No roots

Хёнджин любит, пожалуй, только одну часть дня – когда он может расслабиться с друзьями в университетской столовой, жуя первое, что под руку попадётся, и смеяться с историй своих приятелей о той беззаботной и разгульной части жизни, которую он давненько оставил позади. Хван не завидует друзьям, не мечтает вернуться к тому уровню, когда мог круглыми сутками таскаться по дешёвым (не всегда) барам и проводить время с сомнительными людьми, – но вот слушать, как Чону чуть не вырвало прямо во время соития с пассией, которая ему ну вот очень нравилась, или как Джисон, напившись, забронировал место на самолёт в Малайзию, а сейчас выживает на последние гроши, до умопомрачения забавно. А ещё там есть Ким Сынмин, который молча слушает все перечисленные истории, смеётся, но никогда не дополняет чем-то своим. Хёнджин, кажется, мог бы смотреть на расслабленного Мина круглыми сутками, не обращаясь и не разговаривая с тем, если бы Киму было некомфортно. Потому что было что-то важное и драгоценное; что-то давно забытое и почти что насильно отобранное. Дорожить кем-то другим, будучи в отношениях, – насколько плохо? Ким Сынмин говорит, что очень даже. А потом просто улыбается. Хёнджину почти даже не стыдно – он ничего не требует, не клянётся в вечной любви, не строит планов на будущее и (почти) не позволяет себе фантазировать всякое-разное. Феликс бы не простил измены. Хван никуда не уходит. А потом полчаса свободы заканчиваются – и Хван возвращается в зал для практики, где уже готов потерять сознание от переутомления (а на носу уже подготовка к какому-то индивидуальному проекту: Хёнджин не уверен, что сможет «вытянуть» ещё один семестр. На самом деле, Хван сомневается даже в том, что всё ещё любит танцевать), после него либо бежит на работу, где обязательно и непременно засидится до полуночи, либо придётся медленно плестись в нелюбимый дом, где его всегда-всегда ждёт бесконечно нуждающийся и когда-то любимый – Ли Феликс, рядом с которым дышать мучительно. Глаза у Ликса, когда он самозабвенно жмётся к парню в конце дня, – вечно тёмные, почти что чёрные, и Хёнджин пытается вспомнить, каково было ощущать любовь, глядя на этого крошечного человечка. Ли молчит, влюблённо поглядывая на своего парня за ужином, а затем принимается рассказывать что-то неважное о прошедшем дне. Феликс замолкает, когда моет посуду, как и не говорит ничего, когда они лежат в кажущейся слишком уж узкой постели, и пальцы младшего оказываются на талии Хёнджина и плавно скользят к резинке трусов. Кожа горит и зудит от нежеланных прикосновений. Хван ничего не говорит, зная, что Феликс не примет отказ. У старшего скоро откажут все органы, потому что он не может сосчитать, сколько раз сдерживался от рвоты. Всё тело кричит об отвращении, но Хёнджин молчит. Потому что Ликс желает ему только лучшего – это он весь какой-то неправильный. Сейчас больше всего хочется быть где угодно, но не с ним. И не здесь. Хван чувствует себя так, будто кому-то изменяет. Неуместное чувство, от которого стоило бы избавиться, да поскорее: Хёнджин завидует тому себе, который ни за что ответственен не был. Потому что Ким Сынмин прелестно знает об отношениях своего друга и явно не претендует на что-то большее. Больно? Почти что мучительно. Есть ли у Хёнджина выбор? Вопрос, над которым задумываться не приходится; не когда он искоса поглядывает на тонкие запястья после каждой ссоры. Потому что Феликс смог бы, если бы только захотел: Хвану интересно, насколько должен быть разбитым человек, готовый принять смерть вот так вот просто. Он знает, что в этом есть его вина. И молчит. Сынмин выглядит уставшим всю предпоследнюю неделю мая. Хёнджин чувствует укол вины в гораздо меньшей степени, чем глубокое беспокойство. В какой-то момент он начал оценивать всё по странной шкале от «считается изменой» до «невинное взаимодействие» и после многих месяцев бесконечных терзаний совести пришёл к выводу, что измена – это только физический контакт. Он посчитал, что это в каком-то роде последний компромисс, оставшийся между ним и Феликсом: что-то, что они оба наверняка толковали бы одинаково. — Хёнджин, если ты сейчас, не дай бог, подлезешь мне под руку, клянусь, я… – даже не открывая глаз угрожает Мин, умостив голову на обеденный стол. Его обычно идеально уложенные волосы сейчас растрёпаны, как никогда раньше: Хван не знает многого, зато знает, что это не к добру. – Хотя, знаешь, мне всё равно. Делай, что хочешь, я сдаюсь, – Ким потирает лбом о твёрдую поверхность пару раз, нервный и взвинченный. Хёнджин не привык видеть Сынмина таким, но ловит себя на мысли о том, что находит эту колкость умилительной; что смог бы с этим жить, если бы только- Хван одёргивает себя, достаточно зрелый для того, чтобы не строить иллюзий на счёт этих чувств. Он осторожно подсаживается ближе под очередную нелепую историю Минхёка и нытьё Чону, и, словно убрав фоновой шум, мягко гладит несчастного по плечу: — Всё понимаю, но ты всё-таки поешь, – мягко говорит он, оглядываясь в поиске порции Мина на столе. Младший кладёт голову на руки, выглядывая на Джина из-под поразительно гладкой ткани рубашки. — С ним ты так же разговариваешь? – спрашивает Сынмин без нотки яда в голосе. Хёнджину даже жаль, что Мин не «нападает» – потому что атаковать легче, чем пользоваться головой. – Я думаю, его надо постоянно опекать, раз уж он младше. В памяти вдруг всплывают худые руки и ноги. Болезненные, синие мешки под глазами. Натянутая улыбка со слабым «да вот, учусь». Футболка, которая стала висеть на маленьком теле за неприлично короткий срок. Потерянные семь килограмм. Крики. Сложившийся в клубок Феликс. Яд, расплывающийся по телу. Тонкие алые нити порезов. Хёнджин едва сдерживается от того, чтобы не дёрнуться, как при просмотре фильма ужасов, – эти воспоминания находятся в отдельной папке, куда заглядывать не нужно, если не хочешь сойти с ума. А Хван не хочет. Хёнджин не любит обсуждать Ли с кем-то, кроме Джисона; не любит вспоминать о болезненных эпизодах, и, как дополнение – меньше всего на свете хочет слушать, как парень, в которого он решил быть влюблённым, произносит имя Ликса так, словно это приговор, – буквально при каждой возможности. Так и не дождавшись ответа, Сынмин выпрямляется, разминает плечи и, попросив Шихуна подать тарелку, принимается лениво жевать полусырой рамен. — Не спрашивай, что случилось, – он сразу же пресекает все попытки Хёнджина заговорить. – Просто мой творческий кризис и отсутствие вдохновения перепали как раз на время выполнения проекта. — А в чём его суть? – Хёнджин отодвигается на своё место, убеждаясь, что никому вокруг нет дела до их разговора. — Два человека в кадре. Два красивых человека в кадре, но меня почти никто не вдохновляет, – страдальчески стонет Ким. — Даже я? – пытается пошутить Хёнджин, но, поддавшись внутренней надежде, всё-таки внимательно наблюдает за младшим. Мин вдруг отставляет наполовину полную тарелку, кладёт обе руки на стол и слегка хмурится, серьёзно глядя в глаза собеседнику: — Только ты. И это проблема, – разочарованно говорит он, а затем, неторопливо поднявшись, закидывает рюкзак на плечо и так же медленно уходит из столовой. Никто, кроме ошарашенного Хёнджина, не обращает внимания на ушедшего. Феликс стоит у барной стойки в какой-то очень хмурый день, – и у самого настроение уже успело упасть ниже плинтуса без всякой на то причины. Ну, как посмотреть, конечно: если не обманывать себя, Ли напрягает только тот факт, что в последнее время он начал думать. Слишком много. Почти до отметки «опасно». И не спасают от странных вечеров наблюдений за самим собой ни относительно спокойный период в отношениях, ни работа, которая всегда казалась умиротворяющей, ни набранные три килограмма в месяц, которым Хван был рад, как ничему другому (Ликсу кажется, что эту искреннюю улыбку Хёнджин не показывал уже очень долгое время – а потому и радуется сам). Плохо становится, когда остаёшься наедине сам с собой, – когда всё, что рассказывает Минхо о Чане, как-то совсем резко контрастирует с собственными словами о возлюбленном. Раньше Феликс никогда не думал о чувствах много: и ему действительно нравилась своя простота только за то, что в чувствах он был так же прост, – всё всегда на ладони. Он никогда не сомневался в том, кого любит, – потому что есть вещи, с которыми нужно просто смириться: вот так легко Ликс прожил целых три года. Казалось, проживёт ещё лет сто. Конечно, он думает так и сейчас, но. Феликс нервно усаживается на стул рядом, пользуясь тем, что клиентов всего ничего и откидывает голову на спинку стула, поёрзав на месте, чтобы найти позу, в которой спина не будет ныть так уж сильно и обновляет уведомления на телефоне. Ли практически подпрыгивает от радости, когда получает сообщение от Хёнджина. В такие моменты все мысли и сомнения улетучиваются молниеносно: когда Хван рядом или даёт о себе знать, всё, что у Феликса на уме – любовь, любовь, любовь. И никаких лишних мыслей. «домой задержусь. отец обещал повышение зарплаты, если буду оставаться лишние пару часов» Ни единого ласкового слова. Даже смайлика. Феликс закусывает губу, чувствуя, как сладкое волнение превращается в тяжёлое раздражение. Он против, против, против, против. Но кто он такой, чтобы мешать своему парню зарабатывать на благо их обоих? И всё-таки, иногда он ненавидит то ли Хёнджина, то ли обстоятельства, в которых они живут. Ли интересно, ненавидят ли наркоманы своих дилеров, когда те не продают им наркотик. Насколько Ликс похож на этих людей, зависимых от чего-то, что так им вредит?

ты не сильно перегружаешь себя? я тоже могу устроиться на вторую работу или найти другую вместо этой

угомонись мы обсуждали это уже кучу раз ты не пойдёшь на вторую работу, пока не научишься следить за своим здоровьем на этой ты мне ничего не должен купи хлеб сегодня и поешь, пожалуйста спать ложись тоже без меня

прости, что доставляю столько проблем

я люблю тебя

и я Феликс скатывается ещё ниже и смотрит на хмурую улочку из ближайшего окна. На небе серые, дымного цвета тучи совсем уже заполонили небо, а по улицам, склонив головы вниз, идут женщины в деловых костюмах или перепрыгивают через лужи подростки, заливаясь смехом. Девочка лет тринадцати ступает кроссовком прямо в холодную воду, смотрит вниз и не выглядит расстроенной аж ни капли: только сильнее смеётся и подпрыгивает ещё и ещё. Есть что-то в этой безумной беззаботности, чего у Феликса нет. Ли скучно, немного тревожно и почему-то очень-очень одиноко. Впервые причина не полностью в Хёнджине. Может быть, потому, что никогда раньше Ликс не мог допустить мысли, что человек-проблема может исчезнуть из его жизни вот так: громко, со скандалом, совсем не прощаясь. Ли всё ещё не забыл, какие у Чонина любимые кеды и сколько раз он сушил их после вот такого же дождя; как Ян неохотно делился правым наушником, который всё равно всегда оказывался сломанным; как тот мог рассказывать очевидно незаинтересованному Феликсу глупые истории без явного смысла и не подавать вида, что чувствует себя ненужным (хотя наверняка всё же чувствовал – Ликс даже никогда не делал вид, что увлечён: всегда где-то далеко, но всё ещё здесь). Как многое меняет предательство. Как сильно можно скучать по человеку, к которому ты, как казалось, даже не был привязан. Феликс впервые ощущает тоску, которая что-то дерёт изнутри. Чонин бы сейчас точно-точно прибежал и, закинув портфель на стол, принялся возмущаться по поводу чего-то нелепого. Ли Чонина ненавидит, потому что за такое не прощают; только вот странное чувство преследует его последние пару дней: Хёнджин рядом, но Феликс уже не так уж и счастлив. Ликс в последний раз кидает беглый взгляд на скопление туч, отмахиваясь от всех жужжащих мыслей: рыдающее небо и завывающий ветер воруют все светлые идеи. Ли Феликс устал.

