Вот тебе мир

После случившегося Лука ещё долго не может успокоиться. Прячется в самых тёмных уголках самых дальних комнат, лишь бы избежать чужого внимания, практически не отвечает, когда к нему обращаются, и видится с Эдгаром только в столовой. Неожиданно, но в какой-то момент такая тактика срабатывает, и его оставляют в покое. И только сейчас изобретатель, предоставленный сам себе, понимает, как же здесь скучно. Раньше у него была мастерская и многочисленные проекты (пусть и неудачные), были немного неловкие беседы с хозяином дома, пересказывающим последние сплетни и новости и просвещающим Луку насчёт его же прошлого — пусть эта информация и была в основном отрывистой и сухой, но хоть что-то, даже какая-то картинка в голове начала складываться. Теперь же… Он пробовал взяться за книги, но это оказалось сомнительным вариантом: во-первых, забывал прочитанное он едва ли не на следующий день, во-вторых, частенько и сам отвлекался, теряя нить повествования, а в-третьих, в библиотеке у Эдгара оказалась только серьезная классическая литература, и все эти социально-гражданские проблемы, волновавшие её великих героев, казались ему совершенно чужими. Единственной радостью оказывается найденное в “комнате искусств” пианино. Навыки, конечно, у изобретателя не идеальны, да и ноты он читать не умеет (забыл, как расшифровываются все эти значки), но… Руки помнят. И это не просто слова. Руки помнят — несмело и чуть неловко наигрывая какой-то простенький вальс, почему-то отзывающийся внутри. Интересно, чем была так важна ему эта пьеса, что эмоции не вымылись, остались даже после всего случившегося? Луке нравится играть. В такие моменты он готов смириться даже с чужим присутствием, особенно, если учесть, что Эдгар почему-то даже не пытается к нему обратиться, лишь смотрит весьма... Выразительно. Иногда он и сам находит себе занятие в каком-то противоположном уголке, рисуя какие-то типовые пейзажи, натюрморты, да портреты несуществующих людей. Впрочем, когда в картинах начинает появляться слишком много красного и чёрного, Эдгар их прячет или, по крайней мере, всегда плотно закрывает дверь в эту комнату, если собирается с самого утра заниматься живописью. В такие моменты Лука предпочитает находить себе другое занятие. Но в это утро, обнаружив, что дверь в студию чуть приоткрыта, он осторожно заглядывает внутрь из чистого любопытства: всё же, ему любопытно, что именно там происходит. Впрочем, сам процесс кажется ему вполне обычным (насколько может судить далёкий от процессов искусств изобретатель) — Эдгар стоит рядом с мольбертом и что-то поправляет в разных местах. Из-за его спины можно разобрать только мрачный фон на холсте, а центр композиции оказывается сокрыт. Поэтому Лука терпеливо ждёт, и, когда художник делает пару шагов в сторону за какими-то материалами, испуганно замирает. Он давно замечал, что картины у Эдгара весьма... Своеобразны. Но это?! Юноша, из одежды на котором только невероятно длинная полоска ткани, прячущая кожу то тут, то там. А сквозь дыры в этом саване можно разглядеть ужасные раны, покрывающие всё тело человека и выписанные с невероятной убедительностью и любовью. Впрочем, не это в зрелище самое мерзкое. Лицо фигуры на холсте предстаёт перед ним, когда Эдгар вновь отходит, и сначала просто не верится, что это может быть правдой — тем более, что знакомые черты на картине искажены страхом, болью и какой-то третьей эмоцией, которую он даже назвать не может. Лицо самого Луки Бальзы. Он уверен, что не ошибся: сходство кажется почти удивительным, если не вспоминать о невероятном таланте художника. Который почему-то в качестве новой своей модели выбрал его. Ноги его плохо слушаются, и на то, чтобы вернуться в комнату, у него уходит преступно много времени. Лука падает на кровать и трясущимися руками вцепляется в плечи, словно обнимая самого себя. Он не может объяснить, чем вызвано это чувство страха и отвращения. Казалось бы, он видел вещи и хуже, но почему-то это ощущается как своего рода… Предательство? Это ненормально. Он всё ещё пытается успокоиться, когда на горизонте слышатся мягкие кошачьи шаги. Эдгар заглядывает