***
— Феликс Ли, если ты не сосредоточишься на моём предмете, клянусь, при всей любви, ты никогда больше не придёшь сюда, – ворчит Минхо, легонько стукнув Феликса по голове свёртком тетради. – И следующая наша встреча произойдёт только на кладбище моей репутации преподавателя. Понято? Ликс понуро кивает: — Понято. — Раз понял, то давай-ка быстренько прорешай парочку тестов, – пара листов А4 оказывается перед Ли-младшим, и тот недоумённо морщится. — Парочку сотен? — А ты хочешь поспорить с моей методикой? – надувает губы Минхо. — Не особо. — Давай-давай, работай. А потом будем пить чай с карамелью. Надо успеть закончить упаковку до того, как Чанни вернётся. — А он надолго? Минхо поднимает взгляд вверх и задумчиво мычит: — У Селины и Даин день рождения скоро, так что, полагаю, что задержится. Феликс шумно выдыхает, разгребая бумагу с заданиями: — Тельцы, значит. Лёгкий шлепок по макушке не заставляет себя ждать: — Лучше бы ты биологию мою так учил, как астрологию. Младший снова ойкает, смеясь, а затем откладывает ручку на стол и нерешительно ёрзает на стуле: — А вы… ну… Спокойно Чан-хёна туда отпускаете? — А как должен? – между бровями учителя появляется складка, и он часто промаргивается. — Разве он не будет жить всё это время в одном доме со своей… э, женщиной? — Во-первых, – деловито поправляет Хо, – бывшей женщиной, с которой они остались в хороших дружеских отношениях, а, во-вторых, почему я вообще должен акцентировать внимание на этом? — Неужели вы совсем не ревнуете? Старший Ли выпрямляет спину и закидывает ногу на ногу. Его взгляд по-кошачьи острый сейчас, когда он склоняет голову набок в попытке проследить за логической цепочкой, которую обрисовывает Феликс. — Ликс, скажи честно, у вас с Хёнджином же и правда большие проблемы? Я не буду лезть не в своё дело, но ты можешь мне рассказать, если тебя что-то беспокоит. Младший округляет глаза и давится комом в горле, который прячет за неловкими смешками: — Нет, всё правда в порядке, правда. Просто Хёнджин такой красивый и, наверное, это нормально, что я не могу не ревновать его. — Феликс. — А ещё он много времени проводит не дома, и у него так много знакомых… – продолжает тараторить тот. — Феликс. — И он часто не может даже позвонить мне, так что я не знаю, что у него происходит, но всё нормально, потому что он работает, – глаза младшего стремительно краснеют. – А мой лучший друг пытался подкатывать к нему, и Хёнджин, вроде как, д-даже н-не был против… — Ли Феликс, – чеканит репетитор холодно, бросая распечатки на стол и привычно откидываясь на спинку стула. – Я не ревную Чана, потому что я люблю его всем своим маленьким сердцем. Он замечательный, очаровательный, привлекательный, трудоголик с двумя детьми и бывшей женой, которая, честно говоря, очень хорошенькая, и, всё-таки, из всех людей, которых он в теории мог выбрать, он решил влюбиться именно в меня. Чан знал, что у меня до него человек сто было, знал, что любить нормально я вряд ли могу, знал, что я так нормально и не социализировался за все тридцать лет, но сейчас я просыпаюсь от кофе в постель и даже не работаю на полноценной работе. Так уж вышло, что у меня нет семьи и нет друзей, и Чан – без преувеличения самый близкий мне человек. И я знаю, что он любит меня даже когда я скандалю или не вытираюсь полотенцем после душа. Это просто… Как бы сказать? – прикусывает губу Минхо, щёлкая пальцами. – В общем, любовь – это не про сомнения, Феликс. Ты, может, и стараешься любить этого своего Хван Хёнджина, и он, может, делает то же самое, но ты не можешь отрицать, что чувствуешь привязанность к нам с Чанни потому, что видишь в нас замену