No roots

Есть решения, которые всегда противоречат здравому смыслу, – Феликс помнит безумную историю Чонина о том, как тот, будучи на отдыхе с родителями, потерялся в незнакомом городе, хотя едва ли знал английский. Тогда, будучи ещё ни взрослым, но уже и не ребёнком, он додумывается поверить мужчине «с очень добрым лицом, ну правда!», который предложил довезти побледневшего до такой степени, что уже синего Чонина до отеля. По пути Ян был весел и спокоен настолько, что чуть не задремал, но грубый и раскатистый голос мужчины разрушил всю прелесть спасения, спросив Чонина, не боится ли он, что незнакомый человек в чужой стране сделает с ним что-то ужасное, – и только тогда пятнадцатилетний Ян Чонин подумал, что он до смешного близок к смерти. Феликс слушал эту историю, смеясь и возмущаясь тому, каким глупым простачком был его друг в свои пятнадцать (только спустя ещё какое-то время Ликс понял, что, на самом деле, друг остаётся таким и по сей день). Сейчас Ли смеётся с того, что, кажется, идиотизм и наивность передаются воздушно-капельным; ведь нет другой причины, по которой он может вот так просто раскинуться на барном стуле с человеком, которого перед этим видел аж два раза, и после каждого всерьёз считал незнакомца уголовником. — Ты пьёшь? – безразлично спрашивает Чанбин, доставая кошелёк из кармана. Ему будто вообще плевать на факт, что Феликс несовершеннолетний. — А вы хотите споить меня? – невинно моргает Ликс, глядя на то, как до забавного безобидно выглядит собеседник в пурпурном свете ламп, висящих вдоль стойки. Совсем не маньяк. Почти даже не быдло. — Готов заплатить за твою искренность, ребёнок, – грузный мужчина и бровью не повёл. – Так что, на тебя заказывать или мне самому ужраться? Ли громко (он почти уверен, что, если бы не орущая буквально отовсюду музыка, Чанбин бы всё-таки услышал) сглатывает и кивает нерешительно, болтая головой, совсем как болванчик. Тот смеётся, кладёт на поверхность деньги и, немного приподнявшись со стула, произносит названия напитков, о существовании которых Ликс, честно говоря, никогда и не слышал. Ещё бы это было иначе: до знакомства с Хёнджином Феликс пил только пиво, после – пиво подешевле. Феликс пару раз легонько стучит ногтём по стеклу высокого бокала, в котором какая-то яркая оранжевая жидкость отражает его лицо, как чистая вода, и не знает, что сказать. Со залпом глотает целую рюмку чистого соджу, а потом сильно хмурится и издаёт гортанный звук, похожий на рык, часто промаргиваясь, но всё-таки не закусывая. Ли не знает, почему не чувствует напряжённость, – он только продолжает умиляться этой очевидно провинциальной привычке, – насколько вообще возможно умиляться мужчине вдвое старше себя. Чанбин поворачивается на двадцать градусов вправо, – Ликсу почему-то хочется соблюдать точность, как бы сильно она не резонировала с этим наполовину-бандитом из прошлого века, – и, рассеянно глядя в пол, звучит больше не так твёрдо; и в половину не так громко, как там, на пятом этаже с осколками у ног. Феликс больше не хочет рассмеяться с того, как очевидно мягок Со; он готов слушать. — Я очень любил Минхо когда-то, – выпаливает он горько, глядя прямо в глаза младшему, улавливая реакцию, а потом добавляет таким же ровным тоном, словно бы ни за что не оправдываясь, – не так, как любят людей, с которыми играют свадьбу, но точно как тех, с кем хотят провести жизнь. — Разве есть разница? – насмешливо улыбается Феликс, делая глоток, и, к собственному удивлению, не чувствует никакой горечи. Чанбин смеётся, будто бы Ликс сейчас сказал очень остроумную шутку или очевидную глупость, а потом, уже усмирив приступ хохота, смотрит на того исподлобья. Выражение его лица можно охарактеризовать как «крайне мрачное», когда он коротко, но по делу (как, кажется, он старается делать вообще всё в этой жизни), говорит: — Охуеть какая. Феликс