Вот тебе мир

Дни идут, сливаясь в сплошную серую ленту. Ничего не меняется, ничего не происходит, и дикая смесь из страха, неверия и отчаянной робкой надежды в сердце Луки постепенно утихает, уступая место всепоглощающей усталости и апатии. Изобретатель больше не может — не хочет — бороться, и пытается сделать вид, что нынешняя сытая и спокойная жизнь его вполне устраивает. Впрочем, даже себя самого обмануть он не может. Лука смиряется с чужим присутствием. Не привыкает, нет, к Эдгару в принципе невозможно привыкнуть, но уже не удивляется, когда тот проводит в этом закрытом крыле времени куда больше, чем снаружи. И даже почти не реагирует на каждое издевательское проявление заботы. Разве что так и не сумел приучить себя к чужим прикосновениям. А Эдгар очень, очень любит его касаться. Стоит отметить, что он не переходит грань разумного, и все его действия можно, наверное, принять за выражение привязанности и близкой дружбы, но на этом все положительные моменты заканчиваются. Потому что Лука замирает безвольно, стоит только прохладным пальцам дотянуться до него. Потому что, как бы осторожно и ласково это ни было, он всё равно не может избавиться от ощущения, что не чужие руки ползут по его телу, а холодные равнодушные змеи, и неизвестно, собираются ли они укусить его или попросту придушить. Да лучше бы это действительно были живые змеи!.. Лука не может сопротивляться (даже если не учитывать отсутствие сил, он в принципе слабее), и потому только мелко дрожит от неконтролируемой паники, когда Эдгар вновь привлекает его ближе, нисколько не сомневаясь в своём праве делать подобное, и медленно обнимает мягко-мягко. Наверное, это могло бы быть даже уютно… Если бы Лука не знал, что нежность в любой момент может смениться острой и голодной до крови сталью, и тогда он просто задохнется. Смерть от удушения — ужасная смерть. Он знает об этом. Эдгар молчит. Наверное, если бы он ещё и шептал разные глупости, как делает иногда, когда хочет развлечь себя, разглядывая слишком сильно реагирующего на “безобидные” слова собеседника, это было бы невозможно выдержать. Но он молчит, только руки его ползут всё дальше, и вскоре одна его ладонь смыкается на талии, прижимая Луку ещё ближе, ещё теснее, а вторая медленно касается волос. От этого прикосновения прошибает каждую клеточку тела, словно от удара током. Лука закусывает губу и терпит, ощущая вечно холодные пальцы, медленно, с явным удовольствием перебирающие тёмные пряди волос. Чужое дыхание опаляет кожу, и от всех этих откровенных чувств, вложенных в почти целомудренные касания, тошнит. Отголоски чужой одержимости ощущаются в каждом взгляде и расцветают с каждым мгновением, проведённым так близко. После таких вот “визитов” Лука запирается в ванной на долгое время, пытаясь стереть со своего тела невидимые следы отвратительной ласки, но добивается только того, что расчёсывает кожу до такого состояния, когда любая одежда кажется некомфортной. Ощущения прохладных пальцев на висках в принципе никак не желают пропадать. Холод должен сдерживать боль (она всё ещё приходит иногда при попытках вспомнить, накатывая тяжелыми свинцовыми волнами), но этот холод только разжигает её с новой силой. Эдгар до безумия любит физический контакт, но больше всего он обожает именно волосы своего пленника. Он заплетает их и играет с ними постоянно, но при этом так нарочно аккуратен, словно и правда боится причинить хоть малейший дискомфорт. Луку трясёт от такого лицемерия и прикосновений, которых так много, что заполошное глупое сердце никак не останавливается, только ускоряя свой бег. Уже и во сне он видит чужие ладони, и даже сквозь глухое стекло безразличия пробивается осознание. Он не сможет жить так дальше. Ей-богу, он лучше наложит на себя руки, чем позволит этому продолжаться. Поэтому, вытряхивая из ящика остатки своих нехитрых инструментов, Лука не сомневается. Ему нужно получить что-то, что будет обладать достаточно острой кромкой. И он впервые за долгое время с усердием принимается за работу. Дуракам и отчаявшимся, как известно, везёт: ему в том числе. Эдгар уезжает куда-то на пару дней, соответственно, следить за ним больше некому. И всё же, на то, чтобы изготовить самую примитивную заточку у него уходит непозволительно много времени. Да и результат выходит, если честно, весьма сомнительный. Вот только Лука, не колеблясь, зажимает в пальцах длинную прядь и приступает. Это неприятно и даже