Апельсин

      В начале декабря зарядил дождь. Он был то косой и колкий, со шквалистым ветром; то проливной, когда даже зонт не спасает; мелкий и нудный, как история жизни старой девы; с мокрым снегом — стылый и липкий; невидимый, висящий в воздухе водяной пылью. Александр ненавидел любой. Почти так же, как орущих детей. Но он любил Питер, и эта любовь пересиливала его нелюбовь к хмари, ливням и туману. Бороться с сезонной непогодой помогали и поездки в тёплые края два-три раза в год — море и солнце облегчали пережидание периода слякоти и сырой промозглости. Этой осенью он закрутился с делами, да и Игорь вернулся в Россию, поэтому отпуск отложил ближе к новогодним праздникам, решив свозить новую пассию на Сейшелы.       Про себя Александр называл Олесю не иначе как «психологиня». Обратиться к психологу ему настоятельно советовал Игорь — целую теорию развил, приплетя зачем-то мать и старую, поросшую мхом неприятную историю. Чувствуя себя перед братом в долгу, на уговоры Александр согласился почти сразу и постепенно выложил Олесе его гипотезу как собственные догадки и предположения. Психологиня уцепилась за бредовые фантазии мёртвой хваткой, он только морщился от её энтузиазма. Но когда после третьего сеанса она оказалась в его постели, успокоился — специалист её уровня не допустил бы связи с клиентом, имеющим реальные психологические проблемы. Поэтому выкладки Игоря — вздор.       Иногда ему звонила его новая подружка — когда той разрешала бабушка и давала свой телефон.       — Алекс, когда ты уже приедешь? — звучал неизменный вопрос.       — Я работаю, Забава, — неизменно отвечал он.       — А ты приедешь на мой день рождения?       — Боюсь, что не смогу. Я уехал. Далеко. Но подарок за мной!       — А на Новый год?       — Скорее всего, я ещё не вернусь. — Он не любил слёзы и каждый раз, отказывая, напрягался в их ожидании и пытался увести разговор в сторону: — Хочешь, покажу тебе океан?       Но Забава не плакала, лишь вздыхала и смотрела с укором:       — Чего я там не видела? Давай лучше я тебе покажу нашу ёлку.       Украшенная игрушками и светящимися гирляндами ель была для него гораздо более редким зрелищем, чем для Забавы море — Александр и не помнил, когда последний раз видел этот обязательный новогодний атрибут не в витринах магазинов, а в чьём-нибудь доме. В детстве накануне их с Игорем дня рождения отец всегда приносил из леса настоящую живую ель, которая пахла морозом и хвоей — искусственные он не признавал. Мать наряжала её, и наутро первого января братья бежали наперегонки открывать подарки. Самым памятным был настольный хоккей — один на двоих.       Показывая огромную разлапистую ель с горой красиво упакованных коробок на полу, Забава взахлёб рассказывала ему, что «вот эта синенькая коробочка для дедушки Юры», а «вот эта зелёненькая для дяди Ильи».       — Мамочка сказала, что на Новый год вся семья должна быть вместе! — таращила она глазёнки в экран. — А ты наша семья, Алекс?       — Думаю, да, — после небольшой заминки отвечал он.       — Так вот почему мамочка делает вот так, когда я рассказываю ей про тебя! — Забава насупилась, сведя бровки. — Наверное, она сердится, что ты уехал далеко. Ты должен быть с нами на этот праздник! Зачем ты уехал далеко?       У него не было для неё ответа на этот вопрос.       Не задумываясь над причинами, Александр скрывал эти разговоры от Олеси — пояснял ей, что звонят по работе и уходил на берег, подальше от их виллы. И там смеялся.       — Папочка с мамочкой подарили мне на день рождения девчоный планшет!       — Девчоный? Это как? — Он никогда не слышал такого слова.       — Ну, розовый! Специально для девочек!       — Девчачий?       — Нет. Девчоный! — И маленький лобик хмурился, губки недовольно поджимались.       Он не спорил. И смеялся.       — Потап сказал, что он будет мой муж, когда мы вырастем! — делилась Забава новостями в следующий раз.       — Хрена се заявочки! Ну… в смысле, что он сделал такого великого, чтобы быть твоим мужем? — Теперь уже его лоб хмурился и его губы поджимались.       — Он подарил мне скрепыши! Василисе и Ярославе не подарил, а мне целую кучу подарил!       — Что такое скрепыши?       — Ну, это такие разноцветные штучки. Резиновенькие. Из них можно делать всякие красивости… Смотри! Вот я сделала браслетик… и ещё ободок для волос… и ещё Маргоше сделала ошейник, но она его не хочет носить… — И ему демонстрировали красивости из загадочных скрепышей: — Нравится?       «Да усраться!» — вертелось у него на языке, но до невинных детских ушей долетало другое:       — Очень. — И он опять смеялся. Хотя по поводу будущего мужа не утерпел: — Всё же мне кажется, Потап слишком задёшево решил срубить себе жену.       Порой он задерживался на берегу на час и на два — сначала болтал с Забавой, а затем лежал на голом деревянном топчане, глядя на звёздное небо. Думал. Фантазировал. По возвращении Олеся спрашивала с беспокойством:       — Какие-то серьёзные проблемы? Ты так долго…       А он, вспоминая, как Забава рассказывала ему наизусть «Мойдодыра» — в лицах, с выражением, — давил улыбку, через силу хмурился:       — Ничего такого, что нельзя решить. Не переживай.       Но иногда не притворялся — хандрил и злился по-настоящему, прогоняя скулящую тоску сексом и изнурительными тренировками в фитнес-центре.       В какой-то из дней Александр сидел на террасе в одних купальных шортах, пил воду со льдом и пытался понять, что показывает Забава. Теперь они часто играли в слова — он объяснял синонимами, а Забава жестами. И угадывала чаще него, может, потому что он больше ржал, глядя, как она гримасничает в камеру, надувает щёки, пытаясь что-то изобразить, чем старался понять, что это может значить. В тот раз он так увлёкся, что не услышал, как Олеся вернулась из СПА.       — Ты снова не угадал, Алекс! — Забава захихикала. — Это помидор!.. А что это там у тебя за тётя? — И лишь тогда он, обернувшись, увидел её.       — Извини, мне пора идти, — сказал в телефон торопливо. — Потом как-нибудь доиграем, хорошо? — И когда отбился, залпом допил ледяную воду, чтобы унять вдруг накрывшее раздражение.       — Кто эта прелестная малышка? — Олеся стянула через голову лёгкое пляжное платье, бросила его на стул и стала поправлять завязки на купальнике.       — Дочь… брата… — Ответ прозвучал так напряжённо, что Олеся удивлённо вскинула голову, а затем и брови. Но тему не сменила.       — Она чудо! И ты! Ты был совсем другой сейчас, когда говорил с ней. Живой какой-то… — Олеся улыбалась по-доброму и с таким пониманием, что ему захотелось ударить её по лицу, чтобы стереть это понимание. — Тебе нужно почаще общаться со своей племянницей. Это идёт тебе на пользу, Александр. Или можно Алекс?       — Александр. И перестань копаться в моей голове, — попросил он. — Мы на отдыхе. Сейчас ты не мой психолог.       Олеся взглянула на потухший экран его телефона, а затем снова ему в глаза, сосредоточенно что-то выискивая в них и больше не улыбаясь.       — А кто я? Почему ты ей ничего не сказал? Кто я для тебя? Сейчас… и вообще…       Ответил он молча — развернул к себе спиной, дёрнул завязки на купальных трусиках. И надавил ладонью на спину, нагибая ниже.