3,5 года назад

Бан Чан остаётся «своего рода» привилегированным аж до самых тридцати с небольшим: он более, чем просто счастлив, когда две его маленькие папины дочки капризно просят у него все игрушки, которые рекламируют по телевизору, и когда Чан потуже затягивает резинки на только недавно отросших волосах. Селина, на американский манер, и Даин, названная мамой, – двойняшки, ужасно похожие на отца семейства, по-детски глупо, а потому и мило, улыбаются во все тридцать (у девочек даже зубы выпадают как-то синхронно – Сана говорит, что это кармическая связь) и машут папе «пока-пока», когда тот уходит на работу. Бан Чан бесконечно рад видеть одинаковые личика любимых девочек. Сана выходит из кухни и улыбается устало, но так же, как и всегда, у внешних уголков её глаз виднеются многочисленные морщинки. Чан не думает, что жена выглядит хуже после родов и ему даже кажется, что женщину красят изменения, которые приносит время, – Бан понимает, что никогда не мог бы назвать жену непривлекательной. Уже-не-Минатозаки просит Чана не забыть купить хлеб, детские пюре и несколько пачек влажных салфеток по пути домой и дарит мимолётный, но обязательный поцелуй в щёку. Бан Чан официально признаёт, что проживает даже не неплохую, а одну из лучших жизней на земле: у него замечательная семья и, пусть нелюбимая, но вполне достойная работа. О занятиях музыкой приходится отзываться только как о хобби, и он так и не переехал в Сеул, но не всё в жизни складывается так, как хочется – глава семейства не думает, что сильно разочарован. Минатозаки Сана была (невероятно уставшей) девушкой с большим чемоданом в аэропорту, которой Чан не помочь не мог. Справедливости ради, стоит заметить, что это не была самая большая в мире любовь с первого взгляда; про японку и австралийца, случайно разговорившихся в автобусе по пути на, как оказалось, одну остановку, не напишут роман на добрых пятьсот страниц. Но с Саной было так легко и просто во время того пятнадцатиминутного диалога, а потом во время прогулки в большой компании общих друзей, а потом на свидании Чан ни разу не поймал себя на мысли, что им не о чем поговорить, – и в тот же день, впервые сжав крошечную руку в своей, он согласился с тем, что ещё совсем недавно незнакомая девушка – его настоящий соулмейт. Бан Чан не испытывал чувство любви, как в те пару месяцев: кровь не закипала при виде невесты (они совсем не медлили со свадьбой, убеждённые, что романтических приключений им уже хватило – у Саны тоже была история об адреналиновой гонке, которая закончилась раньше, чем она успела сообразить), он не хотел сбежать с ней куда-то далеко-далеко, но с девушкой было спокойно и просто, а родители давно спрашивали о женитьбе. У него с Саной никогда не было секретов друг от друга, даже малейших, – они оба понимали, что чувствуют. Оба были согласны с условиями. Беременность Саны не была ни долгожданной, ни нежеланной, – это просто одна из вещей, которые сначала принимаешь, а потом радуешься. Чан смотрел на измученное лицо женщины, которую уважал так, как никого другого, и успокаивающе выцеловывал взмокшие щёки и веки, – так же, как делала жена для него в самые тяжёлые времена – и это был их личный жест признания и поддержки. Бан был благодарен, как никогда раньше, когда крошечные пальчики обхватили его указательные пальцы, – и тогда он плакал; как никогда раньше, взахлёб, – потому что теперь два человечка заполняли ту пустоту, которая, вопреки всем стараниям Саны, всё ещё оставалась. Так казалось все первые пять лет их жизни вчетвером, местами чудесной, а местами невыносимо тяжёлой. Временами, будучи очень уставшими, Сана и Чан могли ссориться: о том, что они чувствуют себя плохо, о том, что они чувствуют себя так, будто что-то упустили, но в конце концов даже разговоры о разводе испарялись; они всегда уважали друг друга больше всех людей вместе взятых. Наутро они просили прощения. Они ни о чём не жалеют; не когда у них подрастают две прелестные дочки. Пока в магазине, где Чан, как и должен был, складировал множество упаковок салфеток и детских пюре, не появился мужчина в огромном синем вязаном свитере с