«Боль давит на виски, В виски медленно тает лёд. Стал я сам себе чужим, Время лечит, значит скоро всё пройдёт»
Недели вполне хватает для того, чтобы прийти в себя — (потратить несколько тысяч моры на ящик дорогущего вина), самоиронично отрефлексировать собственные ошибки — (громогласно наскрёбанное на бумаге «ИДИОТ» одной ночью находит себе гордое место на стене в спальне) и смириться с утратой в боевых рядах — (далось оно паршиво, честно говоря). К удивлению Альбериха, на подведении итогов сражения Джинн не стала упрекать его в приступе безбашенности во время задания — лишь пропустила в свою речь фразу о том, что рассудок нужно стараться оставлять трезвым даже тогда, когда ситуация кажется накалённой до предела. Они поняли друг друга. А Дилюка он понять не смог. С похмелья снимая «идиота» со стены, Кэйа сжимает листок в подрагивающих пальцах и надеется отыскать в чернилах разгадку вселенской тайны. Которую закономерно не находит. Зато в памяти всплывает одна особенность характера мастера Рагнвиндра: меркантильностью он никогда не страдал. Конечно, ради горячо любимого родственничка Дилюк мог сделать исключение из правил, но так ли оно на самом деле? Почему-то подумал об этом критично Альберих только сейчас. «Естественно только сейчас, ты же не просыхал неделю» — шипит что-то наподобие здравого смысла в голове. Точно. Для Кэйи эти дни пролетели как в тумане с перерывами на включение в обиход членораздельной речи и паре отчётов для Джинн. Но что ещё более интересное, за всё это время Альберих не посетил ни одной излюбленной шумной таверны, практически запершись в четырёх стенах и прислонившись спиной к ножке своей неприлично большой кровати, которая занимает почти половину спальни. Видеться не хотелось ни с кем. Вообще. От мыслей об отчётах подступала тошнота, и это ещё не самое страшное. В подчинении у Альбериха есть люди, действия которых нужно направлять, контролировать и оценивать. Лично проверять пригодность каждого к тому или иному заданию и не просчитываться в стратегиях, чтобы избежать потерь. Ответственность. Альберих справлялся с этим несколько лет, иногда поигрывая в легкомысленность на публике, а на деле то пропадая по ночным окрестностям с мечом в руках, то засыпая за столом рядом с ворохом бумаг и планов. Как будто от количества успешно выполненных заданий по уничтожению тварей в его жизни произойдёт глобальное потепление. Похоже, произошло только перегорание на пару с замерзанием. Последняя операция выжала последние соки и превратила работоспособность в пьяную меланхолию, где вино греет воспалённое горло, а пальцы время от времени пускают змеек из мороза по деревянным доскам, за которыми Альберих наблюдает пустыми глазами, отвлекаясь лишь на очередной глоток. В такие моменты кажется, что ему уже не больно. Что безэмоциональность убила намёк на любое яркое проявление чувств, и всё, что осталось в руках — это безумная усталость, под которой можно схорониться. Для полноты трагичности картины осталось только начать курить — Розария бы могла подогнать хороший табак. К слову, Розария — пока что единственное создание, перед которым Кэйя иногда позволяет себе побыть настоящим. Ему, на самом деле, порой это очень нужно — выпить в каком-нибудь приличном месте и обсудить хреновый рабочий день, запару с бумагами или подгоревший до состояния полнейшей отравы ужин. Из воспоминаний — лет в шестнадцать Дилюк загорелся идеей освоить кулинарное искусство, и Кэйа частенько забегал во время процесса готовки на кухню, чтобы стащить пару блинчиков до общего ужина, что ужасно бесило брата. Но когда Альберих чуть ли не со стоном удовольствия на губах говорил о божественности вкуса — градус ворчания Рагнвиндра значительно снижался. Иногда Кэйа пытается приготовить что-то самостоятельно, однако все его попытки терпят неминуемое поражение, и питаться приходится в основном готовой едой из забегаловок, хоть и денег на это уходит немало. За те блинчики, которые готовил Дилюк, он бы продал душу. Скомканный «идиот» летит в мусорное ведро, а сам Альберих идёт умываться ледяной водой. Горло сушит, едва не одеревеневшее