16 лет назад
Отец умирает в самом начале июня. Ли Минхо не знает, что чувствует. Днём третьего числа он заходит домой просто немного раньше обычного и видит отца, лежащего в коридоре на полу. Это не было чем-то необычным или стоящим внимания, – когда родитель напивается, для него нормально заснуть на ходу. Какой-то парень Минхо спросил, почему они не встречаются у него дома. Ли отмахнулся, потому что пьяное полуживое тело на полу – хуёвая отмазка, а ещё позор хуже некуда. В соседней комнате, где мрак, кажется, принял форму женщины, которая только имитировала жизнь последние десять лет, мелькал свет, – значит, мать была дома. Минхо почти уверен, что даже может представить, в какой позе она находится: слабая и маленькая фигура, вжавшаяся в разорванное кресло, стоящее в опасной близости к телевизору, совсем не шевелится, не откликается на окружающий шум и делает вид, что её не существует. Мама сильно похудела за последние пару лет. Для младшего Ли всегда казалось удивительным, как эти люди оказались вместе: родители друг на друга были совсем не похожи. Отец высокий, крепкий мужчина с проблемами с агрессией; мать – хрупкая женщина немного выше, чем полтора метра, у которой личности, как сейчас кажется, никогда и не было. Минхо не помнит, чтобы они общались; он не знает, как он появился. Если это – то самое «противоположности притягиваются», которое гудит везде и всюду, Ли рад, что принял любовь «испорченную». Он никогда, никогда не признает, что он неправ. Минхо, должно быть, вообще живёт не «благодаря», а «вопреки». Чтобы не так, как они. Чтобы лучше, живее; чтобы жить, а не прятаться. Парень подходит к телу отца, чтобы перетащить тяжесть в другую комнату. У папы холодные руки. Минхо никогда не думал, что может быть настолько напуган. Он сам не понимает, когда, отпрянув от родителя, тяжело садится на пол. Конечности не шевелятся, как надо. Руки беспорядочно дрожат. По щекам текут слёзы, а зубы непроизвольно сжались до такой степени, что кровь в висках начала пульсировать с новой силой. В соседней комнате раздаётся шарканье тапочек, – Минхо бессильно переводит взгляд на женщину, появившуюся в дверном проёме. У мамы, оказывается, очень светлые глаза. Ли не помнит, когда в последний раз смотрел в них. Минхо по-прежнему не понимает, что происходит, когда денег на похороны нет абсолютно. Он сам не понимает, откуда вообще берётся желание «достойно» похоронить родственника, которого, как всегда думалось, лучше бы не было вообще. Жара стоит невыносимая, а земля рассыпается от работы нескольких лопат; вокруг только трава явно выше пояса и бесконечные ряды деревянных крестов да мраморных плит. Вид, от которого веет одиночеством и отчаяньем: так странно осознавать, что у всех этих людей была жизнь. И неприятно до нервной чесотки понимать, что сам Ли так или иначе закончит здесь же. Минхо ненавидит себя, когда, глядя на то, как отца погружают в глубокую яму в самом дешёвом гробу и неприятном районе, чувствует ком, подступающий к горлу. Он должен ненавидеть этого человека. Глядя на беззлобное лицо отца, который выглядит умиротворённее, чем когда-либо при жизни, Ли плачет, как никогда после избиений: отец не должен был умереть вот так. Он должен был в один день всё вдруг осознать, попросить прощения и измениться; Минхо бы точно-точно всё простил. Он никогда не ненавидел родителя. Минхо просто хотел, чтобы его любили. До того самого дня, когда холодное тело в коридоре не разбило одним только видом все надежды. Это, действительно, больно. Мать стоит рядом и тихо всхлипывает; Минхо чувствует себя так, будто что-то с треском сломалось в этой маске вечной отстранённости. Он впервые её ни в чём не винит. Ли вообще как будто вырвали из обычного течения жизни и пихнули куда-то совсем в другое место, не дав даже глубоко вдохнуть. Минхо чётко ощущает, будто его здесь быть не должно; всё, что происходит – приглушается, словно перед самим парнем стоит стена из плотного стекла. Он просто не хотел становиться ещё более уставшим, чем был. Мир не перестаёт вращаться из-за личных глубоких переживаний. Отец умер почти два месяца назад, Минхо всё ещё не знает, куда деть мусор из собственной черепной коробки, а соседи почему-то продолжают ходить на работу по утрам, ограждённые каким-то волшебным барьером от чужих проблем. Ли, кажется, вообще перестал понимать многое, когда родителя не стало: например, почему страх быть наказанным за всё подряд никуда не делся, почему дыра в сердце продолжает расти и почему лето всё никак не заканчивается. Минхо устраивается на подработку и