No roots

У Сынмина дома всё в пастельных оттенках, книгах да фотографиях, – в общем-то, ровно то, что ожидал увидеть Хёнджина. Окна зашторены только наполовину, форточки немного приоткрыты, а из них не доносится ни единый звук. Сынмин даже дома не переодевается в «домашнее», – Хван гадает, всегда ли тот ходит в рубашках или только специально подчёркивает формальность всего дома перед гостем. Последнему нравится даже эта атмосфера: Ким Сынмин ровно такой простой и предсказуемый, насколько этого вообще можно от него ждать. А Хван уже очень давно не выносит драматичных поворотов. Хёнджин проходит до постели и всматривается на фотографии, хаотичным образом (что странно) развешенные на стене. На них – Ким с Джисоном и некоторыми другими ребятами стоят возле памятника в Пусане во время прошлой студ. весны, которую Хван вынужден был пропустить из-за работы, Сынмин со старшей сестрой стоят возле резиденции и сдержанно улыбаются, жутко друг на друга похожие, чуть ниже, – Мин по-прежнему с сестрой, но гораздо улыбчивее и младше, забавный с массивными очками и круглыми чертами лица, которых на своём возлюбленном не застал. Ким ставит поднос с чаем на стол и присаживается. Он никак не комментирует Хёнджина, бесстыдно рассматривающего его, между прочим, личные вещи. — Правда совсем никак не сможешь остаться в этом университете? – оторвавшись от разглядывания стены, спрашивает Хван. Сынмин смотрит на присевшего рядом спокойно, хоть глаза по-прежнему красные и опухшие после резко накатившей истерики. Он дует на кипяток в кружке и нервно прикусывает нижнюю губу: — Я очень благодарен тебе за поддержку, Хёнджин, – горько улыбается он, глядя на жидкость, – но давай не будем об этом. У меня было два очень хороших года, которые я потратил на любимое дело. В конце концов, я смогу фотографировать и дальше. Как-нибудь, да проживу. — Мне жаль, – Хван потирает колени руками, не зная, что сказать. Сынмин же должен чего-то ждать? Чего именно? С Феликсом всегда проще в разы. Ли не просит ничего сверхъестественного: может, поцеловать или погладить по голове, но в большинстве случаев хватает простых ухаживаний. Но Ким не такой от начала до конца: и характер, и внешность почти противоположные. — Понимаешь же, что конкретно ты ничего не можешь сделать? – утешающе улыбается Сынмин, слегка наклоняясь вперёд, чтобы заглянуть собеседнику в глаза. Хёнджину кажется этот жест смелым и едва ли не трогательным. По Киму видно, что он переживает довольно большую потерю: по человеку с ранением всегда видно, какую боль он испытывает. И всё равно Мин заставляет себя улыбаться кому-то вроде Хван Хёнджина, – человека, как принято считать, любви и жалости недостойного. — И, наверное, это касается не только меня, – взявший себя в руки парень с чертовски опухшими глазами качает головой и откидывается на спинку стула. — Что ты имеешь в виду? — Ты иногда выглядишь так, будто всё в этом мире зависит от тебя. Прямо вообще всё. Я во многом тебя не понимаю, – Сынмин поглаживает поверхность кружки (белой, такой же, как и его рубашка) длинными пальцами. Хван находит это эстетичным. – И, наверное, не пойму. — Например? — Например, что такого можно было сказать Чонину, чтобы он начал шарахаться от меня. Хёнджин поднимает голову, наверное, даже слишком резко: — Ты знал? — Хёнджин, – тяжело выдыхает Мин и недовольно поджимает губы, – у людей вокруг тебя всё ещё есть глаза и способность сложить два и два. Чонин подкатывал ко мне слишком открыто и отчаянно для человека, который просто исчезнет из поля зрения в один день. А знаешь, что ещё подозрительно? Он лучший друг парня человека, который в меня влюблён. — Понял, – обречённо ухмыляется Хван, решившийся сделать глоток чая. После он громко сглатывает и поправляет выбившиеся из хвоста волосы: – Я сказал ему, что