за эту неделю тело плохо слушается своего хозяина. Убитое отражение в зеркале нужно срочно привести в порядок и потом… Кэйа прикидывает у себя в голове вероятность окончательно не спиться напару с выгоранием и понимает, что нет, его внутренняя лошадка точно сдохнет. Хочется подняться куда-то очень-очень высоко и подставить лицо солнечным лучам. Хочется раскинуть руки, поймать ветер и опасно петлять на планере меж скал. Надышаться свободой. Хоть какой-то. Той, что на короткие мгновения в небе лишает душу сдавливающего груза вины и ответственности. В двери штаба Ордо Фавониус ближе к полудню входит само воплощение свежести, как будто и не пропивал печень последние несколько дней. — Ситуация в Мондштате стабилизировалась, со дня на день должны вернуться в город наши маги, поэтому я бы хотел попросить о недолгом отпуске, — с этого и начинает Альберих, решая особо не церемониться с намёками. Джинн откладывает просмотренный отчёт в сторону и поднимает взгляд на капитана. — Честно говоря, я предполагала такую просьбу, — в этот момент Кэйа отчётливо понимает, что магистру прекрасно известно, где он всё это время пропадал, но упрёков не слышно. — Что ж, за два года бесперебойной работы ты его более, чем заслужил. Останешься в Мондштате или хочешь отправиться куда-нибудь подальше? На месте Джинн он бы втащил сам себе. Сначала облажаться на задании, потом на неделю забросить свои обязанности — неужели он выглядит настолько жалко, что отчитывать рука не поднимается? — Ли Юэ. У магистра спокойный голос и пристальный, но отнюдь не жёсткий взгляд. — Говорят, виды со скал Заоблачного предела открываются завораживающие, — подмечает она и как бы невзначай добавляет: — Не засмотрись у края на закаты. — Я скорее засмотрюсь на красоту местных девушек и стоимость вина, — в привычной манере сводит опасную тропинку к шутке Альберих. — Говорят, и то, и то в Ли Юэ на высоте. — Ты не меняешься, — с меланхоличной насмешкой подмечает из-за раскрытой книги Лиза. Капитан поставил бы всю свою зарплату на то, что сейчас она не прочитала оттуда ни строчки. — В жизни должна быть хоть какая-то стабильность, — парирует он, и возвращается ко второму пункту, который нужно прояснить и, наконец, успокоиться. Или упокоиться. Тут уже с какой стороны посмотреть. — У меня есть один небольшой вопрос, — поворачивается он к Джинн. — Это касается мастера Дилюка и размера его вознаграждения за дополнительные неудобства на задании, которые не были обговорены заранее. — Вознаграждения? — магистр выгибает бровь. — За дополнительные неудобства? — Скажем так — за доставку увесистого груза в город после той битвы. Вторая бровь присоединяется к первой, а затем Джинн хмурится, пытаясь вспомнить. — В отчёте Эмбер про оплачиваемый груз не было ни слова, — наконец, отвечает она, для верности вытащив из-под завалов написанный от руки скаута доклад. — Согласно её словам мастер Дилюк отправился на винокурню сразу же после сражения. — Вот как, — роняет Кэйа, стараясь не выдать своей растерянности. Он просто хотел убедиться в том, что Дилюк больше не даст ему никаких шансов, своими словами окончательно прожигая мосты, однако сейчас дело принимает другой оборот. — Спасибо. Думаю, мне пора. — Альберих, ты сейчас что-то скры… — Ничего противозаконного, клянусь своим дед… всеми Архонтами! — кидает он напоследок. — Альберих, все мы давно в курсе, ты не уважаешь богов, — скептично замечает Джинн. — Знаешь, после сражения во мне проснулась вера в святое. Пойду помолюсь Барбатосу, — проникновенно заявляет Альберих, прежде чем закрыть дверь с той стороны. — Только не перепутай собор с таверной! — несётся ему вслед от Лизы. Джинн опускается обратно в кресло и устало выдыхает: — Если он опять что-то замышляет… — Дорогая, тебе не о чём переживать, — Лиза подходит сзади и кладёт руки ей на плечи. — Я говорила с Барбарой, и она не уверена в том, что Альберих дошёл бы в том состоянии до Мондштата даже с помощью Эмбер. Если бы, конечно, она его на себе не тащила, что едва ли можно представить. Это личное дело Кэйи и Дилюка, не думаю, что тебе сейчас стоит об этом беспокоиться. Они не маленькие, сами разберутся. — Почему-то я уверена, что маленькими они бы нравились мне гораздо больше, — качает головой магистр и прикрывает глаза, когда руки Лизы начинают разминать плечи. — У одного не было бы одной и той же постной физиономии на каждый день, а у второго — зарождающегося алкоголизма под эпатажным, цитата: «я в таком порядке, что этому позавидуют прародители всех порядков».***