практически не ходит на учёбу больше. Ему плевать, как он закончит школу и каким будет будущее. По прошлым мыслям парня, после выпуска отец должен был одуматься; а после поступления в университет папа бы точно стал другим человеком. Отец мёртв. Минхо как был разочарованием, так им и остался. Радуют только две вещи: тот факт, что Со Чанбин совсем скоро вернётся из летнего лагеря и глаза матери, когда она смотрит на сына после возвращения с подработки. Минхо может сосчитать по пальцам те жалкие пару раз, когда родительница выходила из комнаты раньше. Это не может не радовать: сейчас парню нравится думать, будто бы сломанная до этого женщина собирается воедино; словно бы это он – спаситель, герой, будто бы он в самом деле чего-то стоит. На кухне становится темнее, когда вечереет. Никто из них не торопится включать свет. Странно находиться дома вот так, не забиваясь в углу, не прячась и не утыкая взгляд в пол. Может быть, сейчас он может забыть, что отстирывать кровь с одежды можно только холодной водой. У всего есть новый конец и начало: у Минхо есть крошечная надежда на то, что у него есть все шансы зажить нормально. Сидя напротив, парень рассматривает стеклянные глаза матери и её тонкие запястья. Он не может представить, о чём она думает. Никогда не мог. Минхо пытается воспринимать её без предвзятости; словно никогда и не обижался, будто мама никогда не вонзала нож в слабое сердце. Потому что теперь всё будет по-другому. Точно. Родительница проводит по голове своей худой, почти плоской, ладонью, глядя куда-то сквозь. У её лица нечитаемое выражение. В глазах – как и всегда раньше, ни намёка на блеск. — Лучше бы ты не рождался, Минхо, – говорит она спокойно, почти тепло. До ужаса страшно, если конкретно обдумывать смысл произнесённого. У Ли Минхо и без того держащееся только на тонкой нитке сердце с грохотом падает.***
Феликс решает позвонить Чонину, чтобы убедиться в том, что тот хотя бы жив. Ни на второй, ни на третий раз Ян не берёт трубку. Ли жуёт нижнюю губу, излишне взволнованный; у Чонина все невинные истории вечно заканчиваются катастрофой. Доносится приглушённое жужжание. Феликс поднимает голову, выискивая источник шума. Он присаживается на колени, прощупывая все подушки и кресло, пока не залазит в рюкзак Хвана. Он почти готов посмотреть не только имя звонившего, но и прочитать все переписки вдоль и поперёк. Потому что это невыносимо. — Что ты делаешь? – Ликс дёргается от неожиданности, когда Хёнджин, растрёпанный и немного отёкший, приподнимается на локтях в постели. Он смотрит на Ли, явно всё ещё не до конца проснувшийся, но уже очевидно сердитый. — Тебе звонят. — И поэтому ты думаешь, что можешь лазить в моём телефоне? — Кто вообще может звонить тебе в восемь утра? — Феликс, ты, может, забыл, но это мой телефон, и тебя ебать не должно, кто мне звонит. Я, так-то, прогуливаю универ, чтоб торчать здесь. Понятное дело, что меня могут искать – это не повод рыться в моих вещах. В чём твоя проблема? — Почему ты так разговариваешь со мной? – приподнимается Феликс, не сводя глаз с Хвана. – У тебя есть, что прятать? – он говорит всё громче, пытаясь перехватить главенство в споре. Хёнджин быстро поднимается, подходит к портфелю, и, порывшись, достаёт телефон. Он молча водит пальцами до экрану пару секунд, а затем направляется в сторону двери. — Джин-… – начинает Феликс, чувствуя острую необходимость в «утешительном прикосновении». — Отъебись, Феликс, – дверь в комнату громко захлопывается.3 года назад
Хёнджин всегда слишком уж многое себе позволял – это не было большим открытием. Но отец впервые ударил парня по лицу, когда тот рассказал о привезённом Феликсе, который сейчас нервно переминался с ноги на ногу у входа в здание. «Ты конченый придурок, это же не питомец, которого потом можно будет выкинуть! У тебя есть хоть крошечная часть мозга, или ты и её прокурил, блять? Мне стыдно, что мой сын такой долбоёб», – если кратко пересказывать самую громкую истерику, которую удалось застать Хёнджину. Тогда, принимая неслабые удары, ему казалось, что любовь сможет излечить ту «неправильную» часть, что так ненавидел отец. Не требуется много времени, чтобы понять, что где-то он крупно проебался. Ему только-только исполняется девятнадцать, когда отец лишает его всех карманных денег, согласный разве что предоставить работу (где, конечно, собирается только гнобить нерадивого сына) и оплатить учёбу. Хёнджин чувствует себя более-менее нормально первый месяц, когда Феликс смотрит на него так же, как всегда раньше: по-щенячьи преданно, цепляясь за рукава