3 года назад
Для Хёнджина никогда не была большой тайной одна простая истина: он красивый. Потому что одноклассницы не давали ему прохода буквально с самой начальной школы; потому что учителя велись на грустный взгляд; потому что мать только и делала, что плакала, обнимая драгоценного ребёнка после каждого раза, когда приходилось забирать его из участка полиции вместе с друзьями из «плохой» компании, и после каждого раза, когда отец наносил удары куда угодно, но не в лицо. Отца он, вопреки всему, не боялся ни капли и никогда – максимум, было интересно, насколько далеко этот человек сможет зайти, желая отгородиться от проблемного отпрыска. Семья Хван чуть ли не королевских кровей; должно быть, именно это первая причина, по которой сыну всё и всегда может сойти с рук. Главное – не перейти грань, а до этого можно продолжать развлекаться. Хёнджину было пятнадцать лет, когда он впервые переспал с девочкой, которая предложила ему всю себя, когда он даже не просил, – это было любопытно: ни больше, ни меньше; какая разница, что она нравилась кому-то из его друзей? У Хвана их полным-полно, от потери одного не убудет. Хёнджину было шестнадцать, когда захотелось попробовать что-то новое; тогда же он начал спать с парнями, и, кажется, осознал свою ориентацию. Ни стыда, ни страха осуждения, – Хван не почувствовал ничего; только предвидел возможный удар в солнечное сплетение. Но ничего страшного: не в лицо же. Хван Хёнджин – даже имя звучит изящно. Он никогда не стремился к любви, но отношения у него были; точнее, Хёнджин не помнит, чтобы когда-нибудь ни с кем не встречался. Не в значении, что он был со многими, нет: Хван и тех, с кем ходят за ручку и зажимаются в людных местах только для того, чтобы потом вдруг оказаться наедине и не произнести ни слова. Это не задевает, просто наступает самое нужное время для осознания того, что нормальным людям, видимо, не интересен кто-то, кто просто красивый. Хёнджин уверен, что его всё устраивает, пока ситуация под контролем. Он наполовину прав. Джисон называет Хёнджина мудаком раз двадцать в неделю. А потом забирает пьяное тело из клуба и позволяет ночевать у себя, чтоб не влетело от отца; Хван не помнит, чтобы рассказывал о чём-то таком Хану. А ещё он не помнит себя без Джисона: забавно, что это даже не потому, что они были вместе с пелёнок. Просто Хан был забавным парнем за соседним местом в столовой в младшей школе, кричащим странные ругательства и строящим забавные рожицы; он и остался самым близким человеком, когда Хван отказался от мерзкой столовской еды. Потому что Джисон, если задуматься, единственный человек, чью пропажу в своей жизни Хёнджин был бы в состоянии заметить. Просто потому что Хан Джисон – это Хан Джисон, который сто раз признается в искренней ненависти и презрении, а потом принесёт какую-то малазийскую дрянь на утро, чтоб «конченый Хёнджин, выметайся, блять, из моего дома» похмелился. А потом, спустя ещё пару лет, писал гневливое «ну и уёбывай из страны, доигрался блять», пока плакал на соседнем сидении по пути в аэропорт. Джисон говорит, что Хёнджин долбоёб, потому что красивый и богатый; Хван и не отрицает, уверенный только в том, что его вины в этом нет: будь на его месте кто угодно другой, вёл бы себя точно так же. Следующая больше-не-тайна ясна как день: Ли Феликс очаровательный. Как куколка, как драгоценная игрушка, как солнечный лучик. Он совсем не похож на всех, с кем раньше был Хёнджин – опять-таки, не то, чтобы этих «всех» было очень много, но Ликс отличается буквально от каждого. Маленькие пальчики и худые ноги, непередаваемые словами милейшие веснушки и глаза, превращающиеся в полумесяцы каждый раз, когда Ли не сдерживает смех – ну кого лучше он мог только найти за сотни километров от дома? Удивительно, что раньше он его не заметил. В какой-то степени, Хван считает себя должником Лиама, и он обязательно отплатит хоть как-нибудь, если тот захочет хотя бы слышать имя обидчика снова. Хотя, в общем и целом, ему откровенно плевать. Хёнджин с самого начала не питал к младшему и