«С несправедливостью либо сотрудничают, либо сражаются», ― А. Камю.
Подвал в клубе, о котором рассказывал Чонгук и куда ни за что и носу бы не сунул Хосок, оказывается тесной и душной комнатой с низким потолком и узкими окнами, закрытыми наглухо. Из-за постоянной сырости и сопутствующего ей неприятного запаха здесь трудно дышится, на что Хосок давным-давно махнул рукой. Стащил туда ненужный инвентарь, истрепавшиеся диванчики, пустые коробки из-под посуды и техники и старенькую кофеварку, которую приволок Сокджин, пожаловавшись, что эта безобразная машина занимает слишком много места и грохота от нее, как от товарного поезда. И запер подвал на ключ, даже проржавевший замок менять не стал. Ему все это старье без надобности. Ему бы и в голову не могло прийти, что из этого унылого и невзрачного места, заваленного всевозможной рухлядью и бесполезным мусором, может выйти самое надежное и безопасное убежище, у стен которого тоже будут уши. ― Тренировки с Чонгуком идут тебе на пользу, ― голос Лисы доносится до Чимина сквозь глухой звук ударов кулаков о боксерскую грушу, обтянутую плотной кожей. Цепь, на которой закреплен снаряд, жалобно скрипит и качается из стороны в сторону. Из инвентаря здесь еще навесные брусья и несколько гимнастических матов, больше было не уместить. В подвале и так не развернуться. Удивительно, как Хосоку в одиночку удалось затолкать сюда столько барахла: они с Чимином едва управились с уборкой в четыре руки. ― Я имею в виду, ты отработал несколько боев, и ни один из них не закончился кровавой бойней, ― говорит она. ― Это хорошая неделя. ― Сегодня среда, ― мужчина тяжело дышит от усталости и напряжения в мышцах, а из его груди то и дело вырываются свистящие хрипы. Лиса закатывает глаза. ― Научись принимать похвалу молча, ― советует она. Чимин пожимает плечами и наклоняется к бутылке воды, чтобы смочить сухое горло. За усердным выбиванием пыли из боксерской груши он и не заметил, как прошло уже несколько часов. Он сильно вымотался и едва стоит на ногах, чувствуя, как все тело гудит от переутомления и чрезмерной нагрузки. Но Чимин искренне благодарен Чонгуку за то, что тот дал добро на тренировки в подвале клуба («или чем вы там с Лисой на самом деле собираетесь заниматься, даже знать не хочу»), потому что перспектива и дальше мозолить глаза семейству Чон его совсем не радует и даже нервирует. Он не то, чтобы считает себя виноватым, вовсе нет. Просто не привык кормиться там, где нагадил. Чонгук, разумеется, зла на него не держит и обид не таит, но Хосок. С него, пожалуй, достаточно. Он ведь так и будет корчить из себя мученика и несчастного влюбленного. Лучше им разойтись по-хорошему, пока Пак Богом не додумался до трюков похлеще. С него станется. Он ведь до последнего морочил Чимину голову и делал вид, что верит ему, выжидая удачного момента, чтобы вывернуть все наизнанку. Смерть господина Хвана сыграла ему на руку не единожды. Кто знает, на что еще способен такой человек. ― Если хочешь возбудить, придуши меня и назови шлюхой, ― говорит Чимин после жадного глотка. ― От похвалы кончают только жалкие тупые дырки. ― Вот как? ― изумляется Лиса, недоверчиво выгнув бровь. ― А мне казалось, тебе нравится быть хорошим, послушным мальчиком. ― Свежая шутка, ― равнодушно оценивает Чимин и ставит бутылку на место. Его нисколько не задевают попытки Лисы уколоть его самолюбие и надавить на больную мозоль. Он, может, никогда и не отличался глубокими познаниями человеческой натуры и всегда скептически относился ко всем ее проявлениям, но догадался и сам, какими примитивными будут мысли на его счет после той неприятной сцены в клубе, которую устроил Богом. Его поступкам, разумеется, оправданий искать не станут, но пожалеть обязательно пожалеют, ему ведь тоже хорошенько досталось. Но он, в свою очередь, терпеть разговоры о справедливости не намерен. Это попросту неуместно и даже нелепо: Богом защищал свой выбор, а Чимин ― свой. Хосоку же не повезло оказаться не в то время и не с тем человеком. Никто никого нарочно не подставлял: все это ― дело случая. ― Я не шучу, ― ровным голосом возражает Лиса. ― Как ты с этим справляешься? ― Со злостью? ― невозмутимо уточняет мужчина, согнув руки в локтях и приготовившись к еще одной череде ударов. ― С обидой. Из тебя родной брат сделал козла отпущения, а ты… ― Лиса смотрит на Чимина с искренней досадой, невыносимой тоской и жалостью, так что, да. Ход ее мыслей он угадал. Это даже разочаровывает. ― Ты и слова ему поперек не скажешь. На тебя помои льют, а ты только и делаешь, что плаксиво губы кривишь и оправдываешься без конца. Почему ты не даешь отпор? ― требовательно спрашивает она. ― Почему не сопротивляешься? Чимин неприятно морщится и опускает руки. Умеет же испортить настроение. ― Ты что, моя