в комнату и глядит так приветливо, но у Луки при одном только взгляде на его умиротворённую улыбку дрожь пробегает по позвоночнику. Может ли быть так, что его тогда заметили? Впрочем, хозяин дома пока что ничего не говорит, только подходит поближе, и о том, что, наверное, нужно как-то возразить и пресечь это, Лука вспоминает слишком поздно. Точнее, ровно тогда, когда угрожающая тень нависает над ним, а чужие руки ограничивают возможность побега. — Эээй, — тянет Эдгар, разглядывая своего гостя без малейшего стеснения (хотя то, что он слишком нагло нарушает любые правила приличия, просто напросто очевидно), — хотел бы ты стать частью настоящего искусства? Такое внимание, безусловно, нервирует, и сначала Лука даже понять этот вопрос не может. Тем более, он это самое настоящее от поддельного никогда не отличит. Поэтому он предпочитает отвернуться и замолчать, надеясь, что собеседнику просто станет скучно допытываться чего-то у “неразумного”, и его оставят в покое. Обычно это срабатывает, но в этот раз, видя, что реакции на его слова никакой, Эдгар только многозначительно хмыкает и наклоняется ещё ниже. А потом Лука чувствует, что к его горлу прислоняется нечто холодное и медленно сглатывает. Он сейчас… Хочет его убить? Но почему?.. — Так что? — как ни в чём не бывало уточняет Эдгар. — Я жду ответа. — Н-нет, — выдыхает Лука, стараясь не шевелиться, хотя единственное, чего ему сейчас хочется — это отстраниться как можно дальше. — Нет? — кажется, этот ответ искренне удивляет собеседника, да так, что тот, задумавшись, отходит на пару шагов назад. Нож в его пальцах крутится, не останавливаясь, и солнечные лучи отблёскивают на лезвии. Лука, паникуя, торопливо и тщательно ощупывает собственное горло, и успокаивается, только убедившись, что никаких следов в принципе не осталось. Тогда же он решается подняться и устроиться в кресле как можно дальше от Эдгара: что от него можно ожидать всё ещё неясно, а защищаться… Как здесь защитишься? — Почему ты отказываешься? — интересуется тот, всё так же не выпуская из рук оружие. — А почему я должен соглашаться? — огрызается Лука. Что и говорить, ответ более, чем логичный, а потому Эдгар пару мгновений так и стоит на месте, видимо, обдумывая, что сказать, но в итоге только хмыкает. И в следующее же мгновение, закрывая лицо руками, смеётся долго и искренне. Когда же он опускает ладони, то на лице его сочится кровью свежий порез (нож он так и не отпустил), но художника это, кажется, волнует в последнюю очередь. — Ты мне нравишься, — как-то совсем просто и безыскусно заявляет он. Лука только пожимает плечами: ответной симпатии он ничуть не испытывает. Разве что на странные поступки, которые Эдгар продолжает совершать раз за разом, злится, да чужая самоуверенность его раздражает… — Ты мне нравишься, — повторяет Эдгар, но в этот раз взгляд и тон голоса у него такой, что даже изобретатель понимает, что это самое “нравишься” упомянуто совсем не в дружественном или платоническом подтексте. И от этого почему-то становится неловко, словно он вдруг увидел то, что не должен был. — И всегда нравился. — Ты меня поэтому спас? — Да, — не отрицает художник. Он вновь кажется совсем обыкновенным юношей, и Лука ведётся на этот обман, расслабляясь и разглядывая обстановку вместо своего собеседника. Зря. В ту же секунду Эдгар странно дёргает рукой, и только в последнюю секунду можно понять, что он что-то бросил. Хотя, почему “что-то”? Нож. Тот с мерзким звуком врезается в стену прямо за головой Луки и с оглушительным грохотом валится на пол. Это просто… Безумие. Лука всё ещё помнит физику, и поэтому готов поклясться, что то лезвие, что всё это время художник крутил в пальцах, ничуть не сбалансировано. Такие никогда и не метали: не было никакой гарантии, что нож хотя бы приблизительно попадёт в цель. Пальцы его всё сильнее впиваются в подлокотники. Значит ли это, что это Эдгар только что его едва не убил? Значит. Впрочем, тот мило улыбается, будто бы ничего не произошло, и только голос его звучит жёстко и холодно, не предполагая никаких компромиссов. — Ты же останешься здесь, со мной? Лука не может ему ответить.