худи, хрупкий и стремящийся помочь. Ли даже не выходит из дома первое время: пусть он и пытается казаться храбрее, чем есть, Хван прелестно видит, как сильно младший напуган при мысли о выходе из дома. Хвану всё ещё девятнадцать, когда идея о переезде Феликса кажется величайшей ошибкой. Даже по прошествии месяцев Хёнджин едва успевает возвращаться домой с работы перед тем, чтобы пойти на учёбу через пару жалких часов, когда замечает Ликса, сидящего за низким столом. Он уставший и заплаканный, а перед ним разложены куча тетрадей и учебников со скучными текстами. Джисону пришлось съехать от них, и Хвану кажется, что ужас только впереди – потому что на некоторое время он вообще забыл о таком понятии, как «чувства»; Хан мог приглядывать за Феликсом – а Хёнджин вот-вот взорвётся, если кроме механических дом-работа-учёба-дом будет искать место для Феликса. Потому что его больше нет. Даже Джисон разозлился не на шутку – уже тогда стоило понять, что Хёнджин перешёл все грани. Спасибо только за то, что Хан стал настоящей опорой, зачастую помогая по учёбе, и, по возможности – с Ликсом. Ликс утирает глаза рукавами растянутого кардигана и смотрит на Хёнджина с какой-то надеждой. Хёнджин тяжело опускается на колени и притягивает уставшую голову младшего к себе. Только секунда – и Ликс рыдает, тяжело поднимая и опуская плечи, судорожно дрожа и выкрикивая только «мне страшно, Джинни» или «я ничего не понимаю», а иногда «слишком много голосов в голове, мне т а к плохо!». Хёнджин с силой кусает нижнюю губу, едва сдерживаясь от того, чтобы не заплакать самому. Он чертовски устал, и, кажется, что инфантильность и слепое доверие парня больше не кажутся милыми или привлекательными. Он просто хочет запереться в какой-то маленькой комнате и кричать, потому что натягивать улыбку, когда Ли цепляется за него, больше невыносимо. Хёнджин смотрит на невинное очаровательное лицо младшего, и всерьёз раздумывает, понимает ли тот, что университет ему и близко не светит. Как и нормальная еда, дорогая одежда, шумные вечеринки и другие прелести юности. Неужели он в самом деле так просто отдал свою жизнь на растерзание? И ему совсем не жаль? Хван думает о том, что ненавидит себя. Феликс плачет, а потом некоторое время делает вид, что всё нормально, а затем рыдает ещё хуже, чем прежде: Хёнджин разрывается между желанием вымолить прощение Ликса, а затем отправить его домой, и жаждой плакать и жалеть себя круглыми стуками, потому что Феликс о проблемах своего парня узнать не должен и не сможет никогда. Потому что это Хван Хёнджин – идиот, который сломал другому человеку жизнь. Влюблённость была чудесной и безмятежной: некоторое время Хван считал, будто сорвал куш и теперь способен на всё. Он был жадным и легкомысленным, и потребовал от Ли не просто чувства; он забрал чьё-то будущее и, в перспективе, разобьёт ему сердце. Бабочки в животе – самое приятное в мире чувство. Хёнджин возвращается с работы на пару часов, пересекается взглядом с непрестанно зубрящим что-то Ликсом, который похудел на килограмма четыре точно (хотя и так был тощим ужасно), и ловит себя на мысли, что репейнице, что поселилась в его желудке, повезло больше других родственниц: она прожила целый год, а потом задохнулась в болоте так и не выплаканных слёз. Но вопрос стоит не в том, любит он или нет; Феликса нужно нормально кормить – это уже гораздо важнее. Ликс что-то, да понимает: Хёнджин замечает это по всем пассивно-агрессивным фразам, желанием контролировать и непонятно откуда взявшейся ужасной капризности. Он устал ссориться и говорить. Хвану кажется, что он ничего Ликсу больше не должен. Хёнджин чувствует себя худшим человеком на земле, и вместе с этим сталкивается с новым чувством: отвращение. Касаться Феликса стало вдруг неприятно; говорить с ним, когда у младшего начинается припадок странной агрессии – тоже. Как же хочется, чтобы всё закончилось ещё тогда, в Сиднее. Это должна была быть история о трагичной любви, которая стала очередной жертвой расстояния. Хёнджин не хотел становиться настолько взрослым, не хотел спать по три часа в день, не хотел разбираться с арендой квартиры и покупкой еды. Он не думал, что истерики Феликса настолько подорвут его собственную стабильность. Хван – последняя сука, когда отталкивает чужие тонкие ручки, что тянутся всего лишь за обещанной чуть ранее любовью. В этом есть его вина, безусловно, но он всё так же не знает, куда деть себя, чтобы не загнаться ещё больше. Хёнджину девятнадцать с небольшим, когда он знает: некоторые желания должны быть пришпилены, как крылья бабочки.