семье, от которой ты так рано отказался. Ты просто ребёнок, оторванный от дома, Ликси, и ты не можешь отрицать, что где-то вы вдвоём сильно не справляетесь. — Я не понимаю, где ошибаюсь, – бормочет младший, теребя ручку в руках. — Иногда просто любви недостаточно. Ты и сам должен понимать: даже если ты стараешься учить мой предмет изо всех сил, это не значит, что получается хорошо. У Феликса неприятные мурашки пробегают от самых щёк, собираясь где-то у кончика носа, словно бы кто-то порядочно так щёлкнул: хочется думать, что это простуда, температура, воспаление лёгких и скорая смерть дают о себе знать, а не его не любят. Ликс старается вдыхать и выдыхать медленно и глубоко, чтобы не начать задыхаться от перенасыщения углекислым газом прямо сейчас, но Минхо встаёт и, быстро погладив младшего по голове, чмокает чужую макушку, а затем нажимает на дверную ручку: — Бросай тесты на сегодня, пошли чай пить. Когда Феликс приходит в норму и начинает пить вторую кружку карамельного чая, прикола которого так и не понял, раздаётся звонок в дверь. Протяжный и очень-очень настойчивый. Ликс замирает, вытаращив глаза, когда Минхо, всем видом выражая недовольство, встаёт с тёплого места на диване и явно не торопится открыть дверь вечернему гостю. Старший, видимо, не тратит ни секунды на то, чтоб посмотреть в глазок, потому что Феликс слышит, что дверь раскрывается так быстро, словно от порыва ветра, и хриплый мужской голос, с обладателем которого младший явно не знаком, доносится до ушей: — Минхо, я реально пиздец каким настойчивым могу быть. Раздаётся звонкий звук, похожий на хлопок ладоней: — Реально? А то я не понял за последние два месяца, – язвит репетитор. – Только я тебе уже без шуток говорю, что тридцатилетних я на занятия не принимаю и с мужчинами отношений не вожу. Прекрати захаживать. — Мне полных двадцать девять, – терпеливо, но с долей агрессии в голосе говорит пришедший. – Минхо, ну серьёзно, тебе самому не надоело? Ты сбежал от родной матери, от меня, ныкаешься по углам уже сколько лет подряд? Тебе чё, снова семнадцать? — Так а тебе-то какая разница, чем я занимаюсь, собственно? Или думаешь, что как только прискакал ко мне домой, то я что-то буду тебе должен, так что-ли? Моя мать не жалуется последние пару лет, как только начала получать деньги на счёт раз в месяц. Но она-то понятно, а тебе я чем обязан? Чанбин, давай всё-таки на этом и разойдёмся, – в голосе Хо слышна только очевидная усталость, – и подарки эти свои таскать перестань. — Ты кусок говна, Ли Минхо, – раздаётся протяжный звонкий треск, а затем дверь хлопает так, что Феликсу даже кажется, что она вполне могла слететь с петель. Ликс даже через коридор слышит, как учитель втягивает воздух сквозь сжатые зубы, шепча почти что беззлобное: — Нет, ты. Потом он проходит на кухню, приевшимся движением хватает совок и веник, и возвращается в коридор. Младший следует за ним и, оперевшись на стену, спрашивает несмело: — Всё… в порядке? Минхо отрывается от занятия и садится на маленький обувной шкафчик, не выпуская предметы уборки из рук. Он дёргает головой, смахивая чёлку, и смотрит на разноцветные осколки, переливающиеся перламутро-лавандовым даже в блеклом свете, как-то зачарованно, не сводя глаз: — Понимаешь, Ли Феликс, – репетитор пинает крупные куски стекла, – если ты любишь кого-то сегодня, это не значит, что это протянет неделей дольше. Я не только про романтические чувства, но, наверное, у всех есть право на первую утрату. Нет, даже так: нужно пережить трагедию, чтобы понять, что даже после неё всё-таки можно жить.16 лет назад
