No roots

И что есть скорбь, если не право быть плакальщиком для чувства, которое никогда больше не должно найти своё выражение? Что значит скорбеть, если не навязывать любовь, когда её не просят? Феликс никогда не знал, поступал ли он правильно, а сейчас в разгаре самое тёплое лето в его жизни, и, пусть он был записан всеми синонимами к слову «солнце» в телефонной книге Чонина, Ликс чувствует себя так, словно его захоронили где-то глубоко под землёй. Он не иначе как разлагается с того самого дня, когда всё стало слишком явным для того, чтобы поддерживать вид, и Ли не уверен больше, что у него остались шансы умереть естественной смертью. — Если хочешь, сегодня я испеку печенье, но, честно говоря, настроение у меня сегодня только на лапшу и пиво, – вяло заваливается в гостевую Минхо, моргая пару раз бессмысленно. Уже-не-репетитор слабо, по-утреннему, улыбается, когда подсаживается к Ликсу и поглаживает того по ноге: – А может, мы с Чанни пойдём в кино, а потом задержимся ещё где-то, и ты можешь позвать сюда Чонина. Феликс убирает удушливо натянутое одеяло и молча смотрит в потолок. Должно быть, Ли старший к такому привык, раз терпеливо выжидает все те долгие минуты, когда Ликс просто… тратит время на раздумья. Но не то, чтобы он думал, нет: его мозг почти что мёртв весь последний месяц. Младший молча, но не без усилий, сгибается пополам в постели и тупо, натянуто улыбается собеседнику: интересно, осознаёт ли Минхо хотя бы половину той боли, что так нелепо и враз обрушилась на его подопечного. Ли молча сидит, запрокинув голову назад, погружённый будто бы глубоко в собственные мысли. Думает ли он, о том, как рад тому, что его возлюбленный снова дома? Или он обдумывает задание для очередного ученика? Или, может, Ли старший только и ждёт момента, когда младший соберётся, возьмёт свои вещи и куда-нибудь денется вместе со всем своим жалким видом? И почему он вообще здесь? Не то, чтобы Феликсу было больше не всё равно, на чьей шее он так безвольно повис, но всё-таки. Тогда, месяц назад, Феликс не помнит, сколько времени понадобилось для того, чтобы точно осознать, что же всё-таки произошло. У него в памяти обрывки воспоминаний: кровь на руках, изуродованное лицо Хёнджина и его же тяжёлое дыхание, – остались тем единственным рваньём, которое засело внутри, повторяясь раз за разом, а затем ещё, ещё и ещё, вплоть до момента, когда Ли бежал к унитазу и не выворачивал всего себя наизнанку. Тогда он дрожащими руками набрал номер Джисона, слёзно умоляя того прийти как можно быстрее, а потом, сразу же, – позвонил в скорую, проглотив и слёзы, и режущее желание вернуть время назад. Он сделал непоправимое. Или неизбежное всё-таки настигло их обоих. Примчавшийся Джисон, сопровождавший безмолвного и едва не убитого Хёнджина, смерил Феликса таким искренне ненавидящим и презрительным взглядом, который от такого человека ну никак ожидаем не был, что сразу же стало понятно: Ли здесь не рады и вряд ли будут когда-либо ещё. Он сам себе вдруг стал остро не рад. Ли Феликс никогда в своей жизни и подумать не мог, что самая большая в мире любовь будет так похожа на смерть. Ликс не помнит и того, что происходило следующие несколько часов, – если там и было что-то кроме громких завываний, дрожи в теле и пятен крови на постельном белье, которые так и кричали: «ну же, посмотри, Феликс, куда завели тебя твои чувства. Ты жалкий, мерзкий и отвратительный». И Ли не был против. Должно быть, он пришёл в себя только на тёмной кухне, когда ощутил страх от того, что тупой нож скользил по его коже бесчисленное количество раз. Ровно тогда же он расслабил руки и отшагнул, опускаясь на колени и хватаясь за голову. Там не было ничего. Ничего, кроме страха, отчаянного помешательства и зудящей пустоты на коже. Он знает только, что благодарен Минхо и Чану за то, что его, в пижаме и крови, с опухшими глазами и сумкой с целым ничем наперевес ничего не спрашивали и просто впустили. Феликсу сказали, что он имеет полное право остаться столько, сколько