ты уже с кем-то давно встречаешься. Что смотришь на него только как на друга и всё такое. Честно говоря, я не ожидал, что он будет, ну… реально плакать. — Допустим, так, – ничуть не удивляется Сынмин. – Зачем? Ты не хотел, чтобы я с кем-то встречался или…? Хван Хёнджин никогда не был гением-манипулятором. Сколько себя помнил, Джин просто был достаточно наглым, чтобы забрать то, что, как хотелось считать, принадлежало ему. Этой простецкой гнусности было достаточно только для того, чтобы произвести впечатление на кого-то очень наивного и предвзято сдавшегося, вроде Феликса и Чонина. Но Хван не думает, что в нём осталось многое от того человека, который когда-то запретил Ли гулять с друзьями; нет в нём больше столько жгучей ревности и нет надменного страха что-то упустить, как когда семнадцатилетний Хёнджин без всякого желания подошёл к Ликсу впервые. Сынмин умный, но простой. Может, именно поэтому проснулось то клеймо мрази, которое как-никак, но сдерживать получалось. Правда, получалось. До поры, до времени. Потому что если ты скрываешь что-то, это вовсе не значит, что оно исчезло насовсем Хёнджин нервно кусает ногти и уводит взгляд, выжидает некоторое время перед тем, как начать говорить: — Я не знаю. Я живу и, вроде как, справляюсь со своими обязанностями чьего-то парня, студента и офисного клерка, но иногда… Блять, я вообще должен говорить? — Пожалуйста. — В общем, по поводу того, что между тобой и Чонином… – Хван беспорядочно дёргает и крутит кольца на своих пальцах. – Я не то, чтобы не хотел, чтобы у тебя кто-то появился. Это больше как… Я боялся, что кто-то мог бы отобрать что-то, что нужно мне. Хёнджин нервно фыркает, облизывает верхнюю губу и чуть ли не плачет, когда стискивает зубы вместе. Его руки просто не могут найти себе места: кончики пальцев красные от того, как их тёрли друг о друга, а кольца перекручены, кажется, сотню раз. — Феликс очень красивый, – грустно улыбается Сынмин, когда успокаивающе гладит по руке Хёнджина, но не подвигается ближе. – Почти как фарфоровая кукла. — От этого не легче, – отрезает Хван сразу же. – Пожалуйста, не говори о нём. Пожалуйста, – умоляюще шепчет он. — Мне жаль. — Давно? – пытается расслабиться Хёнджин, чуть ли не выдавливая воздух из лёгких. – Просто обычно ты разговариваешь так, будто ненавидишь меня. — Не ненавижу, – смиренно отвечает Мин, гоняясь за взглядом собеседника. Он чуть сжимает чужую руку. – Я просто веду себя так, как нужно. Ты же делаешь так же. — Ты нравишься мне, Ким Сынмин, – Хёнджин тянет носом и забавно выпячивает нижнюю губу в попытке не расплакаться. – И я больше не могу так жить. Не могу, правда. — Ты всегда был честен со мной, – Хван вздрагивает, когда младший переворачивает руки ладонями кверху и поглаживает покрасневшую кожу. – Сразу рассказал мне про Феликса, про работу и каждый раз, когда я спрашиваю, ты никогда не уходишь от ответа. Ты никогда не позволял себе приблизиться ко мне. Спасибо, что поддерживаешь меня и спасибо за то, что с тобой всегда весело, – вкрадчиво, словно какой-то дорогой сердцу секрет, говорит он. – И мне нравится то, как ты выглядишь, и я люблю тебя, как человека, правда. Я восхищаюсь твоей ответственностью, но, – Ким задумчиво поднимает взгляд и снова поджимает губы, – ты – больше, чем я готов принять. Это просто… – задумчиво мычит он, щурясь, – не про меня. И всё не могло быть иначе. Мне нужен кто-то такой же скучный и занудный как я. Но ты же знал это с самого начала, правда? – улыбается Мин, приближаясь и вытирая пару слезинок, капающих на ткань чёрных штанов. – Спасибо, что любишь меня. Хёнджин любит. Впервые – принимая отказ. Вообще-то некрасиво переключать внимание на себя, когда это у Сынмина сердце разрывается на клочки от всего и сразу, но Хёнджин чувствует тепло – ровно такое же, как во