мамочка? ― он подходит к Лисе в упор и переходит на низкое шипение, в котором отчетливо слышится угроза пополам с грубой насмешкой: ― Хочешь оплакать несчастных и обездоленных ― вперед: составь Чону-старшему компанию. Ему наверняка смерть как надоело в одиночку сырость разводить. Бросив на девушку мрачный тяжелый взгляд, Чимин проходит мимо и предупреждающе толкает ее плечом. Несильно, но ощутимо, чтобы дать понять ― это не твое дело. Прикуси-ка язык. Выглядишь полной дурой. ― Так нечестно, ― тихо говорит Лиса ему в спину. И в любом другом случае ее беспечность и наивность, опасно граничащая с глупостью и безрассудством, позабавила бы Чимина. Но не сейчас. Он недоверчиво хмыкает и снова поворачивается к ней лицом. ― На себя-то взгляни, ― он окидывает Лису беглым взглядом и холодно щурится. ― Вот уж кого образцом благородства назвать язык не повернется, ― девушка глядит на него в ответ с немым вопросом в глазах и хмурится. ― Человек, которого ты якобы защищаешь, ― напоминает Чимин, толкнувшись языком в щеку. ― Разве сейчас ты не делаешь для него то же, что Богом когда-то сделал для себя? ― Не перекладывай с больной головы на здоровую, ― пренебрежительно отмахивается Лиса. ― Я забочусь о нем. ― А кто позаботится о Чонгуке? ― справедливо спрашивает Чимин. ― Ты сказала, что солгала ему. Хен был честен со мной. Я, в свою очередь, был честен с Хосоком. Мы оба знали, на что шли. Ты же держишь Чонгука в блаженном неведении, которое обязательно выйдет ему боком, ― он склоняет голову к плечу и снисходительно усмехается. ― Но слезы-то по нему лить не будешь, а? Лиса игнорирует его тон и не поддается на явную провокацию. Она была готова к этому вопросу. ― Я дам ему уйти, ― звучит убедительно, но. Только звучит. Одно дело думать об этом, другое ― произносить вслух. Как будто сказать ― все равно, что придать силу. И страшно, и неприятно. И хочется даже забрать слова назад, чтобы не сбылось, но: ― Отпущу, когда начнется резня. Чимин качает головой. ― Спасти одного, не выпотрошив кого-то другого, не выйдет, ― возражает он. ― Это то, что мы делаем, чтобы выбраться. ― Необязательно потрошить Чонгука, ― Лиса невозмутимо пожимает плечами. ― На мясистую приманку клюет рыба покрупнее, разве нет? Чимин недоуменно приподнимает брови. ― Собираешься добыть голову моего брата? ― шутливо интересуется он, но взгляд становится серьезным: Лиса вдруг растягивает губы в хищной улыбке и медленной легкой поступью идет к нему, сцепив руки на пояснице. Он напрягается всем телом, когда девушка встает за его спиной и привстает на носочках, чтобы дотянуться до его уха и игриво проворковать: ― Не шутите со мной, мадам. Чимин смотрит прямо перед собой. Его щеку опаляет горячим сухим дыханием. ― Я собираюсь убить Морра.***
Тэхен лежит на диване, закинув ноги на бедра Чонгука, сидящего под боком, и листает глянцевый журнал, время от времени бросая на мужчину короткие взгляды. Тот сосредоточенно изучает документы, о чем-то негромко переговариваясь с Хосоком, по лицу которого становится ясно: дела в клубе идут не очень. Тэхен слушает их в пол-уха, но в работу не вмешивается и вопросов не задает. Он ведет себя непривычно тихо, чем приятно удивляет Чонгука и смущает Хосока: присутствие Тэхена сбивает его с толку, а от ненавязчивых взглядов бросает в жар. Никогда не знаешь, чего ждать от подобных ему людей ― сдержанных, но бестактных до безобразия, капризных, но с холодным умом и удивительной способностью располагать к себе. Рядом с ним Хосока охватывает трепетное волнение и любопытство, какое бывает всегда при встрече со столь незаурядной и противоречивой личностью. Вот и сейчас он места себе не находит: хватается то за одно, то за другое, бессмысленно перекладывает папки с бумагами с места на место, даже не взглянув на содержимое. А Тэхен устраивается удобнее и лениво перелистывает страницу журнала. ― Хорош начальник, ― неожиданно для всех подает голос Хосок, отложив документы в сторону и устало потянувшись. ― Уселся на шею и ножки свесил, пока мы себе спины надрываем. Тэхен поднимает голову и одаривает мужчину равнодушным взглядом, а затем снова возвращается к чтению. ― Оставь ты его в покое, ― хмуро просит Чонгук, не отрываясь от бумаг. ― Или начни проявлять заинтересованность по-человечески. Ведешь себя, как школьник, честное слово. ― Плевать я на него хотел! ― Взаимно, господин Чон, ― не остается в долгу Тэхен. Хосок открывает рот, чтобы сказать что-то еще, но Чонгук перебивает его: ― Я устал, ― он хлопает Тэхена по бедру, привлекая внимание, и протягивает ему документ, над которым сидит уже битый час. ― Хочу, чтобы ты взглянул. ― Он? ― лицо Хосока вытягивается в удивлении. ― Я? ― недоверчиво переспрашивает Тэхен. ― Ты, ― кивает Чонгук. ― Это проблема? ― невозмутимо