потребуется, – и, наверное, он воспринял эти слова слишком уж буквально. Его кормили. Его одели в чужую одежду. Его не упрекали в растратах. Он не должен был давать деньги за коммунальные счета. Его не отправляли работать. У него ничего не выпытывали аж до самого момента, пока он сам, – всё ещё под несколькими слоями чужих одеял, – не выложил всё ровно так, как оно и случилось. Его не обвиняли. Ли Феликса кормили, ему включали идиотские нудные фильмы, с ним же проводили долгие молчаливые вечера и закрывали окна, чтобы он ненароком не простудился. Бан Чан не был против того, чтобы к их «семейным» вечерам присоединялся тот, у кого дома больше не было, и рассказывал о том, какую крутую работу он проделал вместе со своей командой, и что такими темпами через год заработок повысится, наверное, вдвое, – а там можно будет думать о переезде, ремонте, котах и мягких пуфах, в которых хочется утонуть. Феликс сидел молча, ковыряясь в еде, которая просто не шла в глотку, и думал о том, есть ли будущее у него. А по ночам Ли обнимали. Его жалели, ему шептали утешающие вещи, его же кормили сладким сиропом и пиццей. Ликс мог положить голову на чужое бедро, ощущая, как его, словно бродячего кота, гладят по голове под звуки очередного занудного спектакля. Феликс мог плакать, точно зная, что ему вытрут слёзы, – и это уже больше, чем он получал последние три года. Феликс не чувствовал ничего, кроме тупой, приевшейся боли, но больше ощущал только постоянную благодарность. Только из-за Чана и Минхо он не утопился где-нибудь в реке Хан в тот ненавистный день. А ведь он правда хотел. И хочет зачастую и сейчас, когда во сне Хёнджин сидит за столом напротив него, раскачиваясь на деревянном стуле, и давится полусырыми блинами с чересчур сладким малиновым вареньем, и у него все зубы в липкой лиловой смеси, а по телевизору крутятся американские хиты пятилетней давности. Хван подрывается с места и тянет Феликса за собой, чтобы нелепо вытанцовывать и смеяться до разрыва желудка, забыть имя родителей, чтобы вся вселенная и правда сжалась до золотых волос, больших изящных рук и самых тёплых карих глаз в самый холодный австралийский сезон. И феликсово сердце бьётся так, так быстро, и он тянется губами к чужим щекам, носу, векам, – всё ещё боясь, что умрёт, если позволит себе коснуться самых желанных в мире губ. И они счастливы, – счастливее кого-либо на целой планете, и Феликса на самом деле не существует, когда Хёнджин его не касается. Ликса нет, если Хван его не любит. Забавные вещи всё-таки случаются: Феликс впервые готов принять всю гниль, что сформировалась в нём за последние годы, и он, посоветовавшись с Минхо, всё-таки пишет Чонину сообщение с извинениями. Не большое и не маленькое – слово «достаточно» подходит идеально для тех нескольких месяцев, когда Ликс вынашивал в себе тоску и собственными же руками превратил её в напыщенную, неправдоподобную, но всё-таки ненависть. Феликс не ожидал положительной реакции, – в каком-то смысле, он не ожидал вообще ничего. Сейчас, оборачиваясь назад, он и сам злится на себя: он был так сильно влюблён и по той же причине бесконечно обижен на всё и всех вокруг, что предпочёл выдать желаемое за действительное. Он понимает, что тот поступок ни больше, ни меньше, – предательство, и не знает, простил ли он самого себя. Чонин, который когда-то скинул пароль и логин от своего аккаунта фишинговому сайту (на приют собачкам в Пусане, конечно), не отвечал на сообщение два дня. Ли уже и не надеялся, а потом, на утро третьего ему стоило только ответить на требовательное «где ты.», и уже через два часа в дверь позвонили. Совсем уж выцветшая, некогда синяя копна волос да грязные конверсы, – простой, как мир, и самый добрый в мире человек дал Феликсу время только на то, чтобы сделать робкий шаг назад перед тем, как навалиться всем телом не человека, когда-то бесстыдно вышвырнувшего его из жизни. Ян почему-то плакал и почему-то просил прощения, когда его об этом мало того, что не просили, – умоляли прекратить. Чонин никак не