время разговора с Джисоном. Ким Сынмин прав, ровно как и всегда: Хван никогда даже не надеялся на другой ответ. Он больше не ребёнок. Он больше не готов на ненужные подвиги и жертвы. Потому что в отношениях должно быть легко и просто, – с Хёнджином так не бывает. У Мина своя жизнь: он обязательно отучится на врача, или юриста, или на любую профессию, которую подберёт ему отец, найдёт себе кого-то уютного и на себя похожего, кто простой и уравновешенный, и они вместе будут гладить свои ужасно белые рубашки, ненавидеть кофе, чистить зубы по много раз в день, а на выходных ходить в кино и делать много-много фотографий, которые потом обязательно развесят по всему потолку. Сынмина ждёт своё будущее. И Хёнджину там места нет. — Ты не скучный, – уродливо плачет он, когда Ким-мне-не-больно-Сынмин прижимает чужую голову к своей груди. – И не зануд…ный, – едва шевелит губами Хван. В конце мая Хёнджину впервые разбили сердце. С прелюдией и нежно, – а лучше бы быстро и безжалостно, как делал сам Джин. Может, получил бы хоть то, что заслуживает. Снаружи по-прежнему тихо. Но Хёнджину впервые кажется, будто на него смотрят сотни глаз: все эти безмолвные книги и любовные фотографии с дорогими сердцу людьми молча наблюдают за тем, как Хван признаёт, что он правда смог обуздать своё желание. Мин Хёнджину не принадлежит – от этого давит, печёт и жжётся, но всё-таки легчает. — Правда? – издаёт пару беззаботных смешков, а потом снова понижает голос. – Спасибо.

3,5 года назад

Кажется, к тридцати годам Бан Кристофер Чан исчерпал свою привилегированность от начала и до конца. Потому что мало того, что он вдруг осознаёт себя геем, – колом встаёт вопрос о будущем. У Бан Чана жена – лучшая женщина в мире, а ещё две дочери, которым нужно внимание и любовь. Кроме этого – парень, которого не получилось выбросить из головы за восемь лет, а испытывать себя ещё раз больше не хочется. Бан Чан знает: он проиграл ещё до того, как схватил другого за руку. Возможно, он никогда не стремился выиграть на самом деле. Потому что Ли Минхо похож на того себя, кого Бан повстречал в университете; такой же, как в туманных воспоминаниях, которые вместо отторжения всегда вызывали только приливы тоски. Ли Мин Хо – зубы готовы столкнуться в полуулыбке, губы смыкаются вместе, а затем почти делают трубочку; и человек с почему-то европейской внешностью слегка поворачивает голову и дарит самый заинтересованный взгляд. Возможно, не совсем такой же, как пару лет назад, но тепло разливается ничуть не меньше, чем тогда. Ли Минхо заливается смехом. Ли Минхо наглеет и покупает больше поп корна, чем сможет съесть. Ли Минхо надувает щёки и много раз повторяет «почему?», когда его хоть что-то не устраивает. Ли Минхо замечательно слушает и мало говорит о себе. Ли Минхо подкармливает уличных котиков и работает учителем в местной школе. У Ли Минхо скромная квартирка далеко от центра и до жути скрипящая кровать. Ли Минхо, Ли Минхо, Ли Минхо, Ли Минхо. Бан Чан глаз свести уже не может. И он так, так сильно это ненавидит. — Твоя жена… Сана, да? – задумчиво потягивает младший, помешивая кофе в пластиковом стаканчике. На нём сегодня новый лавандовый кардиган. Чан думает, что Минхо этот цвет особенным образом идёт. – Думаешь, ни о чём не догадывается? Бан Чан распрямляет плечи. Он ходит на редкие свидания уже почти четыре месяца, и, честно говоря, понимает прелестно, что так продолжаться дольше не может. Потому что Сана явно только ждёт, а не догадывается. Потому что Ли Минхо его всерьёз не воспринимает. — Слушай, всё нормально, если тебе просто нравилось проводить со мной время, – Ли прикрывает глаза и делает глоток. – Ты не первый и не последний, – пожимает плечами он. – Я красивый даже потасканный, разве нет? Бан Чан сжимает челюсти вместе. Он не будет говорить о том, что