отпрядывает и оседает. Появляется чувство, будто к глотке подставили охотничий нож, – и, пусть Ли Феликс никогда не испытывал страха при мысли о соприкосновении лезвия и кожи, – мороз пробегает по коже. Со Чанбин никуда не торопится, когда рассказывает о тех временах, когда люди ходили в олимпийках ещё не из желания привнести антураж в жизнь, и упоминает зачем-то многие подробности, которые опустить всё-таки можно было. Тем не менее, Ли Феликс узнаёт того Ли Минхо, о существовании которого никогда и не задумывался. Чанбин говорит только о совместных эпизодах, избегая темы «отдельно он, отдельно я», проявляя странную осторожность: «Мы с Минхо», «… а когда он, то я…», от упоминания которых хочется заплакать со смеху, – в принципе, после двух странных коктейлей Ликса не смущает даже толпа людей, отрывающаяся повсюду. Позже забавные истории о попаданиях в идиотские ситуации переходят к чему-то более личному; чему-то, о чём не вспоминают трезвые люди в хорошие времена и чему-то важному, такому, что можно было бы положить в ту шкатулку Хёнджина и доставать только раз в год, когда станет совсем туго. Старший рассказывает о том, что Минхо готовил, вообще-то, вкуснее его матери, хоть сравнивать и кажется глупой идеей; что его хён болел простудой только раз в год и доставал до самой высокой перекладины на детской площадке, и Чанбин не мог не хотеть пытаться стать таким же: не столько высоким (хоть и это тоже), сколько спокойным и живущим словно бы в собственном темпе. Вечно далёкий и никогда не досягаемый, и, когда он проявляет к тебе доброту, кажется, словно тебе позволили немного распахнуть занавеску. Но даже этого недостаточно для того, чтобы разглядеть то, что находится в окне, – и ты постоянно борешься между желаниями быть послушным, надеясь на снисхождения, или, окончательно обнаглев, разорвать дешёвую ткань. Ли Феликс слушает внимательно, попивая какой-то по счёту бокал напитка, только изредка кивая, чтобы убедить собеседника в собственной заинтересованности. Воспоминания тёплые, пусть и чужие, но. — Тогда… что-то случилось? Чанбин, уже прилично навеселе, потирает ладони друг о друга, а потом вытирает их о штанины. Мужчина облизывает губы вместе и хмурится, смотря на то, как правильно стоит его стакан, – прямо посреди светового круга. Чанбин выкладывает всё произошедшее в последний день их совместного прошлого быстро и без лишних подробностей. Феликсу становится плохо в тот же момент. И, кажется, дело не только в алкоголе. — И с того дня, как он ушёл, вы никогда не общались? – неуверенно уточняет Феликс слишком высоким голосом. — Никогда, – кивает тот. Ликс ёрзает на стуле (всё тело затекло ужасно, но это не самое важное сейчас), а потом понижает голос и подвигается немного ближе, пытаясь не столько разобраться в чужой голове, сколько навести порядок в собственной, где всё, подобно обстановке вокруг, превратилось в уродливое и гудящее месиво: — Но почему? — Почему что? — Почему… – потирает висок Феликс, его рассеянный взгляд бегает туда-сюда. – Я не знаю, но… Простите, но мне жаль его. И я ничего не понимаю? Вы разве не привели к этому сами? — А, так ты реально думаешь, что я из него пытаюсь выбить извинение или типа того? – пьяно усмехается Чанбин и устраивает руку на барной стойке. – Я хуй знает, как это выглядит со стороны, но послушай меня внимательно, Феликс: я был, блять, четырнадцатилетним пиздюком в пиздецки маленьком городе, где людей избивали за длину чёлки. Реально думаешь, что у меня в голове были хоть зачатки того, что щас называют толерантностью? Да я кроме оскорблений в адрес геев ничего и не слышал всю свою жизнь, а тут человек, от которого зависит моя жизнь, приходит и говорит, что он чуть ли не маньяк-растлитель. Что я мог сообразить тогда? М? Ли замолкает, оглушённый такой резкой мыслью для уже изрядно пьяного мозга. Он не произносит