интересуется он. Тэхен молча закрывает журнал и кладет на колени, не сводя с мужчины цепкого взгляда. Для него нелепое замечание Хосока – пустой звук, но Чонгук, очевидно, собирается деликатно заткнуть брата за пояс, дав понять, что Тэхен здесь не для красоты. С цифрами знаком, читать умеет, значит, сообразит, что да как. Тэхену это льстит. Он берет документ в руки и внимательно вчитывается в каждую строчку, делая вид, будто не замечает, с какой гордостью Чонгук наблюдает за ним, вздернув подбородок. Хочет похвастаться – Тэхену не жалко. Он находит ошибку и указывает на нее пальцем, кивков предлагая Чонгуку тоже взглянуть. Тот наклоняется к бумаге и понятливо мычит: проблема небольшая, работы на пять минут, но Тэхен справляется за две. Вычеркивает ненужное, подчеркивает упущенное и делает пару пометок, попутно советуя, как сделать проще и лучше. Чонгук полным восхищения взглядом следит за тем, как легко и плавно двигается по бумаге его рука, и мысленно возвращается к словам Юнги о том, что Тэхену все равно, чем занимается его жених. Но это не значит, что он ничего не смыслит в его делах. Тэхен все понимает. Он видит и слышит гораздо больше, чем думает Богом. Молчание своего возлюбленного тот ошибочно принимает за положенное его благовидной наружности легкомыслие и простительный его возрасту недостаток ума, а потому свободно треплется о своих планах в присутствии Тэхена и спокойно садит его за один стол с коллегами, которые охотно не замечают в мужчине ничего, кроме хорошенького личика. Что ж. Это будет господину Паку уроком. ― Может быть, я погорячился, ― прочистив горло, признается Хосок. ― На здоровье, ― Тэхен отмахивается от него и открывает журнал на той странице, которую читал, когда Чонгук отвлек его. ― Как тебе это? ― он тычет пальцем на фотографию крупной броши, усыпанной мерцающими камнями. Чонгук пожимает плечами. ― Выглядит тяжелым, ― подмечает он. ― Слишком массивное украшение. Ты еще молод для таких. ― Тогда куплю это для Мина, ― легко соглашается Тэхен и переворачивает страницу. ― Обожаю, когда он выглядит нелепо. Хосок бросает в его сторону короткий взгляд. ― Он терпеть не может цацки. ― Вот как? ― задумчиво переспрашивает Тэхен. ― Уговорил. Беру. Чонгук едва сдерживает рвущийся наружу смешок. ― Твоя осведомленность об его вкусах настораживает не меньше, чем интригует, ― игриво говорит он, на что Хосок недовольно хмурится. ― Он всюду за мной таскается, ― отпирается мужчина, но кончики его ушей неумолимо краснеют. ― По твоей, между прочим, милости. ― Крутить с тобой шашни я его не просил, ― Чонгук широко улыбается, и Тэхен разделяет его веселье. ― А стоило бы, ― со знанием дела советует тот, не отрываясь от журнала. ― Все не так, ― цедит Хосок, низко опустив голову, и прикрывается документами, опасаясь, что пристальный взгляд Чонгука прожжет в нем здоровенную дыру. ― Это я уже слышал, ― тот звучит разочарованно и выглядит обиженным недоверием брата. ― Он принес тебе содовую и молча ушел в машину, хотя приехал сюда с Тэхеном и четкой инструкцией стоять у него над душой до посинения, ― Чонгук щурится и наклоняется к мужчине, чтобы видеть его лицо. ― Так что, думаю, вы либо на дух друг друга не переносите, либо трахаетесь. ― Мы не трахаемся, ― чеканит Хосок. Он ненавидит, когда брат на него откровенно давит. Даже если это шутка, Чонгуку стоит сбавить обороты и прекратить так наседать с этим. ― Мне попросить Мина трахнуть тебя? ― будничным тоном интересуется Тэхен. Хосок неприятно морщится. ― Спасибо, обойдусь, ― мысль о том, чтобы лечь под Юнги, нисколько его не привлекает. Хосок глубоко уважает его за стойкость и непоколебимую верность своему слову. Он сам никогда бы не смог так безукоризненно служить человеку, методам и принципам которого ежесекундно противилось бы все его нутро. Юнги не одобряет политику Богома и считает недостойным вести такую грязную игру, но никогда не идет против его слова, даже если приходится переступать через себя и причинять боль другим. Но Хосока подкупило другое. В тот день, когда Богом решил надавить на Чонгука руками своего ближайшего подчиненного, хитиновый покров Юнги наконец дал трещину. И она продолжает расти. Хосок по-человечески ему сочувствует, хочет помочь, но не знает, как. Юнги упрямо корчит из себя образцового солдата и наотрез отказывается обсуждать истерику, которую устроил в машине, жестко пересекая любые попытки Хосока влезть к нему в душу. А душа у него огромная ― такая, что за всю жизнь не перещупаешь. Мин Юнги, оказывается, тоже человек. Жестокий, вспыльчивый, грубый, но ― человек. И Хосок никак не нарадуется своему открытию. Так что, нет: секс с Юнги его не интересует. Чего он там не видел? Хосок собирается замахнуться на непосильное ― обнажить его душу. Это куда интимнее. (Но