Что люди имеют в виду, когда говорят, что жизнь больше не имеет смысла? Имеется в виду, «больше» добавляет какой-то особенной трагичности, и это кажется даже отчасти романтичным – быть героем, который всю жизнь шёл к чему-то и в одно мгновенье всё-всё потерял. Его обязательно пожалеют, будут сопереживать, а ещё морально поддерживать, когда бедняжка-страдалец будет заново выстраивать путь к мечте после того, как полностью заблудился. Минхо выдыхает сигаретный дым, сидя у подъезда в ожидании единственного проблеска надежды, что у него остался, и хрипло смеётся. Ничего смешного не происходило. Просто Хо, кажется, окончательно сошёл с ума: то ли курил слишком много, то ли у обилия секса тоже существуют свои последствия, то ли всё просто по-человечески ему осточертело. Чем больше сажа оседает на лёгких, тем очевиднее и проще кажется ранящая сердце истина: Ли не герой драматичного произведения, не персонаж, вечно находящийся в поисках себя, не избранный судьбой герой, которому однажды обязательно повезёт. Минхо, если и был бы героем романа, то только тот второстепенный парень, который умирает показательно и без веской причины: потому что для семнадцатилетнего Ли изначально ничего не было. Больше не имеет смысла значит, что тот самый смысл хоть когда-то, но был; а у Хо, если прокручивать воспоминания, не было никогда и ничего, кроме довольно призрачной надежды на то, что однажды всё станет нормально, то есть, как у всех. Он предпринял попытку исправить что-то, когда «что-то» другое перед этим сломалось, но как-то некстати Минхо совсем забыл, кем он являлся, и протянул руки к струящемуся свету. Если слепой человек вдруг откроет глаза, солнечный свет прожжёт их; и Ли впервые настолько поверил в то, что мог видеть. И очень сильно ошибся. Монета, брошенная в пыль прямо на главной площади несчастливым прохожим, – вот кем он был. Минхо снова смеётся, рассеянно и неловко. Август – хорошее время, чтобы наслаждаться жизнью; шестнадцать полных лет – терпимый возраст, чтобы собрать своё крошеное, как ненужный хрусталь, сердце и передумать умирать в самый последний момент. Станет ли когда-нибудь лучше ему? Станет ли лучше он? Чанбин появляется из-за угла какой-то солнечно-радостный и бросается в объятия после самой быстрой на памяти Минхо пробежки. У Ли в сердце что-то неприятно щемит, а Бинни, очаровательный и уже четырнадцатилетний, кажется таким счастливым, что сердце вот-вот лопнет. Минхо стискивает младшего так сильно, что у того одежда немного скрипит, но тот совсем не против, и просто сжимает руки вокруг шеи Ли. Хо чувствует безвозмездное тепло; оно же ломает на части. «Если ты можешь любить кого-то вот так, значит, ты уже нашёл спасение» Кто же такой Со Чанбин? Ребёнок, который уплетает резиновое мясо (Минхо решил всё-таки потратить больше денег, раз уж они давно не виделись) и не жалуется, увлечённо рассказывает какие-то лагерные истории, едва не роняя еду изо рта, и ничего, совсем ничего не знает о человеке, которому признаётся в искренней привязанности, по крайней мере, раз в четыре дня. Ли чуть не плачет, сжимаясь всем телом от терпкой тоски. Интересно, чувствует ли Бин тоску по матери? Или ему не нужно скучать по ней, если они в хороших отношениях? Гладит ли она его по голове, оставляет ли невесомый поцелуй на лбу, или, может, расспрашивает о произошедшем за последнее время, сидя за ужином раз в несколько дней? Минхо отмахивается от подобных мыслей; как и от мыслей о том, что Со привязан к нему только потому, что самому не хватило заботы от родителей. Чанбин отставляет тарелку и подползает к старшему, заглядывая в чужие глаза: — Ну и на кой чёрт ты разлёгся? Ещё и хмурый какой-то, пиздец, как будто не рад