Вот тебе мир

Лука не может больше спокойно спать. Совсем. Он молчит, уткнувшись лицом в подушку, и старается не издавать лишних звуков, особенно, когда слышит, как легонько скрипят половицы. Может быть, там, за дверью, никого нет, но проверить никак нельзя, и он продолжает молчать и прислушиваться с замирающим сердцем. Бывает, под утро он всё же проваливается в сон, уставший организм берёт своё, но после этого самочувствие только хуже, а постель измята так, будто бы он, по крайней мере, дрался с кем-то, а не смотрел тяжёлые, мутные сны, от которых устаёшь ещё сильнее, чем прежде. Он, как может, старается привести себя в порядок, делая вид, что всё хорошо, но разве можно так просто скрыть глубокие тени под глазами, болезненную бледность, нервно подрагивающие пальцы и заторможенность мышления? Что удивительно, некоторое время Эдгар глядит на это сквозь пальцы, словно ему никакого дела нет до состояния здоровья своего пленника, и, только когда даже он понимает, что случилось что-то серьёзное, начинает следить за Лукой внимательнее. — Эй, знаешь, тебе следует больше спать по ночам. Лука пытается сконцентрироваться на единственной строчке из книжного листа, но она расплывается перед глазами, и через некоторое время он сдаётся, захлопывая книгу. Эдгар морщится от резкого звука, но всё так же сидит на полу, вцепившись в подлокотник чужого кресла и преданно заглядывая в лицо снизу вверх. В голосе его слышится искренняя забота, но это настораживает даже больше: прикрываясь этой обеспокоенностью, он может опять сделать… Что-то. — Чем ты так занят, раз у тебя не хватает времени на отдых? — Не твоё дело. Всю сонливость будто рукой снимает, и Лука весь напрягается, похожий на сжатую пружину, готовую сорваться в любой момент. Разумеется, Эдгар замечает это и тянется, чтобы в успокаивающем жесте коснуться чужой щеки, словно не знает, что в его исполнении эффект будет ровно противоположный. — Ты неважно выглядишь. Нет ответа. — Хорошо, — вздыхает Эдгар, поднимаясь и на мгновение приближаясь, чтобы оставить след от невесомого поцелуя на макушке. — Если ты не хочешь говорить, значит, пока не надо. Но я надеюсь, всё скоро исправится. Лука, в свою очередь, надеется, что на бесполезном разговоре всё и закончится. Потому что ещё через пару бессонных ночей они всё так же продолжают играть свои глупые смешные роли: он изображает, будто хозяина дома знать не знает и видеть не желает (ладно, последнее хотя бы правда), а тот в ответ мягко улыбается, словно его эти жалкие попытки игнорирования только смешат, и не отстаёт ни на секунду и вечно льнёт ближе, не обращая внимания на жалкие попытки сопротивления. И следующий день обещает стать ровно таким же. Лука привычно расправляет постель и даже успевает лечь, на всякий случай, отвернувшись от двери, когда за стеной тихо-тихо скрипят доски пола. Он замирает весь и обращается в слух, но после неразличимого стука шаги замолкают, а спокойнее не становится. Он даже сам себе объяснить не может, почему так тревожится, пока не чувствует, как прогибается матрас под чужим весом. Ладони сами собой сжимаются в кулаки, но изобретатель пытается не шевелиться совсем и дышать медленнее, надеясь, что изображать спящего у него получается достаточно хорошо. Стоит коснуться виска тонким пальцам, как он вздрагивает, явно выдавая себя. Чужая ладонь тут же замирает. — Я тебя разбудил? Прости. В звенящей ночной тишине даже шёпот кажется оглушающим. — Что… Что тебе нужно? — решается спросить Лука. — Ничего, — хмыкает Эдгар. — Спи, я буду оберегать тебя. Лука не решается спорить, только отодвигается прочь и вцепляется в подушку, обнимая. Жаль, что это не помогает. Проходит минута, вторая, третья… Всё так же тихо, но от ощущения чужого пристального взгляда нервы натянуты до предела, и, кажется, только тронь… — Эй? Что-то не так? От одного звука этого приторно участливого голоса ему плохо становится. Действительно, что же может быть не так? Лука нервно дёргает плечом и закрывает глаза, уговаривая себя не думать о постороннем наблюдателе (будто бы это так просто). За спиной слышится шорох, и чужой шёпот становится ещё ближе. — Милый, почему ты на меня не смотришь? Пальцы у Луки белеют от напряжения: он вцепляется в ткань с такой силой, что при желании уже мог бы её разорвать. И всё равно он молчит, хотя от милого прозвища всё внутри переворачивается от отвращения, по позвоночнику бегут мурашки от навязанной близости и руки нервно трясутся. — Лука. Тишина. Эдгар самыми кончиками пальцев касается чужого лица, поглаживая аккуратно, и едва ли не мурлычет насмешливо, спрашивая: — Чего ты так боишься? "Тебя". Это был бы понятный и простой ответ, но как только Лука произнесёт его вслух, он проиграет. Как только он признает эту такую очевидную чужую власть над собой, он не выдержит. Сейчас, когда есть ещё призрачная надежда изменить что-то (освободиться, сбежать или хотя бы сохранить здравый рассудок в этом незаканчивающемся аду) он способен сопротивляться. Но если вдруг… Он всхлипывает беззвучно. Почему, чёрт возьми, он вообще должен об этом думать? Почему он обязан сражаться со своими и чужими демонами каждый божий день? Он так устал. Он просто хочет закрыть глаза и немного отдохнуть, и пусть вокруг творится всё, что угодно. Он хочет позволить себе слабость. Тёплые объятия смыкаются вокруг него, и Лука даже не думает отстраниться — зачем? Это так спокойно и хорошо… — Спи. Завтра будет хороший день. Да, верно. Завтра будет хороший день, покажется яркое солнце, разогнав тучи, и в воздухе будут плясать крохотные пылинки, а он будет смотреть за этим, дышать и… Он балансирует на грани сна и реальности, а в голову, как это обычно бывает, лезет всякий бред и ещё почему-то математические расчёты для приборов, которые он никогда до этого не собирал. Если бы не ласковый шёпот, он бы, наверное, сейчас бы уже спал. — Вот так, мой хороший, — мягкая ладонь касается волос и гладит медленно. — Не беспокойся ни о чём. Я буду следить. Последняя фраза словно щёлкает в голове невидимым переключателем, и Лука действует даже быстрее, чем осознаёт, что он делает и почему. Он ужом выскальзывает из кольца чужих рук, валится на пол (неприятно, но неожиданно хорошо отрезвляет), и умудряется быстро перекатиться и сесть, оперевшись спиной на стену и выставив подушку перед собой в качестве защиты. Лука тяжело дышит и глядит в темноту затравленно. Как… Как он мог поддаться так просто?! Как он мог позариться на секундное обещание спокойствия и безопасности и самостоятельно с радостью пойти в чужие руки? С губ невольно срывается отчаянный стон: почему в этом доме он даже себе самому не может довериться? Эдгар медленно подходит, очевидно, свободный от таких моральных дилемм (как и от самой морали в принципе), опускается на колени рядом и молча смотрит. Этот жадный взгляд можно почувствовать даже сквозь темноту. — Поднимайся. Не стоит сидеть на полу. Лука только отползает чуть дальше и, наткнувшись плечом на тумбочку, шипит болезненно. — Отойди. Оставь меня одного! Эдгар хмыкает только, будто с неразумным ребенком спорить пытается. — Нет. За тобой нужно присматривать, видишь, ты очень неосторожен… Я вынужден следить. Лука не отвечает, только внимательно вглядывается и вслушивается в темноту, чтобы предупредить любое чужое движение. И даже через долгие-долгие пять минут, когда концентрация его заметно ослабевает, и сосредоточиться хоть на чём-то невероятно тяжело, он с удовольствием бьёт наотмашь по протянутой руке. Эдгар тихо ругается от неожиданности и, наконец, сдаётся. — Хорошо. Раз ты столь стеснителен, то я не буду тебя тревожить, если ты вернёшься в постель. Договорились? Лука медленно кивает и, спохватившись, что в темноте это незаметно, подтверждает вслух: — Договорились. Оттолкнувшись от стены, он с трудом поднимается и возвращается в кровать. Каждая клеточка тела умоляет об отдыхе, но он усилием воли остаётся в сознании, пока не слышит, как с мягким щелчком закрывается дверь. Сразу же после этого, он проваливается в сон, и, конечно, не видит, как чьи-то глаза внимательно рассматривают его из темноты.