он хочет быть с Минхо. Что хочет подарить ему Вселенную и все звёзды, и, что нужнее, – он желает просто сделать младшего счастливым. Просто потому что он есть. — Если я расстанусь с женой, мы будем вместе? — Ну и ну, – драматично вздыхает Ли, укладывая подбородок на сложенные перед собой руки, – не думал, что однажды смогу претендовать на звание разлучника. Как думаешь, мне идёт? Конечно, Сана знала: не то, чтобы можно было упустить настолько глобальное изменение в человеке, которого считаешь соулмейтом. И с которым растишь детей. Бан Чан выглядит самым обречённым человеком на свете, когда спокойно и долго рассказывает о том, как встретил Ли Минхо тогда, восемь лет назад, как снова увидел его сейчас, и честно-честно, не стесняясь такого слова при собственной жене, влюбился. Крис всегда думал, что быть отцом, ушедшим из семьи, – позор хуже некуда. Спустя пять лет после рождения собственных детей он и сам становится очередной цифрой в печальной статистике. Стыд и затаённая злость на себя захлёстывают перманентно; Сана молчит, редко моргая в попытке собрать слова воедино. — Четыре месяца, Чан? – поднимает брови девушка и коротко выдыхает через нос, не поднимая взгляда. – Я думала, мы родные люди, – разочарованно изрекает она, а потом, оперевшись на руки, встаёт и медленно идёт в спальню. Бан не жалеет о том, что любит Минхо. Ему жаль, что в порыве этих чувств он совсем забыл о том, что любит кого-то ещё. Сане нужна почти неделя, чтобы принять решение. После этого она сама подсаживается на диван, где бесконечно виноватый Чан поглаживает малышку Даин, которая заснула почти сразу после ужина в руках любимого отца. Она всегда была больше папиной дочкой, в отличие от Селины, которая могла, как обезьянка, повиснуть на матери и молчать часами. После того, как Чан относит дочь в детскую, он снова решает заговорить. Не так, как в первый раз; это больше не исповедь грешника, – это разговор двух людей, которые всегда ставили друг друга на первое место; это всегда была история о слепом доверии и ответственности друг за друга. Сана никогда не была врагом. Чужие пальцы переплетаются с Чановыми, – и в этом нет ничего неправильного. Вернее, этот жест – единственное верное, что могут сделать друг для друга соулмейты. — Это не то, что легко принять, знаешь, – взгляд девушки бегает туда-сюда, когда она пытается придать голосу спокойное звучание. – Но я, правда, постараюсь. Мне понадобится время? Точнее, много времени. Но, ты знаешь, это же мы? Я никогда не смогу заставить себя поверить, что ты хотел обидеть лично меня или что-то в этом роде. — Ты жалеешь? – Чан смотрит на жену с блестящей надеждой в глазах, поглаживая места на руках девушки, где синие венки виднеются на тонкой коже. Жена закусывает нижнюю губу до посинения, когда влага собирается во внутреннем уголке глаз: — Нет? – нервно смеётся она. – Я была очень, очень счастлива, правда. Я люблю Селину, люблю Даин, и… – одна слезинка стекает по щеке, – я не могу не любить тебя. Ты мой драгоценный муж. Ты… – тянет носом она, – мой первый человек. Мы что-нибудь придумаем, правда? Кристофер не был человеком, который плакал по мелочам. Именно поэтому сейчас он не мог сдержать слёз. Потому что если ты даёшь человеку часть своей души, всегда стоит быть готовым к тому, что отрывать её придётся вместе с мясом. У Феликса всё закипело и остыло, затем снова и снова, пока он раскачивался, сидя перед телевизором, шесть часов подряд. Ликс не голоден: кажется, наоборот, желчи в желудке накопилось настолько много, что бедный орган вот-вот лопнет и Ли обязательно умрёт в самых страшных муках. В голове крутится одна картинка раз за разом: едва переставляющий ноги Ким Сынмин (вот бы он сдох) и сорвавшийся с места Хёнджин. Тот же самый Хёнджин, который даже спать стал на другой стороны