Всё-таки Дилюк действовал не из корыстных целей. Значит ли это, что их всё ещё можно спасти? Значит ли это, что стоит попробовать постучаться в закрытые двери ещё один раз? Альберих уверен в том, что этот раз будет последним, потому что потом у него окончательно сдохнет надежда. Он где-то на озёрном илистом дне, куда спускается подобие ветки, за которую можно ухватиться и вылезти на поверхность. Забавно окажется, если это очередной глюк. Посмеются всем Мондштатом. Нужно собраться с духом и мыслями, поэтому помолиться богам Кэйя приходит с бутылкой вина в правой. Розария прокручивает в пальцах лезвие на последнем ряду скамеек — собор сегодня пустует. — Видел бы ты их лица, когда я вызвалась на ночной молитвенный пост, — с насмешкой тянет она, закидывая ногу на ногу. — Так что можешь покаяться в своих грехах. Так уж и быть — замолвлю за тебя слово Барбатосу. — Я в благоговейном изумлении, — комментирует Альберих. — Надо же было как-то сплавить их отсюда. — Не припомню, чтобы собор был твоим любимым местом для встреч. — Согласись, есть какой-то шарм в том, чтобы делать вот это, — Розария бескомпромиссно вытягивает ещё не начатую бутылку вина из рук Кэйи и с хлопком его откупоривает, — когда никто не выгрызает душу криками о святости места. Клянусь, что когда твою голову прикладывает к каменной стене какой-нибудь безмозглый лавачурл — это куда менее болезненно, чем визги здешних сестричек. И не смотри так — в последний раз меня уделывала эта тварь с крио-панцирем лет шесть назад. — Ты испортила свежий повод для шутки, — расстроенно вздыхает Кэйа. — Мне жаль, что ты обломился, — с деланным сожалением вздыхает Розария, снимая первые глотки, чтобы резюмировать: — Хорошее. И залпом уничтожает четверть бутылки. — Ещё бы, это не заграничная палёнка. И аккуратнее! — Кэйя возмущённо перехватывает вино. — Это, вообще-то, не одной тебе. — Правда? — хмыкает сестра***
Как ни странно, Аделинда впускает его на винокурню без вопросов, даже на ходу выдуманную речь толкать не приходится. В доме тихо — как на кладбище. Горничная провожает его до дверей кабинета и спускается обратно на первый этаж. Кэйя был готов к Дилюку, который сидит допоздна за работой, к Дилюку, который читает что-то на ночь (так было много лет назад, но Альберих не думает, что брат изменил своей привычке), к Дилюку, который посмотрит на него, как на последнее дерьмо этого мира. Но не к Дилюку с заброшенными на свой стол ногами, откинувшегося на спинку кресла с бутылкой в руке, растрёпанными волосами и отрешённым взглядом в потолок. — Смотрю, зря время мы не теряем, — скрывает нервозность за саркастичной подколкой Альберих. — И какого чёрта ты тут делаешь? — действительно, атмосфера как на кладбище. А Рагнвиндр в этой постановке — главное умертвие, иронично наблюдающее за разложением собственных принципов. — До меня сегодня шальной ветерок донёс одну новость, — складывает руки на груди Кэйя. — Ты не получил ни моры с того, что дотащил меня до Мондштата, и твоя сделка с Эмбер — просто предлог. Знаете, мастер Дилюк, дорожка из вранья — она такая скользкая, что ступишь один раз, и потом будет сложно остановиться. — Не сравнивай, у меня это не на патологическом уровне, — медленно отвечает Рагнвиндр, опуская ноги с униженного ими ранее стола и нетвёрдой походкой направляясь к окну. Кэйа и себя бы не назвал сейчас образцом хладного рассудка, но в компании из них двоих он явно трезвее. Это придаёт уверенности. — К окружающим, может, и да. К самому себе — вопрос спорный. Зачем ты устроил фарс со сделкой? — вкрадчиво интересуется он. — Чтобы не лицезреть тебя с подобными вопросами у себя дома, и чтобы ты не напридумывал себе лишнего, — не оборачиваясь, глухо говорит