белыми облаками на нём. Он выглядел отстранённо и не по-земному равнодушно, когда набивал корзину крупами и лапшой, и, когда человек только на секунду поднял взгляд, Чан забыл, как дышать вообще, – он хочет назвать это ударом вселенной или злой шуткой судьбы. Потому что он никогда не смог бы забыть этот пустой взгляд. Вопреки всем страхам (Чан признает, что в первую очередь это была надежда, только спустя два года), Минхо не узнаёт его. Только вот: — Ты пялишься. Это реально напрягает, – убило в Чане все колебания. Чан знает, что ничего в мире не работает так просто: не может он вдруг признаться хоть в каких-то чувствах человеку, которого в последний раз видел лет восемь назад. Но он ничего не может сделать, когда каждая секунда сейчас ощущается раскалённой и конечной. Он сделал большую ошибку когда-то; Сана прямо сказала об этом, как только узнала обо всей истории. Всю жизнь Чан бежал, прятался и пытался забыть; и, честно, зачастую получалось хорошо. Но не сейчас. Он должен слышать этот голос ещё и ещё. Он должен хотя бы попытаться исправить сценарий. Чан должен хотя бы немного понять себя. Корзинка с продуктами падает сама по себе, обращая внимание всех находящихся в супермаркете на двух людей, когда Бан, крепко вцепившийся в чужое запястье, может выдавить только слишком уж испуганное: — Пожалуйста, давай сходим на свидание. Сынмин приближается уж слишком стремительно наутро следующего понедельника; Хёнджин, проспавший четыре часа даже не успевает толком ничего сообразить. Зато сидящий рядом Джисон пугается не на шутку и легонько дёргает Хвана за руку, чтобы тот обратил внимание на подошедшего. — Доброе утро, Джисон, – начинает Мин приветливо, глядя в испуганные глаза Хана, а затем громко шлёпается на место рядом с Хёнджином, так и не поднявшим голову до конца. – А тебя поздравляю с двадцатью днями в этом году, когда ты пришёл в универ. Ты знаешь, что такое «отчисление»? — Не представляешь, насколько хорошо, – бурчит Хван в ответ. – Ты что-то хотел? — Я могу подходить только когда мне что-то надо? – косится тот, но вскоре отпивает сок из баночки Джисона и морщится. – Ладно, вообще-то да, надо. — М? — Будь добр, проснись, когда я с тобой разговариваю. Хёнджин нехотя отрывает щёку от прохладной поверхности и всё же усаживается, повернувшись так, чтобы смотреть на невыносимо милого Сынмина. Спать хочется, но больше не так сильно. — Я весь во внимание. — Ты обязан помочь мне с проектом, потому что я больше не в состоянии искать кого-то ещё. — И что мне за это будет? – вообще, эта фраза не должна была подразумевать серьёзность, правда. Просто Хван Хёнджин действительно слишком устал даже для того, чтобы выдавливать из себя шутливые интонации. Джину казалось, что Ким давно уже должен был понять, что Хёнджин отказать просто не может. Сынмин смерил Хвана презрительным взглядом, а затем выдал спокойное: — Проси, о чём хочешь. — Да я не- — Чё за проект? – вмешивается Джисон. Хёнджин знает, что любит лучшего друга хотя бы за то, насколько хорошо тот умеет чувствовать общее настроение. И за кучу других вещей в нём. — Что-то типа «два человека-одного фото», – расслабленно отвечает Мин Джисону. Хван даже завидует тому, насколько хорошо относится его возлюбленный к Хану. – Мне нужны самые симпатичные. — М? Почему? — Потому что красивые люди выглядят естественно и убедительно. Они вызывают любовь ещё до того, как ты их узнаёшь – это всегда на руку. — Тогда почему бы тебе не попросить и Феликса тоже? – облизывает ложку, обмазанную йогуртом, Джисон. – Честно говоря, он самый привлекательный парень из всех, кого я когда-либо встречал. Есть ещё кое-что, что Хёнджин в Хане не очень-то и любит: неумение друга закрывать рот, когда вообще-то стоило бы. Хван непроизвольно выпрямляется, заметно дёргаясь, и сталкивается со взглядом Хана, у которого глаза округлились шире, чем любая монетка. Хёнджин порывается вставить хоть слово, но перед этим Сынмин показывает благодарную улыбку: — Правда можно? – он с надеждой смотрит на Хвана, стискивая чужие пальцы. – Если пригласишь его, очень сильно выручишь. Да и, честно, я уже очень давно хочу увидеть его.