постели весь последний месяц, который не улыбается или улыбается совсем тускло, который вечно где-то в своих мыслях. Тот Хван Хёнджин, которого Феликс жаждет так сильно и искренне каждой частичкой себя, что хочется ударить любимого человека очень сильно. Джину хочется переломать все кости, привязать к стулу, засунуть кляп в рот и только любоваться. Вот бы взорвался, попал в аварию, вот бы вертолёт врезался прямо в дом Сынмина. Феликс его ненавидит, терпеть не может, желает всего самого худшего, надеется, что тот умрёт самой мучительной смертью. Вот бы его съели крокодилы или растерзали собаки. Вот бы Ким Сынмин никогда не рождался. Родился удушенный пуповиной, больной, обездвиженный. Вот бы его никогда не было. Лучше бы Хёнджин никогда, никогда с ним не познакомился. Хван возвращается домой в десять часов, тихо прикрывая дверь и бросая связку ключей на ближайшую тумбочку. Ликс прислушивается к тому, как шуршит пальто парня и как тот, даже не заглядывая в комнату, проходит в ванну, включает воду и умывается. Хёнджин издаёт один измученный, громкий вздох, вытирает лицо полотенцем, и, шаркая по полу, двигается в сторону кухни, чтобы включить чайник. Всё это – в полнейшей тишине. Даже соседские собаки сегодня скорбно молчат. Хван заходит в спальню, нехотя и словно прячась стаскивает с себя одежду. Он роется в шкафу в поисках домашней футболки, когда говорит: — Ты вымыл пол? – голос возлюбленного звучит по-странному сухо. – Спасибо. Феликс молчит, прожигая дыру в спине парня, которого, прежде всего, любит. Он поджимает ноги под себя, обхватывает их руками и продолжает пялиться в темноту телевизора перед собой. Человек там, с другой стороны, уставший и полный гнева. Ли Феликс, по мнению всех, кто видел его хоть раз – на ярость не просто-напросто не способен. Ликс хочет думать, что он очень даже соответствует этому мнению. Хёнджин закрывает дверь шкафа с неприятным скрипом и смотрит на сидящего сверху вниз пару долгих секунд: — Что у тебя случилось? – спрашивает он, на самом деле незаинтересованный. Феликс знает, что нет. – Можешь рассказать мне. — Ты любишь этого… – Ли сдерживает себя от оскорбления, застрявшего в глотке. – Сынмина? Хёнджин делает ещё один успокаивающий вздох, зачёсывает волосы назад и направляется к выходу из комнаты: — Тебе правда думать больше не о чем, да? На кухне гремит посуда. Ли слышит, что Джин нарочито сильно бросает контейнеры на стол и что он специально громко бьёт ложкой по кружке. Такое Феликса не устраивает полностью. Он подрывается с места и следует за Хваном: — Нет, ответь, – Ли становится прямо над жующим парнем и пристально смотрит. – Скажи мне, Хёнджин. Хван отставляет посуду, даёт себе пару мгновений тишины, а потом с нескрываемым раздражением отвечает: — Чего ты хочешь? — Я хочу, чтобы ты хоть когда-нибудь сказал правду. Хёнджин давится едой в насмешливой манере и поднимается с места: — Феликс, – он подходит совсем близко к младшему. Ликс от такой резкой смены настроения теряет какую-то часть своей решимости. – Не смеши меня. Ты – тот, кто всегда закрывал глаза на всё, что происходит. И сейчас ты говоришь, что хочешь чего? — Я… – Ли не отходит, громко сглатывая, – хочу правды, Хёнджин. После громкого «пффф» и последовавшего за ним смеха, Хван меняется в лице: — Ты хоть знаешь, что такое правда, а, Ликс? – он разворачивается и снова идёт в спальню. Феликс, следуя немому приглашению, присоединяется к старшему. — Ну, – Джин опирается на дверной косяк и кивает в сторону комнаты, – ищи свои лезвия. Ли пытается отступить, но рука Хёнджина оказывается на его запястье: — Нет, я сказал искать то, что ты так прячешь. И Феликс выискивает. Перерывает каждую стопку с одеждой. Выворачивает карманы. Швыряет вещи на пол. Дрожащими руками открывает каждую коробочку. Падает на ноги