***
Через пару дней по дороге, ведущей во дворец, пронеслись сани, запряжённые двойкой. Ханна лихо заправляла лошадьми, а Матиас обнимал её за талию и улыбался. Они промчали аккурат перед носом Нины, которая вывела своих младших учеников на прогулку, чтобы обсудить с ними группу слов, которой фьерданцы описывают снег. Ребятишки завопили и завизжали, когда их чуть не снесло мощным потоком воздуха. – Hest og slede, – отчетливо произнесла мисс Зеник. – Сани, запряжённые лошадьми. Саша, повтори, что я назвала? Зазевавшемуся ученику кто-то подсказал, все отвлеклись и пошли дальше. Матиас приметил её, ещё когда они стояли на пропускном пункте у шлагбаума. Стайка детей носилась вокруг своей мисс Зеник. Она быстро организовала их; ребята начали кидать друг другу снежок и выкрикивать фьерданские слова. Поразительно, но даже у этих малышей почти не было акцента. С такой учительницей это было неудивительно. Её плащ алел на белоснежном фоне, а громкий голос с особой интонацией как-то осаживал. Сразу становилось понятно, что она тут главная. Ханна что-то прохихикала, он бездумно кивнул. В стенах дворца его радостно встретили дрюскели. Одни отдавали честь, другие пожимали руки и хлопали по плечу. Ярл Брум ждал в их с Ханной покоях. – Надеюсь, эта равкианская хворь оставила тебя навсегда. – Думаю, что да. Надеюсь, что и ваше прошлогоднее лечение испарилось вместе с ней. Брум побледнел и стал похож на призрака. – Отец, оставь нас. К обеду молодая чета спустилась рука об руку; чинно подошли на поклон к царю Николаю. Тот, казалось, совершенно искренне поинтересовался самочувствием Матиаса и пригласил его к себе на пару слов после трапезы. Они заняли свои привычные места, где уже нервничал седовласый Брум. Матиас озирался по сторонам. – Где Нина? – вполголоса спросил он. – На кухне, скорее всего. Ей теперь разрешено не присутствовать на обеде. Похудевший молодой фьерданец коротко кивнул, быстро, по-армейски прикончил свою порцию и выскочил из-за стола. – Кажется, всё полетело в тартарары, – заметил Брум, тревожно поглядывая на дочь. – Ничего не полетело, – пожала плечами Ханна. – Это не твоя забота. – Я хочу, чтобы ты была счастлива. – Кто сказал, что я несчастна? – прищурилась девушка. – Теперь он будет бегать к ней. – Ты случайно не ревнуешь ли её? И это не твоя забота. К тому же, везде гриши и люди. На глазах у них ничего не произойдёт. Мы же должны играть свои роли. Ты ведь к этому и готовил его в своих пыточных? К роли своего преемника и моего идеального мужа? Брум по-ястребиному огляделся по сторонам. – Здесь мы не будем это обсуждать. И нигде вообще. – Прекрасно. Тогда и ты не спрашивай меня про них с Ниной. Про нас с Ниной. Ярл поперхнулся мёдом. В голове вспыхнули самые неприличные картинки. Ханна довольно усмехнулась.***
Нина стояла в уголке между шкафом с утварью и стеной и торопливо поедала обжигающий суп. То и дело на неё натыкались поварята. – Нинка, – старая повариха всегда звала её Нинкой. – Сядь и поешь по-божески! Ни себе ни людям, ну? Встала, что баржа в порту; все борта тебе уже помяли. А кто-то и нарочно мнёт ведь, вот окаянный! Старуха шутливо стеганула полотенцем одного из особо усердно трущихся возле Нины поварят. А сердцебитка только скорчила рожицу, но всё же расположилась за столом. На фразы Леночки – именно так все называли эту приземистую пышную кухарку, которой было далеко за семьдесят – она ничуть не обижалась. Наваристый бульон согревал нутро, Нина так и разомлела от этого тепла и аппетитного духа. Леночка размашистым движением бацнула перед девушкой кружку чая и тарелку с яблочным пирогом, щедро посыпанным