если он скажет, что никогда не засматривался на ножки Юнги, то солжет) ― Мне нужно ехать, ― тихо говорит Тэхен, с досадой взглянув на часы, болтающиеся на тонком запястье. Половина седьмого. Если опоздает к ужину ― Богом с него с живого не слезет. Чонгук кивает. ― Я на минуту, ― говорит он Хосоку, на что тот равнодушно взмахивает рукой. Чонгук провожает Тэхена на улицу, где его уже ждет Юнги. Тот заводит машину и кладет руки на руль, невозмутимо уставившись прямо перед собой, чтобы дать им время спокойно попрощаться. За ревом автомобиля ничего не разобрать, так что, если Богом вызовет его на ковер и начнет расспрашивать, Юнги не придется лгать в лицо своему начальнику. Он ничего не видел и не слышал. ― Завтра меня не будет, ― угрюмо говорит Тэхен. ― Ужин с родителями Богома. ― Не оправдывайся, ― мягко просит Чонгук и тянется к его лицу, чтобы заправить за ухо выбившуюся прядь, которая лезет ему в глаза. ― Иначе я могу подумать, что ты против этой свадьбы, ― хмыкает он. Тэхен хмурится. Бодрый вид Чонгука в таких обстоятельствах ― премерзкое зрелище. ― Чонгук, ― на лице ― ни тени улыбки, зовет строго, со сталью в голосе, чтобы напомнить: ― Я его не люблю. ― Все нормально, ― Чонгук качает головой и берет ладонь мужчины в свою, чтобы несильно сжать, успокоить, дать понять, что: ― Не надо меня жалеть. Во взгляде Тэхена ― беспомощность и мольба. Он переплетает их пальцы и тянет Чонгука на себя, чтобы вжаться своим лбом ― в его, и горячо выдохнуть в губы: ― Я тебя не жалею, а обманываю, ― глаза у него на мокром месте, грудь ходит ходуном, внутри ― страшный грохот и тянущая боль, с которой приходится мириться, договариваться, чтобы так не давила, не мучила, потому что сил уже нет. ― Но, клянусь, я хочу тебе все рассказать. О себе. О Богоме. Обо всем. Ты, пожалуйста, подожди, ― отчаянно просит он, опасаясь, что терпение Чонгука вот-вот лопнет, и ждать ему ничего не захочется. ― Ладно? Чонгук молчит. Он тычется носом в холодную щеку Тэхена и устало прикрывает глаза. Знал, что легко не будет. Хорошие вещи не хранят в тайне. То, что Тэхен замалчивает, вынашивает в себе, как гниющий плод, давно уже испустивший дух, продолжает им питаться и вытягивать из него жизнь, паразитируя на его отвращении к самому себе и страхе остаться одному. Это не может быть чем-то хорошим. Так что, Чонгук не уверен, что хочет знать. ― Иди в машину, Тэхен, ― мягко просит мужчина, оставив мягкий поцелуй в уголке губ и выпустив его руку. Двумя минутами позже, уже на заднем сидении, Тэхен, наконец, дает волю слезам, не стесняясь ни своего безобразного вида, ни Юнги, который, услышав всхлипы, от неожиданности выпустил руль и едва не съехал на обочину. Он, вообще-то, привык, что его и за человека не считают, но чтобы Тэхен вот так взял и разревелся в голос перед ним... Он всегда был скуп на эмоции. Не жаловался ни на что всерьез. Только канючил по поводу и без, скулил и нарочно ныл Юнги на ухо от скуки. Но по-настоящему, с воем, мокрыми щеками и подтеками туши ― да никогда! На этот случай у Юнги нет никаких инструкций. Он весь подбирается и бросает короткий взгляд в зеркало заднего вида. Тэхен выглядит, мягко говоря, не комильфо. И что с ним теперь делать? С досадой вздохнув, Юнги включает музыку и выкручивает громкость, чтобы избавить его от необходимости объясняться и не смущать. Пусть вопит, сколько душе угодно. У него, должно быть, такое впервые. И Чонгук ему спуску не дает: выкручивает по-всякому, лепит под себя, а после ― с дежурной улыбкой выпроваживает к жениху, будто бы сделав Тэхену большое одолжение. С умным видом учит его жизни, порядочности и честности, а у самого все духу не хватает сказать: я не хочу тебя отдавать. Потому даже брать не стану. Я ― не твой. Ты ― чужой. И вечно этот снисходительный тон, от которого уже тошнит. А Тэхен почему-то терпит. Сидит весь в соплях ― и терпит. Выехав с главной улицы, Юнги одной рукой открывает бардачок и, отыскав пачку бумажных платков, протягивает Тэхену, чтобы привел себя в порядок. Выплакав последнее, тот стирает грязь с лица и аккуратно промакивает ресницы, слипшиеся от слез, глядя на свое размытое отражение в окне, за которым городской пейзаж сменяется редеющим лесом и вышками связи, тоскливо потрескивающими в непроглядной темноте. Когда автомобиль сворачивает на дорогу к резиденции, Тэхен берет себя в руки и, вспомнив, что не один, тихо просит сообщить Богому об их приезде. Его голос просел и охрип. Как пить дать, сорвал глотку. Подъехав к воротам, Юнги опускает стекло водительской двери и о чем-то коротко переговаривается с охраной, вышедшей им навстречу. Тэхен безучастно пялится в окно и крутит кольцо на пальце, отчего-то чувствуя неприятное волнение. Надо же, а ведь раньше его это успокаивало. Ворота