прокомментировал всё произошедшее, не обвинил ни разу, не упрекнул в случившемся, – просто сделал то же, что и всегда: утешил своим присутствием. Он не высказал ни слова в адрес худобы Феликса или его тусклости, и Ли был только благодарен. Пока Ян рассказывал то ли о том, как страшно было давать взятку физруку, то ли о том, что них за полгода отчислилась почти половина группы, Феликс был смертельно благодарен. Его простили, и, как кажется, он стал немного ближе к тому, чтобы вылезти из навозной ямы. Ли закрывает глаза, когда слушает восторженную историю. Он слышит, как Чонин даже не успевает дожевать свои солёные чипсы, когда перебивает сам себя. Феликс тихо хохочет, опускает голову на стол и прикрывает веки. Он чувствует себя нормально. Он чувствует себя нормально в этот жуткий зной, когда даже самый дешёвый и шумный кондиционер не работает, а в соседней комнате Минхо ведёт урок, и Бан Чан уехал на работу ещё до того, как Ли открыл глаза в полдень. И, кажется, жизнь правда может быть нормальной, но Я не люблю тебя, Ли Феликс. И никогда нормально не любил. Как жаль. И Феликс не понимает многого, когда уже в чужой ванной оставляет тонкие полоски на своём запястье и только смотрит-смотрит-смотрит, как медленно стекают маленькие полоски, и как оглушительно громко (а может, так только кажется?) капли жидкости встречаются с холодным кафелем. Ли жмурится, когда зрелище перестаёт его удовлетворять, и он загоняет лезвие глубже, чем прежде, и проводит полосу вдоль. Ему кажется, будто он всё делает правильно, когда гул в голове заглушается острой болью. У Феликса нет страха перед смертью. Желание жить он как будто бы целиком и полностью исчерпал в свои ранние двадцать. — Феликс? – низкий чанов голос вдруг возвращает в сознание. Становится вдруг очень стыдно за запачканный своей же кровью пол. На глаза наворачиваются слёзы: — Да? — Ты же не ванну принимаешь, правда? Ли не отвечает, прелестно понимая, что лгать тут нечего. Он просто страдалец, который не может взять себя в руки уже больше месяца, и любая его потуга в восстановление кончается примерно одним и тем же. — Феликс, немедленно открой дверь. И Ликс рыдает, когда окровавленной рукой проворачивает дверной замок. У Бан Чана глаза, как и обычно, с синяками, а обои со странным рисунком позади него расплываются, соединяясь в одно сплошное полотно, хотя и то мешает жить. Голова кружится и всё вокруг темнеет, когда он только слышит, как Бан Чан зовёт Минхо, и как всё становится вдруг очень, очень громко, но он всё ещё в сознании, и ему так откровенно больно видеть обеспокоенные лица чужих людей, что плакать хочется ещё больше. Ли старший обрабатывает порезы и перематывает руки бинтом, пока Феликс виновато молчит. Бан стоит рядом, смотрит в окно и курит, высовываясь из форточки. Ли мысленно почти смеётся, насколько всё похоже на сцену из грустного фильма, и насколько неуместно уютной кажется эта обшарпанная квартирка вдалеке от центра. Минхо наклоняется над результатом своей работы и проводит пальцами по импровизированному гипсу: — Ты не хочешь умереть. — Ладно, – тихо отвечает тот. — Ты просто хочешь, чтобы этот период закончился. И это обязательно случится, Феликс, хочешь ты того или нет. Через месяц, неделю, год ты будешь чувствовать себя хорошо, ты снова будешь счастлив, ты полюбишь своё тело, решишь десять биологических задач из десяти, испечёшь самый вкусный в мире пирог и твоё лицо треснет от смеха. Ты полюбишь, и тебя обязательно полюбят в ответ. Просто… дай себе шанс, хорошо? Один маленький шанс стать счастливым. Мы же все его заслуживаем – и ты не исключение. Интересно, в других обстоятельствах сказал бы он, что умирать не стоит хотя бы потому, что хоронить младшего абсолютно негде? Феликс молча кивает. Слова Минхо для него всегда были приоритетом. Жалко только, что сейчас они кажутся очень далёкими, – как если бы голова Ликса вдруг оказалась под водой. Но он многим обязан этим людям: наверное, умирать на полу в их ванной – всё-таки не лучший метод благодарности.