перед кровать. Выворачивает матрас. Отодвигает прикроватный столик. Закипает от злости под этим самодовольным взглядом. Ли подходит к своему парню и сильно толкает того в плечо: — Почему ты роешься в моих вещах? Хёнджин брезгливо одёргивает руку и садится на кровать; оглядывает весь тот бардак, что успел устроить младший за несчастные пару минут: — Потому что я не хочу, чтоб ты сдох, блять, – он наклоняет корпус вперёд для того, чтобы убедиться, что Феликс расслышит каждое слово. Ли стоит, обезоруженный. Его милое фарфоровое личико осунулось, а глаза распахнулись так широко, что, кажется, вот-вот вывалятся из орбит. Руки сжимаются в кулаки сами по себе. — Я бы никогда не- — Да ты что? – хлопает в ладони старший. – А мне кажется, ты только ищешь повод. Повод показать всем, какой ты несчастный и обиженный, как плохо к тебе относятся и как тебя не любят. Разве не так? – выплёвывает Хван. – Ты хочешь быть обманутым, потому что это так трогательно и драматично. Но, знаешь, что, Ликс? Мне похуй, что ты там думаешь, просто не надо врать. Феликс срывается с места и толкает Джина на кровать, сильно припечатывая к матрасу своим весом. Он слегка приподнимается, удерживая чужие руки по бокам от головы; Хван не сопротивляется. — Я, – Ли начинает громко, цедя сквозь зубы, – никогда тебя не обманывал. — Хочешь знать правду, Феликс? – мрачнеет тот. Ли впервые за весь вечер обращает внимание на то, насколько опухли чужие веки; насколько лилового оттенка кожа вокруг глаз. – Я дам её тебе. Правда – это проверять твои вещи каждый раз, когда ты опускаешь взгляд. Правда – это работа, работа, работа, а потом вечная угроза отчисления. Правда – это просить у лучшего друга денег до зарплаты, потому что кто-то хочет романтики и погулять. Это шляться где-то по ночам, надеясь, что ты уже лёг спать. Это тошнота до, во время, после того, как я тебя касаюсь. Это твой этот наивный взгляд каждый раз, когда я прихожу домой, и то, как сильно его ненавижу. — Хватит, – просит Ли. — Это неоплаченные счета, незапланированные траты и забота, которую приходится из себя постоянно выжимать, потому что иначе кто-то снова заиграется в суицидника. Это Джисон, кормящий меня в перерывах. Это глаза человека, который жалеет тебя, потому что не может принять такого долбоёба, как ты. Ты ненавидишь меня только когда я делаю что-то не то. Зато я ненавижу себя всегда. — Прекрати, – Феликс практически умоляет, занося кулак над чужим любимым лицом. — Ты хотел правду? – Хёнджин не может остановиться, его улыбка теперь больше похожа на хищный оскал. – Я не люблю тебя, Ли Феликс. И никогда нормально не любил. Удар. Глухой стук. Удар. Ещё и ещё. Слабые руки Хвана и почему-то мощные кулаки Феликса. Горячие слёзы, текущие по прелестным ликсовым щекам. Влажные дорожки на бесконечно уставшем лице человека, которого Ли правда-правда любит. Отхаркивание. Чужое несчастное лицо, полное боли. Подёргивающиеся кончики пальцев. Лопнувшие капилляры. Феликс остановиться не может. Ну же, попробуй защититься. Ударь меня в ответ. Останови меня. Но Хёнджин не делает ничего. — Я ненавижу тебя, – содрогается Феликс, когда адреналина больше не осталось. Ослабевшие руки обвиваются вокруг шеи самого близкого человека. Ли льнёт к чужому телу настолько, что даже миллиметра не остаётся. Щека младшего трётся о лицо Хвана. Горячее от всех перенесённых ударов. – Я тебя ненавижу. Чтоб у тебя был рак лёгких. Я надеюсь, тебя собьёт машина. Я ненавижу тебя. Ненавижу, ненавижу, ненавижу. Ненавижу тебя, Сынмина, ненавижу Джисона. Ненавижу Сеул, ненавижу Корею. Всех ненавижу. Вот бы тебя ударило молнией, – громко рыдает. – Вот бы тебя переехал поезд. Рука с длинными пальцами мягко поглаживает Феликса по загривку. Испещрённые кровью губы Хёнджина снова открываются: — Я себе того же желаю, Ликс.