мне. Улыбка тронула один уголок губ Минхо, но он не нашёлся, что ответить. Чанбин потряс Ли за плечо, недовольно хныкая: — Ну же, Ли блин Минхо, удели своему любимому тонсэну немного внимания! У меня скоро второй семестр начинается, когда ты собираешься начать уделять мне внимание, а? Старший продолжает молчать. Тогда Бин садится рядом с Хо, говоря намного тише, чем от него можно было ожидать: — Скажи, хён… почему тебя били? Минхо сгибается вдвое, поперхнувшийся, будто получил удар под дых: — Ты знал? — А кто не знал? – виновато опускает голову тот, а затем снова поднимает взгляд на старшего: – И всё-таки, почему? П о ч е м у? Хороший вопрос, даже совсем не обидный, но именно он, возможно, приводит к тому самому быстрому выгоранию, как когда ты стоишь прямо на набережной и осознаёшь, что здесь мог бы быть конец, – и Минхо бы зашёл гораздо глубже, чем просто по колено; ему не было бы жаль. Почему его не любили? Почему его не любят? Глупый вопрос без намёка на ответ; горькое удушение под гладью воды. — Потому что я гей, – Минхо подсаживается ближе к драгоценному младшему брату, внимательно наблюдая за реакцией. Он на девяносто процентов уверен, что его примут. Пусть от него откажется мать, но не он. Не он. — Что? – почти что испуганно отодвигается Со, опираясь весом на руки. — Я люблю мужчин, Чанбин, – по словам произносит Ли, – я целуюсь с мужчинами и сплю тоже с мужчинами. — Но, хён, это же…– глаза младшего бегают то вправо, то влево, а губы едва ли не скривились в гримасе отвращения. Ну что за вид? Минхо не знает, сколько раз он видел это раньше, – неправильно. Минхо знает, что кто-то над ним смеётся; этому кому-то, должно быть, очень нравится вид того, как Ли ломается, ломается, а затем ломается ещё раз. Хо решает играть грязно: пусть это закончится хоть когда-нибудь. Пожалуйста? — Да ты что? – выплёвывает старший, когда последний человек, которому он был нужен, вот так просто отказывается от него. – Ну, так может, ты хоть попробуешь? Вдруг понравится? – злобно смеётся он. — Хён, что ты?... Что-то внутри щёлкает. Громче и разрушительней, чем смерть отца, чем отказ матери, чем избивший бывший парень, Чанбин, сам того не зная, что-то бесповоротно меняет. Минхо никогда не хотел целовать Чанбина: он не был влюблён в младшего, не ждал от него романтических жестов, он не воспринимал Со как партнёра в принципе. Но именно тогда, в тот момент, лижущий гнев и жгучая обида расползлись по телу настолько, что Ли просто хотелось что-то сломать. Он касается губами губ Чанбина, потрясённого и слишком шокированного, чтобы ответить. Когда спустя пару секунд Хо самодовольно вытирает губы, снисходительно глядя на человека, ради которого так сильно хотелось жить, он не чувствует ничего. Мерзкая пустота, как если бы он снова смотрел на отклеивающиеся зелёные обои на потолке родной квартиры, с ватной головой, пострадавшей от избиений. — Знаешь, что мерзко, Чанбин? Люди, которые отказываются от своих близких просто потому, что узнают неудобные факты. Я же даже, блять, не выбирал. Минхо разворачивается, наскоро собирает вещи (громко сказано: дорожная сумка с минимальным количеством вещей да деньгами, что удалось накопить за последние пару месяцев подработки) и пешком бредёт в сторону вокзала. Его ничего не держит и ничто не ждёт. Пусть впереди только тяжёлые голодные дни, тяжёлая работа и холод, разъедающий изнутри: какая разница, если хуже не будет? Минхо выше этого, лучше их всех, он сам по себе, но старается не заплакать: он станет человеком. Ему будет лучше. Однажды. Минхо никогда не жаждал ничего сломать. Может быть, он просто хотел, чтобы окончательно разрушили его.