18 лет назад
Минхо впервые сам открывает потёртую папку, в которой мать хранит документы. Он усаживается на пол и долго перебирает бумажки, одну за другой, громко всхлипывая в тот момент, когда дом пуст, а спина и рёбра болят настолько, что кажется, вот-вот треснут, как сухие ветви деревьев, тронутые младшеклассниками поздней осенью. Минхо пятнадцать лет, он ничего не знает наверняка, но уверен только в одном: по-настоящему легко ему стало бы только если бы сейчас, глядя на собственные помятые документы, он узнал, что его усыновили. Потому что так стало бы вдруг намного проще: и пропали бы все вопросы, и испарилась бы словно сама по себе неудовлетворенная и разрастающаяся всё сильнее, как сорняк, потребность в родительской любви, и боль в костях мгновенно бы затихла; Ли слышал кучу историй, когда приёмных детей не любили совсем, опускаясь даже до постоянных избиений. Доказательство о родстве – в руках прямо сейчас. В нём – имена отца и матери, которые Минхо привык слышать из уст классной руководительницы, когда она ругает его за то, что он не посещает уроки физкультуры (Ли хочется показать ей лиловые пятна у живота прямо сейчас). Вопрос только один, и он жужжит и вызывает боль сильнее, чем даже когда отец разбил губу: тогда почему не любят его? Это больнее, чем просто «сильно»: отец не щадит ни капли, когда выпивает хотя бы немного. А сегодня он пропустил намного больше, так что за поцелуй с симпатичным старшеклассником (он всё равно не жалеет), о котором «любезно» доложила мамина коллега, – Минхо точно понимает, что ненавидит свой ёбаный маленький городишко, – придётся расплатиться, видимо, обеими ногами и почками. Папа никогда не слышал о банальной жалости, а когда его ребёнок оказался «мерзким, сука, пидором, мой сын не может так меня позорить», Минхо стоило, наверное, начать отсчитывать свои последние минуты. Ведь быть алкоголиком, судя по всему, намного менее стыдно. Отец со своим статусом уживается отлично и никогда не жалуется. Потому что позорить тут нечего: Минхо почему-то кажется, что, будучи геем, великую империю он не разрушил и хуже не сделал. Потому что когда у твоей жены взгляд стеклянный уже не первый год, и она шарахается от малейшего твоего движения, – ты всё в своей жизни уже окончательно и бесповоротно проебал. В двери ещё пару секунд назад был точно различим мамин силуэт. Минхо стыдно очень, но он надеялся, что в кои-то веки она встанет на защиту сына, – совсем не обязательно спасать, лезть в драку или жертвовать собой, – ему было бы достаточно нескольких слов с хотя бы немного обеспокоенным тоном. Минхо был бы рад бесконечно, если бы родительница пожалела его хотя бы после, но. Мама уходит в комнату, выкручивает громкость на телевизоре и наверняка снова пытается убедить себя в том, что ничего не происходит. До чего же здорово иметь выбор, наверное. Минхо ничем подобным похвастаться не может. Он прикрывает голову руками и скручивает тело так, чтоб отец случайно не забил до смерти. Страшно и унизительно, но плакать точно нельзя: если папа увидит хоть намёк на слёзы, пытка растянется ещё на несколько часов. Ли не помнит, в какой именно момент жизни приучился прикрываться и съёживаться, когда кто-то рядом просто поднимает руку; зажимать меж зубов ворот футболки или, в крайнем случае, закусывать губу и никогда, никогда не отвечать на жестокие слова родителя, от которых мутит похлеще, чем от жестоких ударов – тоже. Это просто нечто, что обязательно приходит с опытом. Минхо лежит на полу, когда отцу надоедает играть в преступника, и он уходит опрокинуть очередную стопку с другом у ларька на остановке. Впереди ещё целый вечер: его хватит на то, чтобы найти в себе силы подняться, смыть кровь с лица и сделать что-нибудь с ссадинами и синяками по всему телу. Ничего смешного нет, но Ли усмехается сам про себя, разглядывая отклеивающиеся обои на потолке: если бы только классная руководительница увидела восхитительную карту из фиолетовых и пурпурных, иногда зелёных и жёлтых, пятен разочарований на теле школьника, может быть, все обвинения и недовольства пропали сами собой. А, может, действительно пора ходить на физкультуру, чтобы хотя бы не умереть в следующий раз, когда разъярённый родитель вернётся с очередной беседы с учительницей. Ли поднимается довольно скоро, игнорируя ужасную ломоту по всему телу, едва найдя в себе силы для того, чтобы добраться до ванной сквозь звон в ушах и боль внизу