немного больно — полученный инструмент не столько режет, сколько рвёт волосы, Лука морщится, шипит, но продолжает процедуру. Конечно, он догадывается, что выглядеть это будет просто ужасно: были бы у него хотя бы ножницы, некоторые пряди вышли бы, наверное, даже ровными, но сейчас он делает, как может. А может он только убрать длину, не заботясь о своём внешнем виде. Одна только мысль о том, как отреагирует на подобное Эдгар, заставляет его продолжать. Вскоре становится понятно, что ничего больше он срезать не сможет. Да и не нужно, наверное: голова отзывается тянущей болью, да и весь пол вокруг замусорен металлической стружкой и волосами. Лука только улыбается растерянно и несмело. На следующий день, слыша звон колокольчика и спускаясь в столовую, он впервые за долгое время держится с былой уверенностью, и не отводит взгляд, когда Эдгар на него смотрит. Как он и думал: его реакция, очевидно, стоит всех этих мучений. А Лука, пронаблюдав на чужом лице всю гамму эмоций (изумление, отрицание, искренняя обида, гнев и, наконец, презрительное снисхождение), спокойно принимается за еду, будто бы ничего не случилось. Удивительно, но завтрак проходит в гробовой тишине. Только когда Лука покидает столовую, чужие пальцы стальным обручем смыкаются на его запястье. Это немного… Болезненно. Но показывать он это ни за что не собирается. — Почему ты это сделал? — спрашивает у него Эдгар, и в голосе его слышится такая растерянность, что на одно мгновение кажется, будто бы он действительно не понимает никак. — Потому что, — Лука старается держаться гордо и независимо, но тут же послушно замирает, стоит только чужой ладони коснуться его спины. — Эй, я ведь правда пытаюсь понять. Прохладные пальцы ползут всё выше и, наконец, впутываются в рваные пряди. Впрочем, продолжается это совсем недолго, и, видимо, не получив желаемого, Эдгар отступает на шаг назад, складывая руки на груди. Лука медленно выдыхает с облегчением и совсем не замечает, как рассматривают его, остро и цепко, с явным желанием разобрать на части и пронумеровать. — Что с тобой не так? — спрашивает Эдгар, хмурясь всё сильнее. — Со мной как раз таки всё в порядке. Лука растирает запястье и не решается поднять на собеседника взгляд. — Тогда почему ты отстраняешься? — Потому что мне не нравятся твои прикосновения. Кажется, эти слова он сказал очень зря, но теперь уже ничего исправить не может, и потому торопится уйти прочь, надеясь, что это сможет спасти его от чужого гнева. За спиной разливается по комнате золотой невесомый смех, и слышится многообещающее: — Глупенький, ты просто не привык. Ничего, время у нас ещё есть. Лука уговаривает себя не оборачиваться, но это становится ошибкой. Потому что, уже открывая дверь в собственную комнату, он слышит тихое: — Ты боишься, да? Я же вижу. Он резко отскакивает от двери и разворачивается, только чтобы нос к носу столкнуться с Эдгаром, а тот только улыбается мягко (но верить в его добрые намерения невозможно) и продолжает, не спрашивая, а утверждая уверенно: — Они что-то делали с тобой тогда, в заключении. И ты боишься, что это повторится. Луке хочется заявить, что это все неправда, и, хоть те люди и правда были не лучшими, но всё же, весь этот страх — вина его нынешнего стража. Он даже открывает рот, но в один момент взгляд его резко тухнет, и он опускает глаза. Может ли быть такое… Может ли быть такое, что Эдгар прав? Нет. Невозможно. Но что-то всё-таки… — Впрочем, неважно. Всё неважно. Ты привыкнешь, смотри, это ведь не больно. И вновь холодные руки смыкаются вокруг него, словно прутья новой клетки, в которой даже дышать уже невозможно. — От-тпусти, — просит Лука, и только ценой огромных усилий голос его не сбивается на жалостливый всхлип. Да, он жалок. Он взрослый и сильный, но в присутствии этого человека всё, на что его хватает — это острые слова да бесполезные слёзы. Это противно, быть настолько беспомощным, но даже собственное тело отказывается подчиняться Луке. Он вцепляется пальцами в чужие плечи, намереваясь оттолкнуть, но Эдгар только отчётливо хмыкает, трактуя этот жест совсем по-другому, приникает ближе и утыкается носом в тёмные волосы. — Не отпущу. Не бойся, пока я держу тебя, с тобой ничего не случится. Лука только потерянно глядит на дальнюю стену и чувствует, как размываются границы реальности. Это всё происходит не здесь, не с ним. Это всё… То, что случается дальше, он больше не слышит и не чувствует.