открываются автоматически, и автомобиль бесшумно въезжает во двор, следуя по ровной дороге к крыльцу дома, за главной дверью которого Тэхена встречает дворецкий. Он забирает у хозяина дома пиджак и сумку, указывает в сторону гостиной и негромко просит поторопиться: его уже ждут. Тэхен проверяет время и недоуменно хмурится: Богом что, и за стол без него сесть не может? Дворецкий качает головой и огорошивает новостью о том, что у них гости, так что ужин еще не подавали. Лицо Тэхена вытягивается в удивлении: явиться с неожиданным визитом в такой час так же неприлично и грубо, как и принять его. Отделавшись от прислуги, мужчина идет в гостиную, откуда доносится голос Богома и неприятный женский смех, явно принадлежащей особе не молодой, но бойкой. Тэхену не терпится вытолкать ее в шею. Стоит ему показаться на пороге, оживленная беседа прерывается на полуслове, и все внимание незваной гостьи вдруг обращается к нему. Она беззастенчиво разглядывает Тэхена с ног до головы, будто не веря тому, что видит, и взволнованно касается жемчуга на груди, изборожденной глубокими морщинами, идущими от лица, не сумевшего сохранить остатки былого изящества и шарма. Платье глубокого цвета темной лазури невыгодного подчеркивает серость ее кожи и нездоровую сухость. Кажется, ткни в нее пальцем ― и пойдет трещинами. У Тэхена от одного взгляда на эту женщину начинается морская болезнь. ― Надо же, ― выдержав неприличную паузу, наконец, говорит она и встает с дивана, поставив почти полный бокал шампанского на столик и вмиг о нем позабыв. ― Это ты, ― с облегчением выдыхает, будто бы заполучив заветное свидание, на которое и не смела надеяться. – Это на самом деле ты¸ ― подойдя ближе, она протягивает руку к лицу Тэхена, не сводя с него благоговейного взгляда, полного робкого обожания и восхищения. ― Какого хера, ― рычит он и жестко отталкивает ее ладонь хлестким ударом, отступив назад, свирепо смотрит на Богома и недоумевает, почему тот стоит в стороне и спокойно наблюдает за тем, что делает эта полоумная. ― Как ты вырос, с ума сойти! ― между тем продолжает гостья, нисколько не оскорбившись. ― Что с твоими волосами? ― строго вопрошает она, положив руки на бедра и с выражением крайнего неодобрения на лице уставившись на кудри мужчины. ― Будь добр, смой это, ― командует, надо же! Да кто она вообще такая?! ― Богом, какого хера, ― с нажимом переспрашивает Тэхен, пораженный чужой наглостью. ― Это не сын, а недоразумение! ― горестно причитает женщина и с мольбой оглядывается на Богома, стоящего в стороне и доселе не принимавшего во всей этой сумятице никакого участия. ― Бросается на мать прямо с порога, а мы ведь столько лет не виделись! Тэхен бросается… на кого? ― Я вас оставлю, ― ровным голосом говорит Богом, поклонившись. ― Закуски подадут через минуту, ― и выходит за дверь. Женщина провожает его громкими охами-ахами, а затем поворачивается к Тэхену, растянув морщинистый рот в широкой улыбке, и укоризненно качает головой. ― Очаровательный мужчина! Натерпится же он с тобой. Тэхен ее не слушает. У него в ушах ― оглушительный шум, во рту сухо от накатившего ужаса, но взгляд остается спокойным, твердым. Он не знает своей матери, но уверен: перед ним ― не она. Обычная самозванка. Наверняка наплела Богому какую-нибудь дикую историю о давней размолвке с сыном, о долгой разлуке и пролитых по нему слезах, о том, как сбилась с ног, чтобы его найти, а отыскав, обнаружила, что он помолвлен и даже не удосужился оповестить об этом родную мать, потому что и знать ее не хочет. Гордый, не простил, себя до сих пор жалеет. И одна у нее надежда на тэхенова жениха, что поймет, даст увидеться с сыном, убедит выслушать и настоит если не на примирении, то на перемирии. Хотя бы временном, чтобы все как у людей: взглянуть на него у алтаря и дать благословение. Богом, разумеется, охотно купился на все это слезливое дерьмо, чтобы узнать Тэхена получше. Тот ведь о своем прошлом потрепаться не любитель. Прикусил язык и огрызается всякий раз, стоит завести об этом разговор или хотя бы намекнуть на то, что неплохо было бы навестить его родителей и порадовать стариков хорошим новостями. Херов благодетель. Тэхен щурится и подходит к гостье вплотную, угрожающе нависнув над ней, словно голодная гиена над свежей падалью, и склоняет голову набок. ― Прекрати эти визги и дай мне минуту прежде, чем я выпущу наружу твои кишки, ― он понижает голос и переходит на вкрадчивый, почти интимный тон. ― Я понятия не имею, кто ты такая и кто тебе обо мне рассказал. Но с чем бы ты ни пришла и что бы ни задумала ― этого не будет. Сколько тебе за меня дадут? ― выпускает смешок и выгибает бровь. ― Миллионы? Миллиард? Забудь, ― советует он. ― Я видел твое лицо и узнаю, как и где тебя найти. Так что, побудь наглой и потребуй