намёка на тёплые чувства. Во-первых, он и не собирался встречаться с кем-то в чужой стране; во-вторых, как раз-таки в Австралии с ним тем более бы встречались для статуса. Потому что он красивый. Это было забавно поначалу: как и ожидалось, Феликс только и делал, что молчал, а потом его взгляд как-то отрешённо падал на пол, стоило Хёнджину только попытаться заговорить. Хван даже не разочаровался: это обычный сценарий его обычных отношений; просто Ли милее, и, может, ни к чему не будет принуждать. Игра закончилась буквально в тот же момент, когда Феликс предложил Хёнджину то, от чего отказаться невозможно – чувства. Хван мог смеяться первое время, мог не воспринимать всерьёз или заходить слишком далеко, требуя от Ликса чего-то до оскорбительного тупого, вроде прекратить общаться с друзьями и проводить с новым парнем абсолютно всё свободное время, – а когда тот каждое желание воспринимал как собственное, когда равнодушно пожимал плечами и смотрел прямо в глаза, как собака, готовая пойти и на смерть ради хозяина, Хван твёрдо решает, что это и правда любовь. И влюбляется сам; по-дебильному наивно, до дрожи на кончиках пальцев, с которой он раньше смеялся, до принятия такой странной привычки, как совместный просмотр фильмов, до самых отчаянных поступков. Рядом с Ликсом сердце заходится. У Хвана даже с пристрастием к адреналину никогда такого раньше не было. Первая любовь вспыхивает и не оставляет после себя ничего: Хёнджин, за неимением ничего более подходящего, бросил в огонь остатки здравого ума. И, оказавшись не в силах смотреть на не иначе как убитого Феликса, предложил ему переехать в Корею, предусмотрительно разузнав про ситуацию и с визой, и школой. Будущее обещало быть безоблачным: и вот, Феликс уже садится в такси с двумя дорожными сумками и мешками под глазами наперевес: только Бог знает, каким чудом младший вырвался из дома, где никто новостям о переезде, конечно же, рад не оказался. Хван почти что уверен, что это не страшно: не так страшно, как отказаться от своих чувств и снова быть только дополнением к другому человеку; только с Ликсом он целый. Наконец-то. И, если Феликс так просит, Хёнджину, кажется, и в самом деле не нужны ни клубы, ни алкоголь, ни встречи с "сомнительными" людьми. По пути в аэропорт Ли испуганно ойкает и, порывшись в сумке, вытягивает небольшую ветку цветущей сливы; Хёнджин смеётся, выхватывая её из рук возлюбленного: — Ты правда думаешь, что в Сеуле не продаются веники? — Какие веники, Хёнджин, блин, – мило надувает губы Феликс. — Это цветущая слива! — Ага, ага, понято, – кивает Хван с видом знатока. — Ничего ты не понял, – тот кривится, укладывая голову на колени своему парню, а затем сладко улыбается и говорит заворожённо: – Скажи, Хван Хёнджин, ты же точно со мной всегда-всегда будешь? Не уйдёшь от меня? Никогда? — Я люблю тебя, Ликси, – старший мягко касается волос Феликса, получая в ответ довольное мычание. – Никуда я не собираюсь уходить. — Оливия как-то сказала, что ветка цветущей сливы значит что-то вроде «сдержи свои обещания». Мне кажется, это красивый символ. — И ты решил устроить мне западню? — Получается, что так, – у Ликса выражение лица до того довольное, что до дальнейших упрёков дело не доходит. Хёнджин уже запрокидывает голову назад, собираясь вздремнуть перед долгой поездкой, когда до его ушей доносится тихий шёпот: – Потому что мне страшно.***
Феликс с утра просыпается, неожиданно для самого себя, очень даже рано: за окном едва ли светло; было бы достаточно хорошим описанием сказать, что небо прорезала одна слабая рассветная полоса. Он смотрит на умиротворённое лицо спящего парня рядом с собой, и, не желая разбудить, накрывает того лёгким покрывалом. Хёнджин недовольно морщится, пытаясь подмять тело Ликса под себя, как подушку, но, находясь в полусне, быстро сдаётся. Ли ждёт минут где-то сорок – ровно столько нужно, чтобы к телу вернулась какая-никакая чувствительность, встаёт с постели и, захватив щётку и зубную пасту, выходит из комнаты. Снаружи всё ещё по-утреннему прохладно, но