Дилюк. — Ещё вопросы? — Да, — Кэйа делает очередной незаметный шаг, загоняя добычу в угол и проходясь шёпотом прямо под ухом, за которое одним движением заправляет тёмно-красные пряди. — Что же такого лишнего я мог напридумывать? Что главная мондштатская глыба сменила гнев на милость? Дилюка дёргает, как от разряда тока по позвоночнику. Он резко разворачивается. За спиной — подоконник, перед глазами — Кэйа. Просто Кэйа. И меньше метра разошедшегося по швам мира между ними. — Альберих, я похож на человека, который находится в диком восторге от твоего присутствия? — Ты скорее похож на человека, который безразличен не так сильно, как хочет показать это всему миру. Стремительное нападение на полудохлую крепость. Стратегия — оборонительная. — Ключевое слово — «безразличен». В большей или меньшей степени оно всё равно присутствует. Так какая тебе разница, что ты начинаешь в этом копаться? — с раздражением выгибает бровь Дилюк, пытаясь игнорировать тот факт, что находится в невыгодном положении. — А тебе страшно, что докопаюсь до самой сути? — слова Альбериха методично попадают по незащищённой плоти чувств. Правда умеет быть невыносимой. Но тот, кто ищет этот клад, рискует по пути наткнуться на тлеющие кости, поверх которых ещё не успели прорасти цветы. Рагнвиндр не хочет, чтобы он это увидел. — Кэйа… — подобное нельзя допустить, от этого тошнит даже Дилюка, как перепившего все допустимые грани человека с отсутствием рвотного рефлекса и возможности выблевать из себя мучительный ад. — Ммм, — Кэйя не обращает внимания на жалкую мольбу и жмурится, подставляя лицо лунному свету. — Хочешь знать, почему я так часто пью твоё вино? — Дилюк молчит, перед его глазами потолок описывает неровные круги и летит вниз с небесной бесконечностью. — Потому что оно пахнет, как наше детство среди виноградников, а его вкус даёт почти такое же тепло, каким ты делился со мной тогда холодными зимними ночами, — продолжает Кэйа. — Но это вино никогда не заменит мне того Дилюка, в глазах которого не было презрения. — Ты тоже, Кэйя, ты тоже никогда не заменишь образ того мальчика из детства, — с отчаянием в голосе перебивает его Рагнвиндр. — Я в курсе, — кривится Альберих. — Ты спрашивал про разницу, так вот для меня — да, это существенная разница. Если в теории идти от большего к меньшему, то можно добить всё до нуля. Я хочу исправить свои ошибки. Слишком близко. Силы сопротивления гаснут и умирают в дичайшем беспорядке, который засасывает болотной трясиной всё живое. — От тебя несёт вином, — судорожно выдыхает Дилюк. И лжёт. Потому что пьян сам. — Скажи спасибо, что не выгребной ямой хиличурлов. — А у них есть выгребные ямы? — Какого чёрта мы вообще об этом говорим? — Кэйа не выдерживает, с силой встряхивает Дилюка за плечи и впечатывает несопротивляющееся тело в дверь шкафа. Настолько несопротивляющееся, что от этого становится страшно. Альберих не замечал раньше или пытался убедить себя в том, что не замечает, но Дилюк — будто механическая кукла со сломанным механизмом внутри, который замкнуло на круговой дороге. — Я же вижу, что тебе не наплевать на меня! — почти рычит он в чужие губы, чувствуя, как уверенность откалывается крошевом. — Было бы всё равно — ты бы не тащил меня до Мондштата! Бездна тебя дери, Дилюк, какого дьявола ты даёшь шанс, а потом опять начинаешь строить из себя твердолобого ублюдка? — Потому что я всё ещё не могу найти силы для того, чтобы простить тебя, — если бы эти слова были частью стихотворения, то в школе Дилюк получил бы «отлично» за безупречную вызубренность. — Я не хочу, чтобы ты страдал, но в то же время накатывают моменты, когда я тебя практически ненавижу, особенно когда ты напиваешься в моей таверне и провоцируешь. Вот только если я позволю своей злости взять верх, то не смогу себе этого простить. Не уверен, что буду справляться с контролем и дальше, поэтому держись от меня подальше. — Я «держался от тебя подальше» несколько лет подряд, — хрипит Альберих, послав к чёрту попытки сдерживаться. — Я позволял спускать всё на самотёк и не лез к тебе. Давал столько времени, сколько мог, и шарахался от задания