***

      Он устал. Александр понял это, когда они с Олесей вернулись в Питер. Впервые после отпуска он не чувствовал себя отдохнувшим. Словно не валялся две недели на пляже, лениво потягивая коктейли и время от времени плавая в тёплом море, а уголь в забое долбил.       С Олесей он решил расстаться. Его устраивали их отношения, ведь если заниматься сексом много и в обоюдное удовольствие, то неважны ни отсутствие общих интересов, ни несхожесть характеров, ни даже разница в возрасте. Но в последнее время у него с души воротило от её постоянно вопрошающего тоскливого взгляда.       — Я уезжаю завтра, — сказал он ей сразу после прилёта в аэропорту.       — Надолго? Позвонишь, когда вернёшься?       — Нет.       Она наконец нашла в его глазах ответ на свой вопрос.       — Ну ты и сволочь… — Ей было больно.       — Ты знала это с самого начала. А если не знала… то грош цена тебе, как специалисту.       Она ударила его по щеке.       — Надеюсь, когда-нибудь тебе тоже будет больно.       — Это вряд ли. Я не из тех, кто обманывает себя иллюзиями.       Ему было не до неё, его ждали дела поважнее. Хотя обещанный Забаве подарок он смог отдать ей только в апреле — сначала пришлось ждать, пока выбранный в питомнике щенок немного подрастёт и ему сделают все положенные прививки, а потом Алиса и Игорь уехали вместе со всеми детьми на Мальдивы, после чего ещё несколько недель провели в Греции. Породу Александр обсудил с братом, заранее спросил его мнение. «Самые лучшие няньки — питбули, — сказал Игорь, — но многие их боятся. Думаю, с детских площадок нас будут гнать. Надо что-то более миловидное. Но не бери маленькую собаку. Забаве нужен друг, который будет с ней бегать и играть… и кого она не сможет таскать на руках и пеленать, как куклу». Сошлись на лабрадоре.       Однако когда Александр приехал в питомник за толстозадым палевым кобельком, забронированным несколько месяцев назад, то, увидев в соседнем вольере его серо-голубого собрата с голубыми глазами, вдруг передумал и спросил, нельзя ли заменить. «Это серебристый лабрадор, — пояснила ему заводчица. — Он не входит в стандарт породы. Конечно, это не значит, что он не станет вам верным другом и членом семьи… Но в выставках вы с ним участвовать не сможете». Александр кивнул и забрал голубоглазую некондицию с собой.       В один из солнечных апрельских дней щенок сидел на полу гостиной Валентины Михайловны и смотрел на свою будущую хозяйку. Забава, открыв от восторга рот, смотрела на него.       — Ой, Алекс… а кто это?       Они не виделись с ноября, и сейчас он отметил, как она подросла. В их распоряжении был целый час — Игорь повёз мать к стоматологу, пообещав вскоре забрать Забаву уже вместе с её новым другом.       — Это мой тебе подарок на день рождения. Прости, что так долго.       Щенок тявкнул. Забава бросилась вперёд, села рядом.       — Какой он хорошенький! Как его зовут?       — Достаточно пафосно. Сэмюэль Айс Стоун. У него родословная длиннее, чем у английской королевы. — Забава хихикнула и погладила щенка. — Ты можешь называть его Сэм. Или Сэмми.       — Нет. — Приподняв щенка за передние лапы, Забава прижала его к себе. Тот опять тявкнул, лизнул её в губы, и она засмеялась. — Его зовут Смурфик!       — Почему Смурфик? — Пусть и нестандартного окраса, лабрадор совсем не походил на носатых уродцев.       — Он потому что синенький! — Щенок оказался для неё тяжёлым, и Забава опустила его на пол. — Спасибо, Алекс! — Она подскочила, подбежала к нему и взяла за руку. И спросила вдруг нечто совершенно непонятное, глядя на него снизу вверх: — Хочешь быть моим Апельсином?       