за последний час стало гораздо светлее. Снизу, со стороны летней кухни, доносятся отрывки разговора, к которым Ликс из врождённого любопытства не может не прислушаться: — Так что, когда ты снова поедешь к ней, я поговорю с ним, – лёгкий тон голоса не может принадлежать кому-то, кроме Минхо. Кроме шума воды у реки и голоса учителя слышно только шипение. — Ты уверен, что ты должен сказать именно это? – Феликс даже может представить, как выглядит взволнованное лицо Чана в этот момент. – Я имею в виду, кому будет лучше? — Нашему порогу, – быстро и холодно откликается репетитор. – За последний месяц на нём разбилось столько стекла, что я не удивлюсь, если там появятся царапины. Зарплата учителя не позволяет постоянно перестилать пол, чтоб он знал. Голоса затихают на пару секунд. Феликс уже думает спуститься вниз, чувствуя стыд за то, что подслушивал очевидно слишком личный разговор, когда раздаётся звонкий стук и последующий за ним протяжный измученный выдох: — Раздражает. До чего же хуёво жить, зная, что где-то в этом мире существует ходячее напоминание о том, каким говном ты мог быть когда-то. Иногда я хочу, чтобы его никогда не было. Или меня. Я не знаю, Чанни, – говорит он очень тихо. – Я не знаю. — Если тебя любят, значит, ты чего-то стоишь, – уверенно откликается другой. До Феликса доносятся звуки шагов: видимо, старший подошёл к Минхо. – Тебя же должен был кто-то любить, пока мы не познакомились. Цветы вянут, если их не поливать. Может быть, вам стоит просто поговорить. В конце концов, ты не сделал ничего критичного. — Я хуёвый человек, который хуёво поступил, – Ликсу и самому становится до чёртиков грустно, когда он слышит этот огорчённый тон. – Я не заслуживаю и половины того, что у меня есть. И, наверное, умру такой же никчёмной смертью. Ему бы хотелось, чтобы Ли Минхо был счастлив. С Ликсом редко такое случается, чтобы вот так взять и прикипеть к человеку; в конце концов, он и сам помнит, насколько легко ему далось отказаться от друзей, когда об этом попросил Хёнджин. С репетитором по биологии всё случилось иначе, считай, с первого занятия: потому что никто раньше не был так добр просто так, потому что, по словам самого Минхо «скучно, хоть на стену лезь». Ли Минхо всегда задерживал и постоянно ворчал, вечно говорил на пугающие темы и ругал Хвана, когда тот не приходил забрать Ликса. Учитель всегда на стороне Феликса, пусть из ссор знает только самые безобидные и поверхностные. Ли Феликс, приходя домой к репетитору, точно знал: ему рады здесь едва ли не так же сильно, как в родной Австралии. И именно туда, а не к Хвану хотелось примчаться, когда голова трещала по швам. Вообще, это странное чувство, когда человек, которого ты считал почти что самым стойким в мире, плачет. Когда Минхо говорит настолько тихо, когда его голос срывается на дрожь, когда отчаяние буквально пронизывает воздух настолько, что даже Ликс его ощущает, находясь этажом выше, кажется, что сам Феликс проиграл в какую-то игру, о существовании которой даже не подозревал. Когда сам Ли был совсем ребёнком, родители казались ему людьми без проблем; ровно до того момента, когда за закрытой дверью в ночи не раздавались обвинения и мамин плач, – слышать больно. Больно знать, что у сильных людей тоже есть чувство грусти. Стало бы намного легче, если бы все вокруг и впрямь были только красивой декорацией без собственных переживаний. Особенно кто-то, кто Ли Минхо. Потому что если есть что-то, с чем не справляются люди вроде него и Чана, то на что годен сам Феликс? Тихий, бархатный голос Бана буквально разрезает сомнения: — Тебе всегда будет больно, Минхо. Отступает или накрывает волной, боль всегда внутри тебя. Но ты же знаешь, – раздаётся приглушённый тихий чмок, – мы не зря встретились. Может быть, эти десять лет мы не были вместе только для того, чтобы после всего, что мы пережили, я мог сказать тебе, что любовь всегда побеждает. Звучит правдоподобно? — Звучит как пафосная речь магистра филологических наук. — И парня самого лучшего в мире кошко-мальчика. — И это тоже.