ужина. Другого тебе уже не подадут. ― Сколько гонора, ― усмехается женщина, бесстрашно глядя Тэхену в глаза; с нее как с гуся вода ― держит спину ровно, высоко задирает подбородок, будто бы все эти ужасные вещи были сказаны не о ней, а так ― в воздух. ― Выходит, это ты убил несчастного Дэниэля, ― вздыхает она. ― Жестоко. Но зато как изящно, ― щелкает языком, окинув сбитого с толку Тэхена оценивающим взглядом. ― У тебя хороший вкус. ― Сколько у вас людей? ― он догадывается, что речь идет о той жалкой похотливой свинье, что скулила под ним и выла от боли, когда Тэхен рвал зубами его сухожилия, но оплакивать этого Дэниэля он не собирается. На всех слез не напасешься. ― Ты хотел сказать, сколько людей у твоей матери? ― скучающим тоном уточняет женщина, и у Тэхена желудок падает вниз. ― Что? У моей матери? ― Целый легион, ― кивает она. «Они спутали тебя с другим» Тэхена как ледяной водой окатили: взгляд пустой, растерянный, бегает по лицу напротив, не зная, на чем остановиться ― на лукавой полуулыбке или хищном прищуре, пронизывающем до костей. Он не знает своей матери. Он не помнит ее. Он не уверен, жива ли она. После всего, что случилось, после того, как их разлучили. ― И все они ищут тебя, ― настойчивый шепот звучит отовсюду; Тэхен бестолково пялится на ее губы и не может вспомнить, шевелились ли они. «Думали, речь о тебе! Твое лицо совершенно такое же!» Его мать знает его в лицо? Выходит, искала? Выходит, за его спиной? ― Разве тебе не хочется поздороваться с мамочкой? Внезапный стук в дверь вынуждает женщину отпрянуть, а Тэхена ― испуганно отшатнуться. В комнату заглядывает Богом и с несвойственным ему благодушием говорит: ― Госпожа Ким, Вы собираетесь присоединиться к нам за ужином? ― ясное дело: кривляется и выслуживается перед матерью своего жениха, но та беспечно отмахивается от всяких проявлений гостеприимства и идет к дивану, чтобы забрать сумку и пальто. ― Не хочу смущать вас своей компанией. Знать, что Ким Тэхен здоров и видеть, как он вырос ― это все, что мне нужно. Кроме того, мне есть, с кем ужинать, ― многозначительно хмыкает она, и Тэхена обдает жаром: он понял намек. ― Хорошего вечера, Богом. Весело подмигнув дворецкому, госпожа Ким берет его под руку и уводит за собой в холл, настаивая на том, что проводить ее нужно до самых ворот, в одиночку она отсюда не выберется: понастроили себе имений, развели хозяйство, куда ни сунься ― всюду плющи да камни! Долбанная старая сука. ― Стоило предупредить, ― говорит Богом, когда они остаются наедине. Тэхен переводит на него равнодушный взгляд. ― Прости, что поставил тебя в неловкое положение, ― в ответ ― короткий кивок. ― Прими душ и переоденься. Буду ждать тебя к ужину. У Тэхена нет аппетита. От одной мысли о том, чтобы сесть за стол и весь вечер терпеть испытующие взгляды исподтишка, у него мучительно скручивает живот. Но отказать Богому в компании после всего случившегося ― значит, обречь себя на долгий и нудный разговор утром. Его обязательно обсыплют упреками в излишней скрытности, пожалуются на суровость характера и неприступность, свойственную ему в те моменты, когда следует проявить гибкость и уступить, как делают все нормальные люди, чтобы решить конфликт мирным путем. Если он выдаст себя сейчас и проявит хотя бы какие-нибудь признаки смятения, которые нельзя будет принять за его обычную угрюмость и апатичность, Богом из него всю душу вымотает, чтобы узнать, что рассорило их с этой женщиной и почему Тэхен все никак ее не простит. Благоразумнее будет сделать, что велено, чтобы избавить себя от ненужных расспросов и не навлечь лишних подозрений. Тэхен итак заврался по самое некуда.***
Новый кабинет Сокджина гораздо меньше, чем тот, в котором он работал в ресторане. Хенджин своего помощника не балует: выделенная для него комната больше походит на каморку. Тесная, с одним-единственным окном под самым потолком, откуда видно только парковку. Из мебели здесь только деревянный стол, обитый кожей стул, на который Сокджин встает прямо в ботинках, чтобы открыть форточку и вдохнуть удушливый запах выхлопов и дорогого машинного масла, и высокий фанерный шкаф с кучей ящиков. Кабинет выглядит необжитым, несмотря на то, что обзавелся постоянным жильцом. Сокджин противится всякой привязанности к этому унылому месту и работает спустя рукава: то сделает вид, что его нет, когда приходит Хенджин, то незаметно улизнет в игровую комнату, чтобы пропустить пару стаканчиков и почесать языком с барменом. На него все равно жалуются по поводу и без, так чего ради сиднем сидеть в кабинете и корпеть над бумажками? Чонгука неприятно удивляет его беспечность: Сокджин пожертвовал многим ради этого места, проявил несвойственную ему покорность и покладистость, уступив Богому, а сейчас нарочно усугубляет