к заданию с чёртовым грузом вины, который не мог сбросить с плеч. И если раньше я ещё мог поверить в то, что всё кончено, то на этот раз ты крупно прокололся, так что можешь не утруждать себя оправданиями и сделками — я прекрасно вижу, что нам обоим от этого тяжело. Неужели ты не чувствуешь? — он почти срывается на крик, чувствуя, что его ломает, как тело, которое бьётся об твёрдый камень. Только изнутри этот камень изрыт дырами. Кэйа рядом, его сбитое дыхание ощущается на шее. Он о прошлом всем своим видом напоминает. От начала до конца. От брошенного беззащитного мальчика, которому хочется отдать всё своё тепло, от гулко пускающего по венам кровь сердца в шестнадцать при виде краснеющих щёк и дрожащего от мороза тела — провести бы руками по плечам до позвоночника, закутать с головы до ног и растопить к чёрту эту сильную мондштатскую зиму. От выходящих за рамки обычной заботы эмоций до желания уничтожить тем днём, когда пришлось собственными руками убить отца и выслушать правду от любимого человека. И всё было растоптано. Так он привык думать. — Дилюк? — уже тихо зовёт Кэйа, отпуская его плечи. — Прости, — ещё тише отвечает тот. Кэйа знает этот тон. И знает, что он означает. Тотальная отрешённость. Сколько не ори на стену — она тебе не ответит. Что ж, попытка потерпела крах. На этом Альберих заканчивается. Больно, к слову. Дьявольски. Думалось, будет проще. Ни черта. Коса нашла на камень и сломалась. — Белый тебе к лицу, надевай чаще, — зачем-то советует он, хлопая Дилюка по плечу. Подхватывает со стола начатую бутылку и закрывает за собой дверь — оглушительно тихо. Так уходит одна из главных причин боли. Уходит навсегда — сомнений в этом никаких. Кэйа больше не будет предпринимать попытки поднять со дна прогнившее судно, они станут незнакомцами, которых в прошлом объединяла лишь ошибка. «Держись от меня подальше». Сбывшаяся мечта идиота. Дилюк медленно сползает по двери на пол и не чувствует ни грамма облегчения. Почему? По-че-му? Окно загораживает кипа наваленных на один конец стола в беспорядке бумаг, прогрызающий очередной тоннель в мозгу перфекционизм там же немым укором и разлагается. Дилюк запрокидывает голову, из глаз начинает вытекать что-то горячее. Причина кошмара — не Кэйа. Причина кошмара — собственное «Я». Гордое, вымуштрованное одеваться с иголки, знать из каждой сферы хотя бы пару терминов, а ещё лучше — хорошо разбираться во всём этом; в одиночку преодолевать любые трудности, следовать кодексу жизни честного человека, который никогда не оставит другого в беде, в чём он по отношению к Альбериху облажался. И пока он пытался построить песочный замок на утопичном берегу — желание стать гордостью погибшего отца укладывало кирпичики благих намерений на мостовую по направлению в ад, высасывая последние силы. Кэйа — не в корне другой. Кэйа — это потерянный сборник недостающих в нём самом строк, от которых он стал из упрямства отказываться. И сейчас Дилюк чувствует себя слабым, таким ничтожно слабым перед пастью жрущих до костного мозга чувств, злости, горечи, утраты, ненависти даже не к Кэйе — к самому себе, к человеку в зеркале, который почти всю свою жизнь держал эмоции взаперти в самых тёмных камерах, где они гнили, превращаясь в изголодавшихся по поверхности монстров. «Ты — будущий наследник, веди себя сдержанно», «соблюдай манеры, не показывай своих слабостей конкурентам», «ты будешь гордостью нашей семьи, не подведи». Не. Показывай. Своих. Слабостей. Не. Позволяй. Никому. Добраться. До своей сути. Будь опорой. «На нашей винной индустрии держится половина Мондштата». А на чем держишься ты, Дилюк? На каком, блять, топливе ты живёшь все последние годы? Он поднимается с пола, отталкиваясь ногами от дна. Жар обжигает кожу. Совсем как в прошлый раз он обнаруживает себя среди горящих на столе бумаг. Огонь жадно перебрасывается на шторы, шкаф, ковёр. В тот раз Дилюк смог взять себя в руки, смог остановить вызванный приступом пожар. В этот раз не может. Не хочет. Он стоит посреди своего горящего к чертям кабинета и вдруг понимает, что это место больше не может назвать своим домом. Он цеплялся