3 года назад

Ли Минхо Бан Чана не уверен, что любит. Минхо не считает, что в этом есть хоть малейшая вина уже разведённого мужчины, – просто у первого в жизни умение привязываться уже полностью исчерпалось. Ли помнит по сей день каждого человека, которого ему приходилось любить: тело всё ещё содрогается при воспоминаниях об отце, он так и не забыл лицо матери, до сих пор готовит те же спагетти, что любил Чанбин, и не может выкинуть из головы всех тех людей, кто так настойчиво навязывали ему чувства, когда об этом даже не просили. Так уж вышло, что, несмотря на все старания, у Ли Минхо сердце оказалось совсем не каменным, и, каким бы глупым это не казалось спустя годы, он правда вспоминал с тоской тех, кто приходил в его жизнь только чтобы сломать его ещё больше. Он так и не смог найти себе верных друзей, не встретил любовь всей своей жизни, и, что самое печальное – его так и не спасли. Конечно, у него были приятели. В университете он встречал хороших ребят, которые каждый зимний сезон ездили на горнолыжный курорт, выпивали только на праздники и возвращались домой на выходных. Они были неплохими, правда, – только вот сам Ли в их компанию не вписывался настолько, что спустя время никак не может вспомнить ни их имён, ни лиц. Минхо так хорошо помнит, как встречал свой двадцать шестой день рождения: совсем одинокий и простуженный, под толстым пледом в самой дешёвой квартире во всём городе. Тогда хотелось плакать навзрыд, потому что с годами лучше не становилось от слова совсем, и его восприятие вообще всего не менялось от того, был он сам или с кем-то, – хотя одному быть ощущалось всегда мучительнее всего. Ли уверен был больше, чем на сто процентов, что через десять лет ничего не изменится. Он умрёт, и, может, так всё будет лучше. Минхо в свои приближающиеся тридцать всю целеустремлённость растерял. Он был во всех смыслах болен и даже не надеялся спастись. Было только интересно: досталась ли кому-нибудь другому та пилюля, в которой не было бы яда? А потом в его жизни появился Чан. Состоящий в счастливом браке, отец двоих людей с достойной работой и с играющей гордостью за себя на лице. Ли Минхо чуть ли не сразу же понял, что он этого человека никогда не примет. Не потому, что Кристофер был олицетворением всего мирового зла, нет: скорее всего, он и был тем обычным хорошим человеком, который платит налоги, ест мясо четыре дня в неделю, а летом отправляет дочерей в лучшие лагеря, но У него было всё, о чём Минхо мечтать и не мог. И это было таким, таким невыносимо раздражающим, что Ли хотелось сбежать. Но Бан Чан никогда не был виноват ни в чём: ему просто повезло. На самом деле, по мнению Минхо, Чану везло по большей части всегда. Он родился в хорошей семье, рано повстречал женщину, которая оказалась достаточно великолепным человеком, чтобы создать с ней семью, у него было время, чтобы заниматься тем, что ему на самом деле нравилось. А у Минхо никогда ничего не было. И Ли просто позволил себе впустить этого человека в свою жизнь. Ему было двадцать девять лет, когда тележка упала на пол в супермаркете, и испуганный Бан выжал самое жалкое приглашение на свидание. Минхо, в самом деле, не "ставил" на Чана. Это был один из многих, кто однажды уйдёт. И Ли знал, что, как бы хорош не был Кристофер, однажды он просто исчезнет, не оставив после себя ничего, кроме, может быть, унизительной прощальной записки. Стоит ему узнать, со сколькими спал Минхо, или как прошли его юные годы, или в какой квартире он живёт, Бан