свое и без того шаткое положение, позволяя себе столь явные недопустимые вольности. Хенджин еще молод, а потому недальновиден и вспыльчив. Все выходки Кима он принимает за открытое неуважение к его дрожащей персоне, за знак неповиновения. В таком возрасте удары по самолюбию ― самые болезненные. Их сносят хуже всего. Сокджин равнодушно пожимает плечами, садится на стул, закинув ногу на ногу, и берется за скручивание сигарет, низко наклонившись над столом. Это, пожалуй, единственное, что может его успокоить. Он их даже не курит: скручивает и складывает в ящик. Говорит, для Хосока. На случай, если у него проснется совесть и он, наконец, решит навестить Сокджина вместо того, чтобы невесть где ошиваться с Юнги. Взял тоже моду, поганец. ― Твоя подружка в городе, ― между делом говорит Ким, насыпав щепотку табака на бумагу. ― Слышал об этом? Чонгук неприятно морщится. ― Перестань так называть свою мать, ― просит он, на что Сокджин насмешливо хмыкает. Вот еще ― он отчетливо помнит, как пылко и страстно четырнадцатилетний Чонгук был влюблен в эту женщину, а она снисходительно улыбалась и по-доброму шутила, что всерьез подумает над этим, когда он закончит школу. ― Мог бы сказать: «госпожа Ким», или, на худой конец, «Ким Гоын». ― Ее не так зовут. ― Тогда как? ― искренне изумляется Чонгук, поерзав на барном стуле, который Сокджин стащил из игровой комнаты; как еще он должен принимать гостей, если их даже некуда усадить?! ― Понятия не имею, ― честно признается Ким. У них с матерью, как сейчас говорят, свободные отношения, а потому они освободили друг друга от необходимости видеться даже по праздникам. ― Хочу знать, если она соберется тебя навестить. ― Я и сам могу сменить штаны, ― справедливо замечает Чонгук, выгнув бровь. ― Чего ради? Сокджин неопределенно взмахивает рукой. ― Ищет кое-кого. ― Я его знаю? ― Надеюсь, нет, ― вздыхает мужчина, кропотливо разравнивая табак. На его виске выступает капелька пота. ― Я и сам не видел его ни разу. Слухи идут впереди него. Я стал невольным свидетелем его рождения. Буквально, ― с отвращением морщится, мысленно возвращаясь в тот злополучный вечер. ― Мне было семь. Госпожа Ким имела близкое знакомство с владельцем публичного дома в Тэгу, а потому была приглашена в числе первых на головокружительное в своем безумии событие ― скорые роды одной из кисэн. Никто не знал, кто ее обрюхатил, а потому вся эта история с беременностью обросла огромным ворохом слухов и домыслов. Одно предположение было чудовищнее другого, но кисэн упрямо молчала и отказывалась выдавать своего любовника, чем только подлила масла в огонь и наделала лишнего шума. Подобное случалось нечасто: все девушки регулярно наблюдались у местных врачей и строго следовали инструкциям по применению контрацепции, чтобы избежать публичного унижения и необходимости избавляться от лишней кожи и растяжек на теле. Беременная кисэн не могла уйти, не могла отказаться от родов у всех на глазах или от родов вообще. Бывали случаи, когда, отчаявшись, будущая мамаша пыталась выскрести из себя неокрепший зародыш проволочной вешалкой. За это ее лишали кистей рук, а после рождения ребенка ― если его удавалось спасти ― топили в реке. Участь незавидная. Имена отцов кисэн называли сразу, если знали их, если нет ― под подозрение попадал каждый клиент, имевший с ними связь в последнее время. Ни о какой опеке мужчины, разумеется, не заикались. Их привлекали к делу только затем, чтобы случайно не прислать приглашение и не отдать ребенка законному родителю, что свело бы интригу случая на нет. ― Вот оно что, ― усмехается Чонгук, сложив руки на груди. ― Твоя мамочка хотела заполучить любовника прямо из утробы. Любит помоложе? ― Очень смешно, ― кривится Сокджин. ― Уж не знаю, в чем там было дело, но она на это пузо налюбоваться не могла. И к себе во время родов не притронулась ― сказала, что из пацана обязательно что-то, да выйдет. Но ее обскакали, ― он вкладывает в сигарету фильтр и берет бумагу за оба конца. ― Увели ребенка прямо из-под носа. И кто бы ты думал? ― Чонгук кивком просит продолжать. ― Господин Морра. ― Он тоже был там? ― Был, ― Сокджин сидел прямо за его спиной. ― Матери даже взглянуть на щенка не дали. Сразу отдали ему. Чонгук задумчиво качает ногой, уставившись в одну точку. Выходит, случай был особенным. «Хотите сказать, ребенка отлучат от матери?» «Разумеется, господин Чон. Как только он перестанет кормиться грудью» Мальчик ушел под опеку Морра прежде, чем успел продрать глаза, и все эти годы воспитывался в Тэгу под его неусыпным присмотром. Учился ходить, говорить, читать, держать ложку. Рос, как и положено тепличному цветку, беспомощным и совершенно не приспособленным к тому, что ждет его снаружи, за толстым закаленным стеклом, откуда ничего было не