за это название, как за фантомный призрак прошлого несколько лет подряд, но только сейчас понял, насколько сильным был самообман. Насколько жестоко он подавлял свои настоящие эмоции. Так не может продолжаться дальше, иначе он попросту свихнётся. С этой прожигающей мозг мыслью Дилюк выходит из кабинета, подхватывает за руку вопящую от паники Аделинду и распоряжается сейчас же вывести всю немногочисленную прислугу из дома. Ждёт до тех пор, пока все не выбегут на улицу — испуганные, не понимающие, что происходит. Зато Дилюк понимает отчётливо. Перед тем, как покинуть особняк, он неиронично забирает из гостиной только подаренную когда-то Альберихом вазу. Почему-то эта вещь кажется сейчас самым ценным, что здесь есть. Всё остальное — бумаги, документы, уцелевший ещё с первого пожара фамильный антиквар — уже не важно. Может, он об этом ещё пожалеет на досуге. Как ни странно, Кэйа не успевает уйти далеко, Дилюк находит его около виноградника. Мир не сужается до одной единственной фигуры, дорога не стелется прямым тоннелем, но он чувствует себя как в детстве — когда они вместе ловили исчезающих в темноте светлячков и по негласному правилу называли их живыми звёздами. Кэйа бледный, как чистейший мел. Дилюк налетает на него вихрем, захватывает во что-то напоминающее сильные объятия, заставляя пошатнуться. Где-то внутри Альберих действительно падает и рассыпается по земле надгробными осколками. Дым перед глазами вываливается клубами из лопающихся окон вместе с языками пламени, прислуга в ужасе мысленно подсчитывает убытки, а виновник всей этой вакханалии сжимает его чуть ли не до хруста в рёбрах. Слова не лезут, вместо них в горле сухой пустыней стоит ком. Рагнвиндр отстраняется, берёт у Кэйи бутылку, глотает оставшееся на дне и собирается с мыслями. От его рубашки тянет гарью. — У тебя дом горит, — указывает на очевидное Кэйа. — К чёрту, — хрипит Дилюк, — построю новый. — Тебя нельзя подпускать к алкоголю, — отрешённо комментирует Альберих. Что там следующее по программе? Альбедо уничтожает Мондштат? Селестия сбрасывает очередной столб гнева на кусок грешной земли? — Чем старый не угодил? — нет, ему правда интересно становится. — Скелетами в шкафах. — Славно, — душит улыбку капитан. — Кэйя, я… — Дилюк обхватывает его за плечи, стараясь не давить сильно, от иррационального страха того, что Альберих сейчас исчезнет, — наговорил тебе лишнего. — Неужели? — из горла вырывается сухой смешок. — По-моему, ты просто высказался. Излил душу. Знаешь, говорят, такое помогает. — Нет, — отрицательно качает головой Дилюк, и опять кажется, что его растрёпанные волосы вот-вот пойдут искрами. — Я давно не пил, потерял над собой контроль. Всё должно было быть не так. — А как? — на самом деле, Альберих не до конца понимает, почему всё ещё остаётся здесь с ощущением абсолютной дереализации. — По-другому, — Дилюк последним усилием наматывает на мысленный кулак то, что хочет сказать. — Меня тяготит прошлое, но я долго не мог признаться себе в том, что сам себя запираю в комнате с призраками без возможности сжечь их. Мне было проще винить во всём тебя, обстоятельства и не то время не в том месте. Потому что Дилюк должен быть идеальным, без единого пятна на репутации. Я не умею подбирать слова так, как делаешь это ты, но сейчас чувствую, что сделал самую правильную вещь за последние годы. Всё слишком резко, понимаю. Точнее — ничерта я не понимаю сейчас, просто впервые руководствуюсь не скептичным рассудком. Но я бы не хотел оставлять всё так, как есть. Я не хочу тебя потерять. — Но и разобраться со своими чувствами тоже пока не можешь, — подытоживает Альберих. — Да, — не отрицает Дилюк. — Мне… нужно время. Кэйа травмирован, шокирован и готов плеваться сарказмом на милю вперёд. — Ещё несколько лет? — Меньше. Гораздо меньше. Я пойму, если ты меня пошлёшь. «Пожалуйста, не делай этого». — Действительно, — роняет Кэйа. — Пошёл ты, — нет, он просто не может отказать себе в удовольствии посмотреть на последнюю стадию бледности лица Дилюка, — разбираться со своими проблемами. У тебя месяц, пока я буду в Ли Юэ. И вызови уже чёртовых пожарных.