Чан просто развернётся и уйдёт. Ли даже не стал бы держать, – никогда больше не будет. Но Бан Чан не ушёл. Вместо этого он водил Минхо на свидания: они пили кофе, ели салаты, беседовали о прошедшем рабочем дне: Ли – о невыносимых учениках, Чан – о неумелых подчинённых; ходили в кино, где даже не целовались, и каждый, каждый день без исключения Ли получал кучу милых сообщений с комплиментами, пожеланиями доброго утра и спокойной ночи. Минхо хвалили так много, что он краснел даже через экран. А ведь ему было двадцать девять – странный возраст для смущения. Чан был внимателен, как никогда: и уже на месяц их странных свиданий у младшего вся квартира была заставлена комнатными растениями, а шкаф валился от милых кардиганов. Минхо не был наивным ребёнком, он примерно понимал, чего от него хотели: и уже через два месяца они начали спать. И даже после этого Чан не ушёл. Но Минхо не было легче. На самом деле, глубоко внутри он хотел, чтобы это закончилось скорее. Сколько историй о мужьях-изменниках видел мир? Сколько из них возвращались к жёнам, когда страсть угасала? Но это было и н т е р е с н о. А потом Бан Чан ушёл из семьи. И Минхо, не верящий в это до самого конца, перестал понимать хотя бы что-то. И эта подвешенность грызла его так сильно, что вся жизнь казалась перевёрнутой с ног на голову. — Пожалуйста, перестань смотреть на меня так, – попросил он, когда Чан, как и делал это обычно, лежал в постели и наблюдал за тем, как Ли проверял домашнее задание своих учеников. — Как? – искренне удивился тот. Минхо раздражённо выдохнул и отодвинулся от стола. Он поправил очки на переносице и посмотрел человеку, который теперь разделял с ним дом, прямо в глаза. Чан заметно напрягся, и, честно, это казалось младшему умилительным. — Как будто ты мог бы любить меня. Чан мгновенно сел. Он стал выглядеть таким же шокированным, таким же жалко-испуганным, как пару месяцев назад, и этот факт что-то тронул. Не понадобилось много времени, чтобы Бан заговорил: — Но я уже люблю тебя. Мне казалось, что это очевидно? – нахмурился старший. – Я ушёл из семьи, чтобы быть с тобой. — Я не понимаю. — Я и не прошу понимать. Просто прими это. — Чан, ты ни-че-го обо мне знаешь. Что во мне ты можешь любить? — Много вещей, – Чан ответил прямо и просто, словно бы это был самый лёгкий вопрос в его жизни. – Если тебе правда интересно, я могу рассказать их все. — Если бы ты знал всё, ты бы так не говорил. Я гнилой, испорченный, гадкий человек, который разрушает всё, чего касается, – упрямо настаивал Ли, не испытывая ни малейших сомнений в том, что говорил. – И ты бы не мог любить всю ту гниль, что во мне есть. Честно говоря, я и сам не могу сделать это. — Минхо, послушай, – Чан взял чужие дрожащие руки в свои, и заговорил уверенно, не отрывая взгляда от глаз младшего, – я в самом деле не знаю многого. Но я уже знаю, что люблю тебя, и это не потому, что ты хороший человек. Ты нравишься мне не потому, что ты заслужил это, а потому, что рядом с тобой мне уютно. Мне нравится то, как ты готовишь, то, как заботишься о бродячих кошках, то, как ты делаешь вид, что понимаешь шутки в американских фильмах. Честно говоря, я всегда понимал, что ты не из святых, но я никогда и не искал себе идеального человека. Сейчас мне кажется, будто бы всю свою жизнь я ждал, когда мы встретимся снова. И, что бы ты ни сделал, ты не должен ползти по пустыне, моля прощения, или стоять в церкви много часов подряд, или ставить клеймо плохого человека. Ты не должен раскаиваться