разглядеть. Должно быть, прожив так долго в полной изоляции и выйдя в люди, этот ребенок выглядел бы белой вороной, даже если бы приложил все усилия, чтобы ничем не выдать своего низкого происхождения. «Разве господин Ким вырос не в Сеуле?» «Куда там. Но надо отдать должное: манеры ему привили. Но то, как он говорит, то, как себя ведет, когда думает, будто никто за ним не наблюдает ― все это выдает в нем чужака» Мальчик делил постель с Морра. Его взяли силой. Он не знал, что бывает по-другому, а потому ни на что не жаловался и молча делал, что велят. Послушно раздвигал ноги, когда это было необходимо, громко стонал, если Морра надоедала его покорность и безынициативность. Учился дышать носом и сдерживать рвотные позывы, чтобы не испачкать чужое белье, терпел грубость и унижения. Не имел права голоса и ничем не отличался от домашнего скота. Шел, куда скажут, ел, что подадут. Так с живым человеком нельзя. Ребенок не выбирал обстоятельства своего рождения. Он мог бы прожить достойную жизнь, но прожил эту, мог бы принести пользу, получив хорошее образование и должное воспитание, но угодил в руки бесчестного порочного человека и годился только для того, чтобы ублажать своего хозяина, подобно мягкой безвольной кукле. ― И что случилось с ребенком? ― Вырос. Ему сейчас двадцать пять. Говорят, сбежал, ― будничным тоном говорит Сокджин, отчего у Чонгука возникает какое-то дурное предчувствие, посеянное Чимином и любовно взращенное им же. Его явные предубеждения против Тэхена не имеют под собой никаких серьезных оснований, но в свете последних обстоятельств вдруг перестают быть столь нелепыми и притянутыми за уши. ― А я думаю, что подох. Его мать всех на уши подняла, когда узнала, что Морра пацана упустил. А я, опять же, думаю, дура дурой, если надеется прибрать щенка к рукам. Он, может, и живой, но как только нос высунет ― вернется, как миленький, ― Ким чему-то улыбается, не замечая, как напрягся Чонгук, полный мучительных раздумий. ― А не захочет ― Морра заставит. Придет за ним и все дерьмо выбьет, чтоб знал свое место. «Я не могу уйти от Богома, Чонгук. Не сейчас» ― Когда это было? ― прочистив горло, спрашивает Чонгук. ― Было что? ― День, когда он родился. День его рождения. Сокджин ненадолго задумывается. У него отвратительная память на числа. ― На прошлой неделе, ― он поднимает взгляд к потолку, высчитывая нужный день. ― Тридцатого. Моя-то каждый год празднует, а мне в день рождения даже открытку не подпишет, ― грустно усмехается и смачно сплевывает на бумагу. На прошлой неделе, тридцатого, Чонгук был с Тэхеном. «Я только напомнил ему, что у меня скоро день рождения, вот и все» «И когда же?» «Сегодня, вообще-то» ― Как его звали? ― Откуда мне знать? ― изумляется Сокджин, вскинув брови. ― Мать ему имя дать не успела. «Так стыдишься собственного имени, что стащил чужое, а?» Имя мальчику дал Морра, и тот носил его, как опознавательную нашивку, которую сразу же сорвал, вырвавшись на свободу и опозорив своего хозяина на всю страну. Ему этого не простят. Сокджин прав: лучше бы этому ребенку быть мертвым. Сославшись на срочное дело, не терпящее промедления и отлагательств, Чонгук скомкано прощается с Кимом, пожав не ту руку и отвесив слишком уж глубокий поклон, покидает кабинет и идет к лестнице, попутно делая банковский перевод на внушительную, почти неприличную сумму. Убрав телефон в карман брюк, он выходит на улицу, садится в машину и по привычке кладет руку на руль, но с места не трогается. Задумчиво стучит пальцами по оплетке, ожидая звонка. ― Ты что, хочешь, чтобы я сказала тебе коды от ядерных чемоданчиков? ― изумляется Чеен, набрав Чонгука спустя несколько минут. ― Сокровище Морра, или как там об этом говорят, ― он не настроен на шутки и переходит сразу к делу: ― Его украл Ким Тэхен? ― Нет, ― легко отвечает Чеен, чем вынуждает Чонгука досадливо поморщиться. Он задал не тот вопрос. ― Но он как-то связан с этим, я прав? Он был там? ― ответа не следует, значит, Чонгук все понял правильно, и его мысль движется в верном направлении. ― Помог его выкрасть, спрятал или что-то еще? ― Сердце мое… ― ласково зовет Чеен с сочувствием в голосе. ― Я плачу тебе не за это, ― жестко перебивает Чонгук, сдвинув брови. ― Дай мне сраный ответ, ― он не хочет быть грубым и переходить на деловой тон, но того требуют обстоятельства. ― Да, господин Чон, ― сухо рапортует Чеен. ― Ким Тэхен был там. И он тот, кто помог выкрасть сокровище Морра и спрятать его в Сеуле, ― она ненадолго замолкает и прислушивается к тому, что происходит на другом конце линии. ― Это все, ― в ухо Чонгука звучат холодные короткие гудки. «Ты ведь тоже узнал обо мне задолго до того, как впервые встретил» «Но я не пытался тебя пристрелить» «Ты попытаешься» Это Тэхен. Это Тэхен украл сокровище Морра.