живота. В зеркале отражается лицо, которое нахваливают все подряд. Одноклассник, Ынхён, сказал как-то, что красивым людям всё самое лучшее достаётся просто так. Минхо просто так достаются разве что отцовские кулаки, – такое себе преимущество. Он упирается руками о раковину, приближаясь к человеку напротив, жалея его не меньше, чем детей из приюта по телевизору. Слеза стекает по щеке сама по себе – Минхо быстро растирает её по измученному лицу. Отец, если увидит красные глаза, не поскупится на вторую волну чистого гнева. А Минхо устал бесконечно. А ещё его очень тошнит. Надо обязательно постирать одежду прямо сейчас: совсем плохо станет, если кровь присохнет, потому что эту футболку Ли любит. Правило о том, что стирать стоит только холодной, он тоже уже усвоил. Минхо пятнадцать лет, когда он в очередной раз понимает, что «ненависть» и «отвращение» – чувства бесконечно сильные, которым не может дать определение ни единый словарь. Но они всё ещё слабее, чем умоляющая и растоптанная «любовь».* * *
Удивительно, как Вселенная сжимается до размеров того, на чём мы сосредоточены: Феликс смотрит на Хёнджина, запрокинувшего голову на спинку сидения в долгожданные два выходных дня, и думает только о том, что для кого-то ведь было придумано всё мировое искусство; Хван – сам по себе вершина человеческого творчества, куда лучше, чем «Звёздная ночь» Ван Гога или «Венера Милосская». Ликс смотрит на человека, единственного, к кому когда-либо испытывал сильные чувства. Весь солнечный свет собран в осветлённых волосах Хёнджина, а его кожа – полотно звёздной пыли, сгустившейся ради только него. И почему замечают это только сам Ликс, и, пожалуй, Чонин? Феликс уверен, что сильнее любви не бывает. Ли сравнивать не с чем, да и не надо: ему нравится улыбаться мысли о том, что он из того ничтожно маленького процента людей, которые раз и навсегда. Вот бы только Хёнджин думал о том же сейчас. За окном проносятся беспорядочно стоящие деревья, и картинка меняется лишь количеством и плотностью зелени перед глазами: Ликс впервые за долгое время искренне расслаблен и рад, что получилось выбраться куда-то с возлюбленным. Конечно, в какой-то момент пришлось включить в планы ещё и друзей, но всё-таки – не самое страшное. Феликс облизывает губы и шумно сглатывает, чтобы прикоснуться своей рукой к Хвану, а затем просунуть её через локоть и сплести их пальцы в замок. Хёнджин дёргается, отлипая от окна автобуса с немым вопросом, а затем опускает взгляд: — Жарко, Ликс, – мягко улыбается он, медленно вытягивая руку из феликсовой хватки. Он достаёт бутылку воды из загруженного портфеля и, открутив крышку, протягивает её парню. Феликс качает головой, наблюдая за тем, как сексуально (иначе не скажешь) пьёт Хёнджин. Тот делает пару глотков, кажется, смущённый таким пристальным вниманием, а затем снова смотрит на Ли: — Ты всё-таки пить хочешь? — Тебя хочу, – расплывается в улыбке Ликс, не задумываясь над ответом ни на мгновенье. Хван выравнивает спину и растерянно смотрит по сторонам, а потом испускает расслабленный вздох, поняв, что Минхо и Чан сзади крепко спят, столкнувшись лбами, а Джисон с Чонином пытаются нормально заговорить десятый раз за всё время знакомства (получается едва ли). Все остальные пассажиры либо сидят в наушниках, либо тоже спят. — Феликс, умоляю, будь тише, – полушёпотом просит он, поправляя волосы в растрёпанном хвосте. – Здесь людей полно. — Раньше тебя это не смущало. — Раньше я был пустоголовым ебланом, – говорит Хван на выдохе как-то совсем разочарованно, переводя взгляд в окно. Феликс ещё пару мгновений разглядывает профиль Хёнджина, открыв и почти сразу же закрыв рот в попытке сказать что-то колючее вроде: «Может, меня ты тоже любишь только потому, что ты долбоёб?». Он сам одёргивает себя, не желая хоть как-то оскорбить любовь всей своей жизни. Или для того, чтобы не слышать ответ. Хёнджин снова бросает взгляд на Феликса и, заметив замешательство в чужих глазах, отпрядывает, широко распахнув оба остеклевших глаза цвета топлёной карамели на мгновенье. Он точно уловил ход мыслей младшего. Ликс не может пропустить эту эмоцию. Как и любую другую. — Ладно, давай сюда свою руку, – безучастно бубнит парень, протягивая слегка блестящую от солнца ладонь. Феликс довольно хмыкает и с силой сжимает пальцы самого любимого человека на свете. Три за актёрскую игру, Хван Хёнджин.3,5 года назад
