* * *
Когда я возвращаюсь, Сиона ещё нет дома. Вытаскиваю из стыренного рюкзака самый что ни на есть обыкновенный торт. Отшвыриваю куртку и откидываюсь на спинку дивана. Запрокинув голову, я прикрываю глаза, любуясь на этот шедевр современной кулинарии. И тереблю в руках уже порядком потрёпанную фотографию, которую выудил из карманчика рюкзачка. Хотару. Я, всё же, узнал имя своей маленькой жертвы. «Светлая». Фыркаю и всматриваюсь в лицо тринадцатилетней чудачки на маленьком глянцевом прямоугольнике. Она умудряется улыбаться одними лишь глазищами, держа в зубах упаковку пирожных, а в руках младшего братишку около трёх лет — тёмноволосый, с заспанной мордашкой, но с такими же сияющими глазёнками. Маечка задралась, и он явно хочет, чтобы не в меру счастливая из-за чего-то сестрица положила его уже на кровать и дала досмотреть сон, ну или тискать перестала. Эта фотография явно не делалась специально, просто один счастливый миг из жизни, без позёрства, выпендрёжа и рутинных, ласковых улыбочек, как на обычных семейных картинках. Действительно, «светлая». В мою душу не закрадывается осуждение недавнего поступка, нету даже зёрен сомнения, это просто данность, что, возможно, на одного светлого человека в этой вселенной стало меньше, и мне, в самом деле, искренне не хотелось бы именно её смерти. Ещё раз вглядываюсь в ясноглазое создание в футболке с Пикачу, затем поспешно заталкиваю фотографию куда подальше и вслушиваюсь в приближающийся топот ног. — Недзуми, ты вернулся! - его лицо озаряет такая искренняя и счастливая улыбка, что мне становится совестно от того, что я не так уж и часто позволяю ей озарять эту мордашку. Киваю, внимательно наблюдая за тем, как он аккуратно присаживается около меня и смотрит на несчастный торт, как на какое-то неземное существо. — У нас что, праздник? — Была возможность, вот и купил. — Спасибо! Слушай, знаешь? Сегодня… Я не особо прислушиваюсь к его, ставшей такой привычной, болтовне. Меня интересует совсем другое… Он не перестаёт трещать и смеяться чему-то своему, он наливает мне чашку чая, и я обхватываю её обеими руками, слегка улыбаясь. Меня правда интересует… Он слизывает с пальцев крем, потому что ел руками, с честным лицом убеждая меня в том, что так — вкуснее. Он так забавно краснеет и смущённо, радостно улыбается, прекрасно чувствуя провожающий его пальчики взгляд, каждый раз, когда он подносит их к губам. Он совсем не умеет сдерживаться, стыдливый румянец на его щеках всегда яркий, а улыбки — шире некуда. И меня правда интересует… какого чёрта я ещё не купил себе фотоаппарат и не защёлкал его, в бешеном желании сохранить эти картины не только в своей памяти!!!* * *
…да упокой, Господи, душу раба твоего грешного… Дзынь, дзынь, дзынь… …да прости грехи все совершённые… Дзынь, дзынь, дзынь… …да позволь душе его вечно жить в чертогах твоих… …да истлеет тело его прахом, да возродится дух его… Дзынь, дзынь, дзынь… Я покорно лежу на сцене, усыпанный белыми лепестками, и прислушиваюсь к биению колокола и словам произносимой мессы. Отпусти, Господи, грехи мои, прости мне жизнь мою, сотканную из нарушения всех заповедей, что когда-то были написаны праведниками. Отпусти мне грехи мои сейчас, Господи, не смотри на то, что моё тело ещё наполнено жизнью, не замечай этого… Прости мне грехи, Господи, потому что потом их будет вдвое больше, и певчая птичка души моей никогда не запоёт в чертогах твоих… Ведь сейчас, когда занавес закроется, я встану с холодного погоста и отправлюсь отбирать чужую жизнь, дабы сделать свою чуточку лучше… Прости мне судьбу мою, Господи, прости себе тобой же написанный сценарий её… Прости, прости меня… Прости за все те действия, что вывела твоя рука в строках моей биографии… Прости меня за своевольные поступки, решающие, кому когда придётся умереть. Прости меня, прости за то, что я распоряжаюсь чужими судьбами, прости — ведь это только твоя привилегия… Прости меня, Господи… и