ни звука, обдумывая услышанное, когда голос Со продолжает трещать: — Я не виню его, но всё, что он сделал тогда – сбежал в момент, когда нужно было просто объяснить. Я никогда не был умным, но, знаешь, что важнее? Я был чертовски привязан к нему. Не потому, что он что-то там мне когда-то пообещал и не потому, что был крутым в моих глазах, – потому что рядом с ним у меня был дом, где меня ждали и любили. А это, если округлить, и весь секрет счастья, – Чанбин запрокидывает голову ещё раз, осушая рюмку, и отодвигает ту от себя. Видимо, на этом он решает закончить попойку. – Но он продолжает бегать. Он считает, что он такой крутой и взрослый, раз уехал и перечеркнул всю свою жизнь? Но тогда, лет тринадцать назад, Минхо был таким же ребёнком, как и я, может, чуть более ответственным и самостоятельным, но всё ещё поломанным и чувствительным. Он думает, что я предал его и он сделал то же, когда «не сдержал слово», – незнакомец роняет голову вниз, кинематографично печальный и искренне горюющий. – Но мне жаль, что он никогда не будет готов. По чужому лицу даже не бежит ни единая слеза, но Феликс всё равно чувствует боль, – как если бы вдруг в мире существовали баллончики, полные чувствами, и кто-то разбрызгал «горечь» прямо у младшего перед лицом. Ли молчит, молчит и Чанбин. После непродолжительной, но понятой обоими тишины Со поднимает взгляд, и, прокашлявшись, снова звучит собранно и очень уж «по-взрослому»: — Что насчёт тебя? Феликс, уже порядочно измотанный, проверяет свой телефон. От Хёнджина пришло четырнадцать сообщений, все друг на друга похожие: заботливый парень, которого сильно беспокоит, куда мог без предупреждения пойти Ликс. Потому что Ли без настроения уже сейчас, или, может, причина в том, что и сам Хёнджин любитель не появляться часами, – парень выключает телефон и откладывает его в сторону. Феликсу становится больно за пару мгновений, а он до этого даже не задумывался, в какую яму его загоняют собственные мысли. Они даже не ссорились в последнее время, а Ликсу всё равно чего-то так катастрофически не хватает. Доверять незнакомцу легко и просто; особенно, если этот кто-то уже раскрылся перед тобой целиком и полностью. И поэтому Ликс говорит. Говорит о вещах, что никогда бы не позволил произнести вслух, будь перед ним Минхо или Чонин. А теперь позволяет, пусть всего один раз. Чанбин молчит, когда Феликс начинает несдержанно плакать; остаётся неподвижным, когда младший сгибается пополам и почти что кричит. И только потом, когда Феликс, опьяневший в полной степени только сейчас, заканчивает свой рассказ, Чанбин тяжело выдыхает и чешет затылок: — Э-э… Странный вопрос, но всё-таки… Почему вы до сих пор вместе? Феликс пьяно хихикает, даже не испытывая возмущения: — Потому что-о, – растягивает он, наклоняясь ближе к человеку рядом с собой, понижая голос на октаву, – я люблю-ю его. Всегда-всегда. Даже когда он… – Ли икает, когда все конечности пробирает мелкая дрожь, как от холода, – ведёт себя как мудак. — Чувствуешь себя счастливым? – трезво спрашивает Со. — В смысле? – замедленно отстраняется Феликс, будто бы удивлённый. — Ну, разве когда ты застал его со своим другом, разве не более адекватной реакцией было бы… расстаться не только с этим… — Чонином. — Ну да, да. Говорю, по какому принципу ты держишь его при себе? Твой парень же тебе прямо предлагал расстаться. — Но я хочу, чтобы меня любили, – Ли старательно держит глаза открытыми, боясь, что его может вырвать в любое мгновенье. Он опёрся о стойку всем телом, чтобы случайно не слететь со стула. – И он… просто устаёт на работе, в универе, и… – Ликс неконтролируемо всхлипывает, – и от меня. — Я не спец в отношениях, но вот что я расскажу тебе, Феликс: разбитое сердце – это не конец света. Я был ребёнком в охуительно нищей семье, а оказался в Сеуле только потому, что меня оставили. И даже если у этой