Он всегда испытывал брезгливую жалость к раздающим на улице рекламные буклеты несчастным зазывалам в нелепых костюмах каких-нибудь хот-догов или бананов. И сейчас содрогнулся, представив себя в костюме огромного оранжевого шара.       — На Новый год? — спросил очевидное.       — Нет. Навсегда!       — И что я должен буду делать? — тогда поинтересовался он осторожно.       — Ничего. Я буду тебя любить.       Он замер. Забава ждала, внимательно глядя ему в глаза. Его неизменно раздражало, когда разговор выходил за рамки логики и приходилось переспрашивать, что-то уточнять, демонстрируя своё непонимание.       — Но при чём здесь апельсин? — спросил с недоумением, усаживаясь на диван.       — Папа так сказал. — Забава снова примостилась на пол рядом с Сэмом-Смурфиком. — Папочка сказал, что любовь — это не апельсин. Понимаешь?       — Нет, — после небольшого мозгового штурма честно признался он, — ни хре… ни капельки не понимаю.       — Ты, что ли, глупый? — Забава нахмурилась, её губки недовольно поджались. И ему — сорокалетнему мужику, состоятельному бизнесмену и любимцу женщин — стало до странного обидно и захотелось реабилитироваться перед этой крохой, смотрящей на него с осуждающим недоумением.       — Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы, а потому, что эти вещи не входят в круг наших понятий, — ответил он менторским тоном. — Понимаешь?       Забава захлопала ресницами:       — Что ты сейчас сказал, Алекс?       Теперь его накрыл стыд. «Нашёл перед кем выпендриваться!»       — Я говорю, что иногда люди чего-то не понимают не потому, что они глупые. А потому, что им просто не хватает информации. Расскажи мне про апельсин подробнее, и тогда я всё пойму.       Забава кивнула, нахмуренный лобик разгладился.       — Ну, я плакала, — начала она охотно, — а папа сказал, что…       — Нет. Давай-ка с самого начала. Вот прям с самого-самого…       Забава задумалась, разглядывая потолок и определяя начало. Определила.       — Мамочка плакала, — сказала она, вновь переведя взгляд на него и поглаживая щенка. Тот свернулся клубочком у её ног и закрыл глаза. — Мамочка всегда плачет, когда Стефа и Никки уезжают обратно к своему папе. Когда они приезжают, мамочка всегда весёлая. А когда мы все вместе ездим на море, то мамочка берёт нас на ручки, кружит по комнате и целует. И смеётся! А если Стефа и Никки уезжают, мамочка становится очень грустной. И плачет! Понимаешь?       — Пока да.       — Ну вот. Я спросила у мамочки, почему она плачет. Почему ей грустно. А она сказала, что очень любит Стефу и Никки! И не любит с ними расставаться. Потому что она их сильно-сильно любит! И вот тогда я тоже стала плакать…       — Решила, что если мама любит их сильно-сильно, то тебе ничего от маминой любви не достанется?       Забава потупилась и кивнула. Смурфик уже сопел, положив морду на лапы.       — Ага. А папа сказал, что любовь — это тебе не апельсин. Что это там одна долька ежу, вторая моржу и Забаве-красаве может не хватить.       — Там — это где? При чём тут ёж и морж? — Александр нахмурился, ощущая себя каким-то несообразительным идиотом.       Забава скорчила недовольную рожицу.       — Ты, что ли, глупый?.. — с печалью в голосе повторила она, но почти сразу догадалась: — А! У тебя нет… — Остановилась, задумалась. Вспомнить не смогла и спросила: — Чего там тебе не хватает?       — Информации. Придётся тебе ещё и про моржа меня просвещать. Ну, в смысле, подробно рассказывать.       — Это же такая считалочка! Моя любимая! Разве ты её не знаешь? Её все знают! Рассказать?       — Думаю, без этого никак, — признал он своё поражение.       Забава вздохнула и встала. Затем подошла к дивану и, поочерёдно тыкая пальчиком то себе в грудь, то Александру в плечо, затараторила в такт:

— Мы делили апельсин, Много нас, а он один. Эта долька — для ежа, Эта долька — для моржа, Эта долька — для тюленя, Эта долька — для оленя, Эта долька — для козы, Эта долька — для осы…

      Она прервалась, перевела дух и спросила:       — Ты знаешь, что муж козы называется козёл?       — Да. — Это он знал, и его чуть не разорвало от гордости. Но радоваться было рано.       — А ты знаешь, что муж осы — это не осёл? — Хитрые синие глаза прищурились и теперь смотрели испытующе.       — Нет. Э-э-э… то есть… ну да, знаю. — Александр глупо гы-гыкнул, пытаясь сообразить, что будет отвечать на следующий закономерный вопрос — как же зовут мужа осы. Этого он не знал.       Но Забава спросила простое:       — Ну что, продолжать?       — Давай! — с облегчением выдохнул он.       И она продолжила, теперь уже ладошкой отсчитывая очередь:

— Эта долька — для козла, Эта долька — для осла, Эта — для единорога, Эти две — для носорога, Эта долька — для котят, Эти три — для поросят…

      Снова остановилась, тяжело дыша:       — А ты знаешь, почему для поросят три дольки надо? — И не дожидаясь ответа, сама пояснила: — Потому что их три! Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-Нуф… А ты знаешь, что я могу продолжать свою считалочку долго-долго?       — С тебя станется. Но надо ли?       — Я всё время добавляю новых зверюшек… — объявила она хвастливо. — И ещё хочу потом птичек добавить… — Скосила глаза вниз и в сторону: — И Смурфика…       — Тогда Забаве-красаве точно ничего не светит. В смысле, не достанется. Таких огромных апельсинов не бывает. Тебе нужно апельсиновое дерево. Целая апельсиновая роща.       — Нет, уже конец. — И она торжественно закончила:

— Эта долька — для слона, Эта долька — для тебя!