скажи: сможешь ли ты простить себя?.. Ведь я смертен. Слышишь? По мне уже отслужили службу… Слышь слова её, вливающиеся в уши твои. Слышь их и скажи: сможешь ли ты простить себя?.. Как жутко быть бессмертным, Господи… Кто же отпустит грехи тому, кто никогда не умрёт? Кто же облегчает сердце, на котором скопилось за веки столько смертей? Ответь мне, Боже, сможешь ли ты спасти меня? Простить меня? Или ты уже всё решил, и мне не поможет ни священник, ни исповедь? Что же поможет мне? Может, пуля в голову? Я не решусь свести счёты с жизнью. Никогда, слышишь, Господи, никогда! Ты простишь себе того, кого обречёшь на грех, заставив очистить землю от меня? Простишь? А, впрочем, хватит философствовать. Моя роль успешно закончена… Только вот душа ещё больше не хочет на небеса… …да прибудет с тобой Господь… Дзынь, дзынь, дзынь…* * *
— Ты так беспокоишься за меня? - изгибаю уголки рта в такой привычной для меня ухмылочке. — Обойдёшься, крысёныш! - Инукаси заводится с пол-оборота и рассерженно шипит, напоминая мне разозлённого мопса, грязного, бездомного, но от этого ничуть не более прогибистую шавку. Лучшая защита — это нападение, ведь так? В случае с ней достаточно одной лишь фразы, и она сделает за тебя всю работу: и разозлится, и погрызётся, и успокоится. А ты только смотри, да наслаждайся столь занимательным моментом, жалея про себя этот рай для психотерапевта. А ведь мне, действительно, всегда было жаль её. Эту закостенелую в своём личном сумасшествии женщину. Её неоправданно-ненужную никому жизнь, её пропадающую за ненадобностью и неуместностью ситуации эмоциональность, её преданность и излишнюю верность собственным идеалам, словам, принципам. Она не могла позволить себе жить, не могла позволить себе расслабиться, она загоняла себя в свой личный угол, как побитая собака, поджимающая хвост, скалящая зубы и, до безумия, страшащаяся своего конца. Она отрицала малейшее проявление чувств — везде враги, они убьют, они ждут того, что она оступится, они стерегут её, не упускают из вида ни на минуту. Мне было жаль её, ведь эта её паранойя уже явно действовала не только на нервную систему, но и на оба полушария мозга. Она становилась менее понятливой, ещё более тупой… Шавка… — Так ты можешь достать то, что я прошу? Если нет — я иду к другому поставщику. — Достать тебе оружие, чёртова крыса? Кто ещё пойдёт с тобой на сделку в этом городе?! Ты не найдёшь столь чокнутых! — Уже нашёл, - помахиваю осколком зеркала около её моськи и подкидываю, вертя в пальцах средства к её существованию. В этом мире всё продаётся, шавка, даже ты. — Ты не откажешь мне, не упустишь шанса, хватит набивать цену — не ведусь. Она скалится. Конечно, у этого разговора была не только цель отговорить меня от столь проблемного заказика, проблемного не от сложности приобретения или доставки оружия, а от шлейфа убийств на том оружии, что она рискнёт переправить через себя. Ведь на неё тоже могут выйти, её тоже могут подставить… А чёртова псина так боится за свою жизнь… Что, неужели такое количество злобных делишек не сможет отпустить даже моя песнь? Хмыкаю. Но у этого разговора не только эта цель, нет, она не беспокоится за меня, и не особо боится за свою жизнь, наверняка, насобирала достаточно проверенных людей, или тех, кем можно манипулировать. Она хочет узнать, хочет понять мою цель, с какими-то, уже известными или ещё только намечающимися, фактами прийти к собственному выводу, добыть ценную информацию. Вот сейчас я скажу ей день, к которому заказ должен быть готов, и она уже будет знать, что, примерно, тогда кто-то умрёт, и кто его убьёт. Знание — её сила. Ненавижу быть на крючке, позволять что-то узнать о себе — ненужный аспект моей жизни, его следует тщательно избегать. Ну что ж, буду надеяться, что для меня она — то самое доверенное лицо. — Сколько тебя надо? Модель 7 к какому числу? - она надуманно вздыхает и поводит ручкой, как бы намекая: ты не интересен