Феликс никогда не был любителем считать чужие деньги, и Хёнджина он любит явно не за толстый кошелёк, но страшно предположить, насколько богат человек, который мало того, что отправляет сына учиться заграницу, так ещё и снимает ему квартиру в самом центре Сиднея, ещё плюсом – в очень даже хорошем состоянии. — Пицца? – возвращается в комнату Хёнджин с телефоном в руках и садится на диван рядом с Феликсом, без колебаний накрывая руку младшего своей. Ли неуверенно жмётся, сосредоточенный больше на чужом тепле, нежели на разговоре: — Что угодно. — Проси, чего хочешь, – ухмыляется Хван, отрываясь от экрана, – папенька что угодно сделает, только бы единственный сын не доставлял проблем. — А ты можешь? — Ну-у, – протягивает Хван, наклоняя голову немного вперёд, – могу. Например, как пару месяцев назад. — Ты про драку с Лиамом? — Типа того. Феликс и сейчас не понимает, что тогда произошло. С тех самых пор старый друг стал несколько отстранённее в общении с Ликсом, а Исаак на каждую просьбу рассказать отвечает только непонятными загадочными фразами. Ли быстро облизывает верхнюю губу и пересаживается так, чтобы быть повёрнутым к Хёнджину: — Тогда… Почему вы подрались? Ладно бы ещё Чарли, но Лиам… Хван усмехается гаденько, потирает корпус телефона пальцами и смотрит перед собой пару секунд. Затем он выключает мобильный, кладёт его на диван рядом с собой и переводит взгляд на Феликса. Зрачки его расширены, так что глаза приобрели чистый чёрный оттенок; Ли даже становится страшно: он сам не знает, в кого влюбился. Все эмоции – смешаны в грязное уродливое пятно. Ликс ими упивается. Феликсу кажется, что пути назад у него нет. С той самой прогулки после бара крышу снесло окончательно: к лучшему или нет – не разобрать. От свиданий (так называет это сам Хёнджин), поцелуев, разговоров и просто нахождения рядом мозг плывёт настолько, что уши закладывает от наслаждения. Быть с Хваном – здорово, но страшно и непонятно: за ним не уследишь, его не прочитаешь никак. И от этого внутри всё закипает, хочется больше и больше. Вот как чувствуют себя миллионеры, которые трясутся за каждую копейку. Ликс думает, что прелестно понимает эту жадность. — Ли Феликс, только один вопрос. — Хорошо, – неуверенно кивает тот, преданно глядя в глаза собеседнику. Может, хоть так он сможет понять хотя бы приблизительно ход мыслей Хвана. — Я тебе нравлюсь? Нет, не поймёт. Ликс не может сдержаться от того, чтоб поперхнуться воздухом. Внутри всё не то, что скачет, – мечется из стороны в сторону, как свет от диско шара на вечеринках. К лицу приливает жар, и Ли отказывается верить, что это от смущения: скорее всего, он вот-вот сгорит от какой-нибудь чумы, которая отравляла его тело с самого февраля. Вязкая слюна заполняет рот. Молчание затянулось. Феликс пару раз сгибает и разгибает онемевшие от возбуждения пальцы и смотрит на самодовольного Хёнджина из-под пушистых ресниц, стараясь не отводить взгляд. — Нравишься. Хван проводит по щеке Ликса большим пальцем, разглядывая с любопытством каждый сантиметр лица в своих руках, а затем говорит практически напевая, как что-то очень очевидное: — Ну вот и ты мне нравишься. Ты – мой, Ли Феликс, – легонько чмокает он в самые губы, а затем отстраняется, снова принимаясь к любованию, – поэтому и подрались. У Ли дыхание перехватывает уже в который раз. Он ясно чувствует, что дрожит, но тело остаётся неподвижно. Как если бы кто-то ледяной рукой провёл по обливающемуся кровью сердцу и сжал горячую мышцу на пробу несколько раз. Не реши Феликс, что влюблён, подумал бы, что это страх.* * *
«Ликс, если ты думаешь, что я шучу, когда говорю, что Джисон тихоня, ты пиздецки ошибаешься. Я щас сдохну, ему же тоже неловко, ебааааааааааааааааааать Я не понимаю, кого мне больше жаль Наверное, его, жесть он напряжённый сидел Пиздец ахаххахахха нам же ещё спать вместе прости господи))) Ладно, сейчас сделаю вид, что сплю, а там буду тусить у воды в гордом одиночестве Только, умоляю, не забудь спросить у Хёнджина за Сынмина, это вопрос жизни и смерти» Феликс улыбается, роясь в своей походной сумке (вещей там немного) в поиске зарядного. Чонин и Джисон, кажется, не совместимы абсолютно, что странно: если подумать и потратить некоторое время на сравнение, не такие уж они и разные. Хёнджин заходит в комнату, бросает рюкзак на пол и плюхается на постель, накрывая тыльной стороной ладони покрывшийся испариной лоб. — Ну и надо было сюда на два дня ехать? Дыра дырой. Ли с этим категорически