истории нет крутого доброго конца, то я узнал, что такое не жрать рис каждый день. Понимаешь? Никогда не поздно что-то начать заново. Феликс слушал, даже кивал, когда считал нужным, но то ли боль затянула язык прямо на корню, то ли упоминание риса слишком раздразнило бедный слабый желудок, но в конце концов Ли оказывается у не самого грязного клубного туалета, наблюдающий за тем, как разноцветное пойло разукрашивает всё вокруг. Спустя какое-то время они стоят на улице вдвоём. Мир за пределами здания, оказывается, не стоял на месте всё это время: в глазах у всё ещё пьяного Ликса всё плывёт и сливается в те же уродливые тыквенный и неоновый, и желудок, как кажется, готов повторить проделанный подвиг. Чанбин рядом пафосно курит, глядя на очередь машин, столпивших на дороге прямо перед ними, а Феликс зевает и тяжело моргает, переминаясь на тонких ногах. — И что вы будете делать сейчас? – вспоминает действительно важный вопрос младший, пытаясь сосредоточиться на этом слабом огоньке. — Возвращаюсь домой завтра-послезавтра, – Со выдыхает неестественно большое облако дыма. – Я живу в восточной части города. Здесь находиться больно дорого выходит. — А Минхо-хён… как же? Чанбин бросает короткий, мрачный взгляд на Феликса, достаёт телефон, набирает какой-то номер, и, только когда он спрашивает у младшего адрес, Ли понимает, что разговор подходит к концу. Грузная, тяжёлая и внезапно появившаяся закрытость Со говорит сама за себя и почему-то Ликс в самом деле хочет его обнять. Впервые – не для собственного тепла. — Ты и сам всё видел. Я не могу заставить его поговорить, если он просто не готов. И никогда не будет, – он тушит сигарету о ближайшую стену и бросает окурок в мусору. — Но… Чанбин смотрит на Феликса и улыбается одним уголком губ: — Уже не важно. В конце концов, мне хочется верить, Феликс, что наши с тобой истории не об обманутых дурачках. — В каком смысле? — Эти слова, которые они в тебя кидают, когда у них хорошее настроение, – Чанбин наблюдает, как машина такси паркуется неподалёку, – то, что они называют обещанием, на самом деле, в большей степени влияет именно на них. Феликс потупил взгляд. Под ногами валяется пара неинтересных, остроугольных камешков. Ли пинает их мыском, а затем смотрит на человека, с которым ему посчастливилось познакомиться ровно на день (он почти уверен, что Со Чанбина он больше никогда не встретит). Ликс знает, что в его глазах вспыхивает почти голодная надежда, когда он спрашивает: — Мы можем обняться? Чанбин, кажется, ничуть не удивлённый, хрипловато смеётся, раскрывая объятья: — Береги себя, Ли Феликс. Феликс упорно игнорирует вопросительный и чрезмерно яростный взгляд Хёнджина по возвращении домой. Хван не достаёт лишних вопросов, когда сам моет своего парня, чистит ему зубы (что закончилось печально – желудок Ликса всё ещё не до конца пуст) и наряжает в ту самую любимую синюю пижаму. На следующий день Феликс страдает от безумного похмелья и просто принимает ухаживания от Хёнджина, который просит только предупреждать, когда младший снова захочет наклюкаться и пропасть допоздна. Ли кивает, почему-то задетый. Хотя, причина одна и очень даже простая: потому что ему хотелось, чтобы Хван переживал, отругал, и, возможно, они бы даже поссорились, что угодно, – Ликс ждал только переживания; а получил равнодушную, но кропотливую заботу. Лёжа в кровати, Ли смотрит на давненько засохшую ветвь сливы на подоконнике и чувствует, как что-то вот так же отцветает у него внутри. Их обещания всегда влияют в большей степени на них самих У Ли Феликса есть, к его же удивлению, этот дикий восторг от самой идеи совместной фотосессии с парнем. Он только недавно заставил желудок заработать должным образом, а его уже одевают в красивые шмотки какие-то девочки; Хёнджин почти что с восхищением прокомментировал, что Ким Сынмин (которого Ликс уже точно