сахарной пудрой. – На-ко, вот; а то совсем с лица сошла. Больно уж работа у тебя нервозная, вот чего. Учительствовать – это тебе не стряпать; это надо мозгами шевелить. Нина благодарно улыбнулась и одёрнула себя: её смятение не должно быть заметным. Из-за двери, ведущей в коридор, через который блюда носили в обеденный зал, послышался шум. Леночка уперла руки в боки и воинственно наморщила нос. В кухню ворвался (иначе не скажешь), чуть не вынеся дверь, Матиас Хельвар. Он тяжело дышал, ко лбу прилипла светлая прядь. Поварята замерли и приготовились к представлению: такой дерзости их главная повариха не терпела. Ждать долго не пришлось. Матиас тут же отыскал Нину взглядом на противоположной стороне огромной кухни. – Нам надо поговорить, Зеник, – пророкотал он на родном языке. Гриш не успела ничего сказать, потому что на северянина начала наступать Леночка. – Эт-то что тут за верзила нарисовался, поглядите-ка! – громогласно возопила она, приближаясь к мужчине, который был вдвое выше неё и втрое младше. – В грязной обутке запёрся в кухню ко мне! А ну-ка на выход, молодчик! И чтобы больше тут не видела тебя! Матиас растерянно опустил глаза на свои идеально начищенные сапоги, потом с надеждой посмотрел на Нину, надеясь на её поддержку, но та пила себе чай, пряча улыбку в кружке. «Ату его, ату, Леночка!» Отступающий великан и старуха с половником в боевой позе веселили не хуже заезжих балаганов. Фьерданец был выдворен из вотчины старой поварихи так же быстро, как и влетел сюда. Поварята и помощники разразились смехом и овациями, чем ещё больше вогнали Леночку, и без того всегда красную, в краску. Она довольно поправила передник и пригрозила им шутливо: – То-то жа! А с вас так и вообще три шкуры спущу. За работу, негодники! Грозная повариха никого в жизни ни разу не ударила (и даже не поругала без причины), но все тут же вернулись к своим делам. Её здесь уважали сверх всякой меры. Она зашла на эту кухню ещё девятилетней девчушкой, готовила сначала для деда Николая, потом для его отца, а сейчас и для него самого. И никакая мода на заграничных поваров не заставила бы чету Ланцовых отправить Леночку с её наваристыми щами, воздушными меренгами и терпким самодельным квасом в отставку. За годы работы на царскую семью она успела обеспечить своей семье безбедное существование, а себе – честное имя и уважение. Старуха села рядом с Ниной, чтобы расправиться и со своим обедом. – Хорош молодец, неча сказать... – со знанием дела рассудила она, поглядывая на Нину. – Худо, что северянин. А так… Мило дело, Нинка! – Я замужем, дорогая Леночка. И тоже за северянином, – вымученно улыбнулась Зеник и тут же снова задумалась. Намётанный глаз старухи замечал всё: – Тю, та разве ж это беда? Как говорится, старый хрыч – спать, а ты к молодому в кровать. Этот-то для тебя уж как гож будет; как обнимет, дык все косточки сладко прохрустят. – Леночка, – смутившись, просмеялась Нина. – Ведь ты же замужем. Как можешь рассуждать так? – Милая моя, замуж-то я пошла, почитай, в двадцать с лишним годков. А на сеновале-то меня первый раз оприходовали – только четырнадцать исполнилось. Вот такой же высокий, чернявый только был. Ух! Молодость одна у нас, уж поверь мне, старухе. Искорки в мутных глазах поварихи недвусмысленно давали понять, что огонь она умела поддерживать не только на кухне, но и в своей личной жизни. Удивительное дело; но в Леночке жизненной энергии явно было больше, чем в Нине. Они поболтали ещё о чём-то, сердцебитка расцеловала всегда привечающую её старуху и отправилась во дворец, стараясь обходить места, где ей бы мог встретиться Матиас.