      — Аллилуйя! Я получил свою дольку плюс массу ненужной информации, зато теперь знаю, при чём тут ёж и морж. Окей, поехали дальше!       — Куда? — Забава забралась с ногами на диван, умостилась рядышком.       — Дальше. Ты обещала рассказать, почему я апельсин. Мы остановились на том, что любовь — это не апельсин, который, если его делить, имеет свойство заканчиваться. Зачатки логики здесь есть, но я хотел бы услышать продолжение. Так что дальше?       — Дальше… дальше… — Забава снова осмотрела потолок и стены в поисках ответа. Кивнула сама себе. — А потом… потом папа сказал, что когда мамочка любит Никки и Стефу, у неё не становится меньше любви. Что всё наоборот.       — Что они у тебя не только ничего не отбирают… — Забава кивнула. — Но и, наоборот, заряжают её… любовью?       — Ага. Папа сказал, что все люди это такие будто апельсинчики. А апельсины очень полезные, потому что там много витаминов. И мы у мамы три апельсинчика. И это для мамы очень хорошо, что нас много. И если у неё ещё один будет, тогда ей будет ещё лучше! И чем больше, тем лучше! Понимаешь?       Он усмехнулся:       — Логика иезуитская… но причины вполне понятны. Очень дальновидно!       — Чего? Ты иногда так говоришь, Алекс, что я ничего не понимаю! Папочка сказал, что если любить много людей, то это очень полезно. Что апельсинчики будут дарить тебе свои витамины в ответ, и ты будешь от них заряжаться. Будешь здоровый. И счастливый. И любимый. Понимаешь?       — Ну-у… — Увидев, как её лобик вновь начал хмуриться, он поспешил кивнуть: — Да. Ты не только хороший рассказчик огромных стихов, но и серьёзные вопросы доступно… э-э-э… очень понятно объясняешь.       — Папочка сказал, что Апельсины — это такие специальные люди. Которых очень любишь. Очень-очень. Папочка сказал, что у кого много Апельсинов, тот очень богатый. Знаешь, сколько у меня Апельсинов?       — Даже не догадываюсь.       — Вот, смотри. — Забава подняла руки и растопырила пальчики. Затем стала загибать по одному: — Папочка — это раз! Мамочка — это два! Моя любимая бабулечка Валечка — это три! Потом ещё любимая бабулечка Юлечка — это четыре! Дедушка Юра — это пять! — Она сжала кулачок и показала его Александру: — Видишь?       — Очень хорошо вижу. Впечатляет.       — Ещё у меня есть ещё одна бабушка. Её зовут бабушка Маша. Она очень старенькая. И она не моя бабушка, а мамина…       — Твоя прабабушка?       — Чего?       — Нет, ничего. Извини. Продолжай.       — Бабушку Машу я тоже очень люблю. Она курит и ругается нехорошими словами. Папа говорит, что за ней нельзя повторять.       — Правильно говорит, — не удержался он от поучений, — рано тебе ещё.       — Бабушка Маша — это шесть! — Мизинец на левой руке согнулся колечком. — Дядя Илья… это мамин братик, — пояснила Забава походя. — Он садит меня на плечи и скачет, как лошадка! И за это я его очень люблю! Это семь! Мой братик Никки — это восемь!       Тут Забава замолчала. Она хмурилась, воровато отворачивалась, кусая губы и взглядывая на Александра исподлобья. Он смотрел на её терзания, но сейчас с нотациями не лез — каждый человек волен сам определять, кого ему любить. И Забава тоже определила для себя, так и не назвав имя сестры. Глянула на пол, улыбнулась:       — И Смурфик — это девять! Будешь… — она подняла оставшийся в одиночестве большой палец вверх, — будешь моим… десять…       — Десятым?       — Десятым, да! — обрадовалась она подсказке. — Будешь моим десятым Апельсином?       Он кивнул.       — Буду. Идти сразу за Смурфиком — это… это очень круто!       Забава вновь глянула на пол, вскрикнула и зажала рот ладошками, сдерживая смех. Александр тоже повернулся, чтобы посмотреть. И скривился — девятый Апельсин надул посреди комнаты здоровенную витаминную лужу.