за то, кто ты есть, но, Минхо, прошу, поделись со мной тем, что мешает тебе жить. Клянусь, если ты покажешь мне все свои шипы, я покажу тебе человека, который готов истекать кровью. И он был так убедителен и прям, и говорил так уверенно, что Минхо не сдержался. Не потому, что хотел. Потому, что это стало невыносимым. И Ли рассказал о дне, когда ему, казалось, было уже сорок. Он тянул вялое тело отца, издававшее только ругательства, в дальнюю комнату, а потом убирал беспорядок в квартире, а потом выключал телевизор в комнате матери, когда та засыпала. Минхо помнит, как женщина плакала во сне. Он помнил, как был грушей для битья днём, и чьей-то сиделкой – вечером. Каким спасением тогда был соседский мальчик с самым задевающим душу смехом, и как сильно он хотел быть нужным этому ребёнку. Как же хотелось быть принятым хотя бы им. Жизнь как будто была уже предрешена. И больнее было только знать, что он хотел быть любим ровно настолько же, насколько мечтал сбежать. Минхо рассказал о дне, когда ему было словно бы пятьдесят пять: когда все руки уже покрылись мозолями, а из своих вещей в подвальном этаже валялись только зубная щётка и папка с документами, и когда в конце дня ему хотелось рыдать так же, как плакала каждую ночь молчаливая мать. По ночам так сильно хотелось замёрзнуть. У него уже не было дома, но он так сильно мечтал его однажды найти. Он рассказал о своих тридцати, хотя ему было только девятнадцать, когда ему предлагали секс под предлогом любви, – и, спустя многие годы, светлые чувства казались гадкими и чужими. И он был несчастлив, но стабилен. Но хотелось всегда другого. Всегда большего. И Бан Чан был внимателен и жесток: он не прервал, когда Ли начал рыдать и хватать чужую одежду, когда согнулся пополам и едва ли не выплакал всю душу. Он только обнимал, поглаживая чужую содрогающуюся спину, и от этого становилось будто бы хуже. — Пожалуйста, люби меня, – умолял он, когда вдыхал достаточно глубоко. – Не уходи сейчас, потому что… Если не ты, то больше некому. Пожалуйста, останься со мной сегодня, завтра, не уходи. Не добивай меня, – слабые руки сжимаются ещё сильнее на промокшей ткани, – я так, так устал. — Я хочу провести с тобой всю свою жизнь, – успокаивающе тихо сказал Чан. — И, если ты невыносимый, я буду тем, кто готов тебя терпеть. — Где ты был раньше? – Минхо звучал так болезненно и обиженно, совсем как Селина, когда у её сестры новая игрушка появлялась раньше. – Если бы ты появился тогда, я бы смог быть таким счастливым. — Ты простишь меня, если скажу, что я был труслив? — А ты… – сильно прикусил губу младший, – останешься? Если я буду хорошим, останешься? — Минхо, – Бан взял Ли за плечи, чтобы осторожно отстранить того от себя. У Минхо веки опухшие, а взгляд полон страха. Чан смотрит решительно и слегка сжимает руки на предплечье: – Даже если будешь плохим, я всё равно останусь. Минхо смешно выпятил нижнюю губу, снова прижавшись к чужой груди. Сейчас ему как будто бы пять. Возраст, когда Ли может плакать, и его услышат. Когда жизнь, вообще-то, только начинается, и всё вокруг так медленно приобретает какое-то значение, и вся каша в голове собирается в единое целое. Он поставит все остатки себя на одного только Чана, нарисует странную картинку руками, измазавшись в краске, и ему не будет стыдно. Его не обвинят. Его любят. И спустя какое-то время он обязательно полюбит в ответ. Мир вокруг всегда был так неестественно жесток, и это ранит. Бан Чан бесконечно добр, и это ранит не меньше.