мне больше. Говори, в чём дело, и брысь отсюда! — Всё здесь, - подаю ей предварительно подготовленный списочек, наблюдая за чуть расширившимися зрачками — ага, закрутились в головке шестерёнки и колёсики, не гениальный, но, вполне себе, предпринимательский мозг явственно прощупывает все вариантики, ищет лазейки, накручивает цену. Ну-ну, удачи тебе. — Когда управишься? — Неделю. Дай мне неделю, если прибудет раньше, сообщу. Киваю и, засунув руки в карманы, расслабленной походкой шествую к двери, игнорируя явно что-то желающее вякнуть препятствие. Бесит. Она специально выдерживает длинную паузу, дождавшись, пока я возьмусь за ручку двери. — А незнайка в курсе твоих покупочек? Или ты забыл посветить его в свои делишки? Боишься, что Сиончик скажет «нельзя», и наша прирученная крыска послушается? Ха! Ну да. Ты прекрасно знаешь, куда надо бить, вот только и я был в курсе этого удара. — А если с тобой что-то случится?! Ты подумал о нём?!! – орёт она мне вслед, и я с удивлением улавливаю в этом фарсе лёгкое, но такое настоящее волнение. Кхм. Драматизируешь? Не выйдет. Трагедии — моя стихия.* * *
Уж не знаю, в чём заключалась истинная цель тех её слов, но подозреваю, что она удачно достигнута. Ведь эти слова засели у меня в голове, и пульсируют там, с каждым ударом сердца не переставая выжигаться в памяти, как клеймо на коже. Они не дают мне покоя, просачиваются внутрь, заражают кровь, как самый сильный и безжалостный вирус, по клеточке, по мельчайшим частичкам, они захватывают и подчиняют моё тело и разум. Раздражает. Да, в последнее время я весьма раздражителен. Ещё бы, столько факторов на моём пути требуют к себе внимания, как будто я не замечаю их и так, как будто их образ не маячит у меня перед глазами каждую секунду. Какая глупость. Чувствую себя главным героем сопливой истории, что читают девочки-подростки, вбивая себе в голову мои переживания и искренне полагая, что понимают мои проблемы, сопереживают, желают помочь, с нетерпением ждут продолжения и болеют за меня, что называется, «всем сердцем», но, на самом деле, желая ещё более закрученного сюжета, ещё более сильных испытаний, ещё более глубоких душевных ран. Встряхиваю головой, отгоняя от себя эти глупые мысли. Ведь моя жизнь — вовсе не книга, это реальность. Только моя реальность, с только моими поворотами судьбы, только моими испытаниями, только моими ранами. Ёжусь от холода и, плотнее завернувшись в одеяло, прослёживаю взглядом трещинки на полу, натыкаясь на чуть приподнимающееся одеяльце в полуметре от меня. Вздрагиваю и, не обращая внимания на покрывшуюся мурашками кожу, босиком прочапываю к ещё не успевшему окончательно остыть чайничку и наливаю себе приторно-сладкую воду, кажущуюся сейчас абсолютно чёрной. Поправляю одеяло и, накрывшись им с головой, усаживаюсь на кровать, приготовившись потратить ещё одну ночь на лучший сеанс, который только можно себе представить. Спящий Сион — это тот кадр, который, в киноплёнке нашей совместной жизни, никогда не надоест мне. Я готов включать перемотку раз за разом, я могу довольствоваться даже неподвижной фигуркой, которая возникнет, нажми я кнопочку «стоп». Почему моя жизнь — это, всё же, не сказка или фэнтези? Ведь там есть добрые волшебники, способные останавливать время… Если бы это было так, то я, пожалуй, даже согласился бы и на подростковую аудиторию, и на постеры с моим изображением над кроватями маленьких фанаток. Я согласился бы на всё, лишь бы это было только выдумкой… сказкой… ведь в них нет плохого конца. Добро всегда побеждает зло — это сказочная мантра. А в жизни у всего есть оговорки… В жизни кто победит, тот и добрый. Отпиваю чай и жадно слушаю тихое дыхание, желая спалить поганый диван и уложить его рядом с собой. Наверняка, это привлекло бы читателей. Они так любят нестандартные отношения. Фу, какая же это, всё-таки, гадость, мерзкий чай. Похоже, сахар — это как алкоголь. Тоже ударяет в голову.