ненавидит) всегда скрупулёзен, когда дело касается фотографий. И в этот момент Феликсу захотелось поцеловать Хвана. Не потому, что он выглядит замечательно в этих предоставленных «гением» вещах. Ли просто очень-очень хочет стереть эту предназначенную не ему улыбку. Настолько, что Хёнджину и глаза вырвать было бы не лишним. Но всё проходит даже лучше, чем хотелось: появившийся из ниоткуда Ким Сынмин, во-первых, выглядит решительно «так себе» (что не может не радовать: Феликс, как никто другой, знает, что Хёнджин может быть только с самыми-самыми), а, во-вторых, он уже чем-то очевидно расстроен. Фотосессия проходит замечательно. Дня лучше пожелать нельзя. После съёмок Ликс, вымотанный и почему-то счастливый, ластится к Хёнджину, который кажется чем-то обеспокоенным. Ли считает, что это всё усталость. Девочки, которые всё ещё лезут к Феликсу, только и делают, что всё время улюлюкают, бесконечно повторяя, какая же они замечательная пара; что эти двое настолько гармонируют, что, наверное, этот союз был заключён свыше и не меньше. Ликс только нарочито скромно улыбается, стискивая руку Хвана меж своих двух, хотя эти слова только подпитывают и без того вышедшую из-под контроля жажду: он и так знает, что, несмотря на все слова и задние мысли, Хёнджина он отпустить не может. Не сейчас. Когда фотосет считается завершённым и все, кто помогал Сынмину, потихоньку расходятся, эйфория начинает спадать. Ким благодарит Феликса и низко кланяется; Ликс не находит этот жест достойным внимания и только спрашивает Хёнджина, не может ли тот пойти с ним домой прямо сейчас. Хван поправляет серьгу Ли, говоря, что не может пропустить пары сегодня. А потом у него работа. Странно, ведь сегодня у Хёнджина должен быть выходной. Феликс верит в наитие и романтику, а потому решает подождать, когда у Хёнджина закончатся пары, в беседке на территории университета; та сильно заросла зеленью и цветами со всех сторон, из-за чего больше похожа на хижину или терем. Ли играет в игры час, не отвлекаясь ни на что вокруг себя. Пока звонкий голос слева не пугает его настолько, что Феликс едва не роняет телефон на пол; а потом поднимает взгляд. Выцветшие синие волосы, потому что некому больше красить. Заляпанные белые кеды. Острый разрез глаз. Ян Чонин. — Хуёво справляешься, – говорит он с видом непринуждённости, но голос его нервно дрожит. Феликс смотрит исподлобья и хмурится; он не помнит, чтобы вдруг принимал решение мириться с предателем. Не помнит, чтобы заключал мир или говорил, что они остаются приятелями. Ли Чонина ненавидел и ненавидит до треска в челюсти, – и, кажется, об этом было заявлено просто и ясно. Бывают же люди без совести. Бывают же гниды, которые портят другим жизнь, а потом пытаются заговорить так, словно никогда и ничего не было. Вместе с этой бомбой внутри себя Ли демонстративно вскидывает брови, а затем подрывается и делает пару шагов по направлению к корпусу, в котором учится Хван; времени всё равно остаётся всего ничего. Жалко только, что от прежнего хорошего настроения осталась лишь капля. Лучше бы Ян Чонин не появлялся. Ни сегодня, ни в принципе. Он даже готов сорваться на бег, когда замечает, как Хёнджин выходит из главного входа с Джисоном и несколькими другими ребятами. А потом откуда-то (почему так происходит каждый раз?) плетётся Ким, понурый и опечаленный даже больше, чем сегодня утром. Феликс делает один шажок назад, наблюдая с широко распахнутыми глазами за тем, как его парень практически подлетает к Сынмину и обнимает его так легко и просто, и так цепляется за тело второго, что у Ли в голове ничего не успевает сложиться в единую картину. Почему ты так поступаешь со мной? Голос сзади больше не дружелюбный, не обнадёживающий и совсем не умоляющий: — Хуёво справляешься, Ликс, – фыркает Ян. – Знаешь, а ведь в тот день я хотел сказать тебе, что был влюблён в Сынмина.