По цене лома

- А что вы думаете делать с квартирой? – молоденький клерк с оттопыренными ушами вопросительно дернул бровью. - С квартирой? – переспросил я и обвел глазами небольшую студию, в которой мы были вдвоем с этой начинающей акулой столичной недвижимости. – Вы полагаете, с ней нужно что-то делать? - Сейчас, разумеется, особо не разгуляешься: ждать права вступления в наследство, оформлять все договора, но… Все-таки, элитный район Москвы, прекрасная транспортная развязка, метро, вид на Сити, вы сможете получить кругленькую сумму от сдачи ее в аренду! Я задумчиво перевел взгляд на тот самый вид на Сити. Двадцатый этаж новенькой «свечки», филигранно вписавшейся в жилой комплекс «Аквамарин» открывал роскошный вид на столицу, здесь юный клерк не ошибся. Горизонт был завален небоскребами так, что напоминал шик набережной Дубая и помпезность Шестнадцатого округа Парижа одновременно. - Вы знаете, - мне не хотелось много говорить. – Я подумаю. - Вот пакет документов, - уши слегка порозовели в солнечных лучах, косо падающих в комнату через панорамное окно. – Если что, - я всегда на связи, круглосуточно. Входная дверь деликатно клацнула за ушедшим, а я снова обвел глазами небольшую студию и подошел к окну ближе. - Эх, Женька, - негромко произнес я и тут же почувствовал, как глухо звучит мой голос от спрятавшихся в нем слез. – Ты же всегда был счастливчиком, что же ты… Женька был моим двоюродным братом по материнской линии. «Кузеном», как всегда шутил он, «высокородно-благородно и чертовски обаятельным». Про «благородие» было чистой правдой, - в предках нашей маменьки числились «те самые» князья Оболенские, а обаяние было присуще Женьке с пеленок. Он вообще был незаурядной личностью. И не только потому, что он был моим братом, а… вообще, вспоминая его я начинаю терять слова и сбиваться с мысли. Повторяться. Так вот, обаяние женькино так и било через край. Подростком он сам освоил гитару и ошеломил нас всех песнями собственного сочинения. Его рифмы были незатейливы, слова обычны, но все вместе производило сильное впечатление – совсем юный парнишка, откуда опыт и переживания, а, поди ж ты, - так пел, такие стихи выплетал, что у взрослых глаза на мокром месте были под его выступления. Артист! Ну и симпатичный он был до невозможности: по-мальчишески тонкий-звонкий, розово-смуглый, словно впитавший в себя солнечную персиковость, кудрявый – волосы вились крупными кольцами, - и глаза… Глаза были нездешними – светлые минуту назад, темнели до малахитовой прозелени, будто бы наполнялись мыслями, а потом опять – как проблеск и озерная гладь в пушистых ресницах. - Девчонки тебе прохода не дают, звезда! – однажды пошутил я. – Смотри, не потеряйся в этом малиннике! Тогда Женька не открыл мне своей тайны. Узнал я ее гораздо позднее. Позднее настолько, что женькины песни и стихи стали пахнуть горьким полынным ветром – ветром странствий и перемен. - Гм, - смог я тогда пробурчать в ответ на его признание. – Неожиданно… Действительно, представить Женьку в окружении не девочек, а совсем противоположных им представителей, хотя… почему бы и нет? Это же все равно был Женька – задумчивый, красивый и бесконечно талантливый. - А тот, - аккуратно спросил я. – Которого ты… любишь? Женька вздохнул. Тот жил в столице, у нас работал в командировке, дела закончил, да и вернулся обратно к себе. И Женька решил накопить денег и рвануть за ним в Москву. А что поделаешь? Любовь… Женька устроился на пароход, как раз на Волге началась навигация. Массовик-затейник, с утра до вечера песни, конкурсы, ему все легко давалось, счастливчик! Созванивались мы редко, он чаще писал мне в мессенджер. Я и сам с того лета закрутился: работа, заботы, семья. Утешал себя тем, что мы взрослые люди, не пропадем. Москва полностью оправдала поговорку, что не верит слезам. А может быть, и сам Женька не до конца очерствел, ведь все знают, если хочешь выжить в этом бешеном круговороте – отращивай толстенную шкуру и наглухо отключай человеческое в своем сердце. Женька сопротивлялся пока мог, я точно это знаю. Почему он не вернулся обратно? Сейчас никто уже не ответит на этот вопрос, но я думаю, потому что он был мужчиной. Какой мужчина хочет, чтобы его видели не победителем, а побежденным? Думал, затеряться в огромной Москве, и никто чтобы не знал, что стихи и песни здесь не нужны, а вот его все такое же стройное мальчишеское тело – очень даже. Он и не говорил об этом мне. Слал мне стихи, по-прежнему пахнущие полынью, но мои дела и заботы, сейчас кажущиеся незначительными, а тогда – еще какими важными, не давали мне прочесть его тоску между строк. И я каждый раз обещал себе, что сейчас – никак, а вот в следующем месяце, а еще лучше – летом, приеду и мы встретимся и поговорим. Не встретились и не поговорили. Женька снова все решил сам, по-своему. О чем он думал, сидя на перилах своего двадцатого этажа и глядя в застроенный небоскребами горизонт? Я отошел от окна и оглянулся. Женька будто был еще здесь – в маленькой студии, которую ему подарили, а он оставил ее мне. Счастливчик Женька – своя квартира в Москве, да вы знаете, сколько она стоит?... Устало опустившись на диван, я уронил голову в сложенные ковшиком ладони. Ничего не надо, не хочу, пусть только Женька войдет, смахнет со лба кольца волос и скажет… или споет, не важно… Сиреневые московские сумерки накрыли Сити с его пафосными небоскребами, оригинальной подсветкой и замысловатыми развязками дорог. Студия была тихой и беспризорной, как домашний пес, заблудившийся и отставший от хозяина в городском парке. Только в голове моей крутилась старенькая прилипчивая мелодия: «А по Волге верх теплоход, а по Волге вниз теплоход, А на нем гуляет народ, с ночи до утра…»