***

Феликс не совсем понимал, что же всё-таки хотел сказать Минхо, когда говорил, что однажды эта печаль закончится. Ликс спал и видел Хёнджина, ел и видел Хёнджина, смотрел видео на ютубе и видел Хёнджина, он видел Хёнджина в булочной, в супермаркете, когда ходил на пробежку с Бан Чаном, когда оставался один и подолгу смотрел в зеркало. Он часто спрашивал себя, кем он был до того, как познакомился с Хваном. «Н и к е м» – жужжало в голове. — Она спрашивает, в чём вся суть поста в Исламе, – Чонин жалуется на зачёт по религиоведению, прилетевший к Феликсу буквально сразу же после конца сессии. – Ну, так я и говорю, что не знаю. — Нельзя есть в светлое время суток, вроде, – откликается Ли. — Ну, я очень рад, что вы обладаете такими глубокими познаниями, Ли Феликс, – раздражается Ян. – Потому что я ваще ни о чём таком никогда не слышал. И в лекциях такого не было! Хван Хёнджин, наверное, сейчас уже давно как выписался из больницы. Интересно, ему разрешили пересдать сессию? Или всё-таки отчислили, потому что он явно пропустил больше, чем сто часов? — Потом она достаёт фото, где, знаешь, то ли площадь какая, то ли ещё что, а посередине стоит куб. Ну, типа, просто куб. Думает ли он о Феликсе хотя бы иногда? Чем он занимается спустя полтора месяца? Он злится? Он волнуется потому, что Ликс просто пропал? Почему он ещё не пришёл? Неужели он рад? — Она спрашивает, что это на фото. Я говорю: «чёрный куб». Кем Феликс был без Хёнджина? С кем дружил? Чем увлекался? Что чувствовал? О чём мечтал? В голове как-то совсем быстро проносится хриплый, прокуренный смех Исаака, подсовывающий банку пива Лиам, долгие посиделки непонятно у кого дома, дым, дым и дым. Игра в футбол по пятницам, симпатичные девочки, тёмная собственная комната. — Приятно. Я Хван Хёнджин. Моё английское имя «Сэм», но я на него ещё не откликаюсь. Да и не собираюсь, если честно. — Понятное дело, что ответ неверный. Я уже сдаюсь, говорю, мол, ну не знаю, отправляйте на пересдачу. А что делать? Мать и сёстры. Седеющий отец. Тупые и раздражающие подкаты Чарли к бывшей девчонке. Холод, пронзающий икры. Ночной Сидней. Обещание летом куда-то рвануть, – обязательно всей компанией. — У тебя по жизни одни хуёвые знакомства или типа того? д а — Я уже подбираю рюкзак, а она спрашивает, типа, а кем вы были в прошлой жизни, Ян Чонин? Тут вопрос убил, конечно, но я ей сказал, что был грязью под её ногами. Она так недовольно головой покачала, говорит, в человека перерождается только человек, раз уж вопрос об Индии. Феликс голоден от того, что Хвана не видит. Всё было не так плохо, не так плохо, как могло бы быть. Может быть, если они поговорят ещё раз, всё починится. Не может быть такого, чтобы вот так всё закончилось. Хёнджин не плохой человек, Феликс о ярости только в книгах читал. — Ну вот и ты мне нравишься. Ты – мой, Ли Феликс. — Да я ей и говорю: ну и мы же не в Индии живём, правильно? Я торговаться не думал, от своей грязи не отступлю. Щас покажу свой балл, охуеешь, – восторженно говорит Чонин и берёт в руки телефон. На обоях телефона сам Чонин и другое, очень знакомое, лицо. Феликс на секунду словно выныривает из полной уксуса ванной. — Вы общаетесь? – спрашивает Ликс, словно убеждаясь, что помешанный мозг не сыграл злую шутку. Улыбка мгновенно сходит с лица Чонина: — Типа того. Феликс сильно закусывает щёку изнутри, стараясь не выпустить слёзы. — Из-за этого человека я расстался с Хёнджином, знаешь? — Что? – недовольно переспрашивает Ян, отодвигаясь и хмурясь. — Сынмин с Хёнджином спали за моей спиной, – Ли выдавливает из себя фальшивый смешок. – Ты реально не считаешь, что можешь оставаться другом и Сынмину, и мне? Может, ты ещё и их отношения поддерживаешь? А надо мной только издеваешься? — Феликс, чё ты несёшь? – округляет глаза собеседник, закипая всё больше. – Я люблю тебя, и… — Да прекрати ты врать- — Нет, ты меня дослушаешь, – прерывает Чонин достаточно громко, чтобы испугать Ли. – Я был достаточно хорошим другом для того, чтобы не поднимать эту тему лишний раз, и я поддерживаю тебя всеми силами, но если ты снова пытаешься меня растоптать, то подумай над этим ещё раз. Потому что ты больше не поступишь так со мной. Ты хоть раз спросил, что я делал всё то время, пока ты возился со своим ебланом? Что бы у вас там ни происходило с Хёнджином, не вмешивай сюда Сынмина. Это Хёнджин был тем, кто признался, и именно Сынмин его отверг, – он выключает телефон, наскоро пихает его в карман джинсов и накидывает рюкзак на плечи. – И если бы ты интересовался хоть немного, ты бы уже давно понял, что если Сынмин с кем-то и трахается, то только со мной. — То есть, быть со мной так же страшно, как умирать?