не согласен: номера, если вообще можно назвать так выделенные комнаты в небольшом двухэтажном домике, чистые, а рядом вода и даже друзья – изначально Ликс планировал вытянуть Хёнджина на сугубо личный отдых, но Хван запротестовал, мол, если брать не только Джисона, он и мешать не будет. — Сам сказал, что мы поедем, куда я выберу, – пожимает плечами Ли, застёгивая сумку, – а здесь мне нравится. Тем более, всего два дня, и с нами даже твой ненаглядный Хан Джисон. Странно, ведь вы провожали его в прошлом месяце, да? – он победно ухмыляется, на коленях подползая к краю постели, и легонько дует на лицо возлюбленного. — Я тебе ещё раз говорю: он хотел уезжать из-за Соён, но потом они помирились, и он передумал. Такое бывает, когда люди встречаются, – Хван цедит сквозь зубы. – Я же не спрашиваю, почему с нами оказались два старых извращенца. Феликс опешил. Конечно, тяжело было не заметить, что у Минхо с Хёнджином отношения довольно-таки натянутые, но хотелось верить, что обойдётся без стычек. От Чана и Минхо отказываться Ликс не собирается: особенно, учитывая тот факт, что старшие взяли на себя примерно половину общих расходов. Ну, и потому, что с ними словно бы безопаснее: Феликс не понимает, откуда берётся страх и как от него избавиться, но. Неужели Хван делает всё нарочно? Хочет задеть и причинить боль? Иногда Ли не уверен, что не путает ненависть с любовью, как путал в детстве право и лево: потому что только пару минут назад приятный трепет оседал на подкорке черепа, а сейчас хочется только разреветься, перекинуть сумку через плечо и сесть на первый попавшийся автобус – точно без Хёнджина. Потому что он всей душой хочет любить Хвана, и он делает это круглые сутки и каждый день в году по отдельности. Повесь календарь – график чувств будет только расти. Обида такая сильная и разъедающая, кажется, течёт по венам вместо крови весь последний год. Хёнджин ругает Феликса за энергетики за разрушительное воздействие; лучше бы хоть раз посмотрел на себя и понял, что едкие напитки – всего-навсего следствие. Но Ликс любит явно больше, чем злится или обижен, и не понимает, куда деваться с этими прыгающими вверх и вниз чувствами, и не знает, какое чувство нужно выразить, когда чувств больше, чем его самого. Ли смотрит в смятую простынь у тела Хёнджина и сильно кусает щеку изнутри, перед чем Хван никогда не может устоять. Ли знает, что делать для того, чтобы чувство вины стало сильнее, чем недовольство: — Неужели вообще не нравится? Хёнджин приподнимается на локтях и смотрит на младшего с нечитаемым выражением лица пару секунд, а затем смягчается, кладёт руку на голову парня и успокаивающе поглаживает: — Переодевайся. — Зачем? — В каком смысле «зачем»? Ты собираешься в нормальных шмотках рыбачить и гулять по болотам? Феликс улыбается во все тридцать два, когда бушевавшая только недавно злоба исчезает так же быстро, как и появилась. Он приближается к губам возлюбленного, не подавляя желание коснуться прелестного, когда резкий крик снаружи заставляет их обоих дёрнуться: — Чанни, иди сюда быстрее, тут два идиота тонут! Хёнджин и Феликс высовывают головы из окна. В искрящейся на солнце, но всё ещё холодной воде прямо в одежде плещутся Джисон и Чонин; Хан хватается за опору моста одной рукой и заливается смехом, протягивая вторую взволнованному Яну. Чан в одних только шортах и резиновых тапочках выбегает из домика и садится у края моста, хватая Чонина за запястье. Минхо ещё некоторое время наблюдает за этим, скрестив руки на груди перед собой, а затем хватает ближайшее полотенце и бросает его на вылезшего Яна. Чонин смотрит на учителя биологии и нерешительно кивает. Вода в пруду спокойная и чистая, а в сотнях метров – ни единой живой души. Если деревянный мост под Чаном провалится так же, как, видимо, перила обвалились перед двумя другими друзьями, от рыбалки придётся отказаться. На противоположном берегу несколько мужчин в возрасте чокаются бутылками, сидя на берегу возле закинутых удочек. Берег с той стороны почти полностью порос камышом. Картинка перед глазами забавная и яркая. В нескольких метрах – люди, которые дороги не меньше, чем семья, а прямо над ухом ясно различимо спокойное дыхание возлюбленного. В центре Сеула всё иначе: холоднее, что ли. Феликс и Хёнджин переглядываются и улыбаются. — Может быть, они смогут поговорить теперь. Ликс принимает то, что любит это мгновенье. Как и все, когда Хвана не хочется убить.