Whistle. Obey me

День выдался сносным, у него даже появилось настроение. Хосок спит, как младенец, и даже не слышит, какие изменения в данный момент происходят в его каморке. Он сжался клубочком, посапывает во сне, тихо мурчит себе что-то под нос. Наверное, ему снится что-то светлое. Он наблюдает за ним, будто бы тайно подглядывая через завесу неизвестности. Когда он такой, так похож на невинное дитя. Только вот Юнги знает: это невинное дитя может быть гораздо хуже него. Оно очаровывает своей необычной красотой и сладкой улыбкой, но на деле-то эта оболочка — сплошная ложь. Бледное лицо утратило навыки выражать хоть что-то помимо грусти и злости. Юнги давно потерял себя. Что такое спать спокойно, есть спокойно, смотреть телевизор, петь, танцевать или просто гулять по улицам он не помнит, да и помнить не хочет. Три года назад он похоронил себя. Свою улыбку, мечты, радость, а самое главное — себя. Юнги три этих года — пустая оболочка. Раз от раза он вспоминает те дни, и злость его с каждым днем растет. Она обрушивается, как снежная лавина на человека, случайно попавшего под гнев величавых гор. Юнги думал, сломается, но он все еще ходит, кушает, двигается дальше. Правда, все еще стоит на месте. Для него больше жизни и не существует. Он поклялся жить только ради ненависти и мести. Он вожделенно целует их в обе щеки. Засыпает в их объятиях и просыпается в них же. Каждый день он гладит их по гладким волосам, кормит с ложечки, чтобы побольше выросли. Нет, он не простится с ними, будет целовать, дышать, наслаждаться. Будет и тихо кричать, сжимаясь в клубок. Будет умолять, звать, отталкивать, но не откажется. Чувствовать мягкие локоны в руках так будоражит. Пусть эти золотые нити, разбросанные по его же наволочке, так несправедливо ярко блестят, он сжимает их чуть сильнее. Хосок не просыпается и тогда. Юнги кажется, Хосок настолько яркое создание, что давно уже должен был рассеять тьму. Но тьма в нем самом, пусть и спрятанная за обманными лучами. Он знает, насколько тот может быть жесток. Юнги помнит, будто это случилось вчера. Не было этих трех лет, был лишь тот день. Золотые нити, упокоившись на руке, смотрятся так печально. Они знают, все помнят, но понимать этого не хотят. Под подошвой ботинка им не увидеть мира людского, пусть остаются там, во тьме, пусть хозяин их знает, где ему место. Раздавить его, заставить кровью харкаться, плакать, молить. Юнги хочет это видеть и слышать. Он хочет это все себе. Сильнее впечатав в цемент нити, рычит на парня. А тот все еще спит. Тихий смех нарушает давящую атмосферу. Он слишком сильно наклонился — прозрачная капля упала на чужой лоб. Юнги утирает остатки со щек, докрасна растерев их. Он уже давно не показывал свою слабость, отчего же сейчас все пошло наперекосяк. Почему этот парень, свернувшись в клубочек, так и норовит напомнить о нем? Почему тот смех так похож на его? И почему выражения лиц у них похожи? Кулак слишком сильно и дико чувствует острую боль, но Юнги продолжает молотить холодный цемент. Даже когда костяшки окрашиваются рубином, ломает созданный барьер. Он срывается с этих цепей, клацает зубами, рвет волосы на голове и стучит, и стучит, и стучит по цементу. Сколько бы он ни боролся с этим, сколько бы ни позволял себе выйти из собственных рамок, ему все еще больно. Он тихонько шмыгает носом, прижимает колени к груди. "Ты спаси, помоги, почему же не слышишь меня? Прошу, забери или просто отпусти. Ты ведь знаешь, я уже не тот, тогда как позволяешь всему этому случиться? Ты приди, забери меня, я больше не могу." Он ведь знает, никто его слышать не может. Он ведь знает, все равно сделает все по своему. Та его часть вновь спрячется в глубине, укроется в ледяном дворце. У нее ресницы в инее, губы синие и тело дрожит. У нее пальцы рук и ног сводит. У нее глаза васильковые, с примесью черного разочарования, и хрустальные слезы повисли на ресницах. Ее целует колючий холод, оставляя свои снежные касания на щеках. Она здесь будет по своей воле, чтобы вторая часть была удовлетворена. Она спрячется, укроется в этом холоде, только бы они обе могли спать. Сжав футболку в районе груди, Юнги взрывается немым воплем. Его лба касается холодный пол. Он сидит так некоторое время, приходя в себя. В те дни он мог чувствовать его тепло, ладошку в руке. Своими губами мог целовать его в лоб или щеку. Мог обнять, так сильно прижать к себе, что он задыхался. Он смеялся в те дни, в уголках глаз собирая жидкость. Он спал крепким сном, зная о его присутствии рядом. Встав ночью, он поправлял выбившееся одеяло. Юнги ложился рядом, потому что ему было холодно. Он что-то жалобно мяучил, а Юнги перебирал его мягкие волосы до тех пор, пока он не проваливался в сон. Были дни, когда они часто ссорились. Вдребезги разбивали посуду, весело смеясь или тихо плача. Смотрели друг другу в глаза, находя в них родное. Вечерами сидели перед выключенным телевизором — они могли насладиться голосом друг друга, остальные для них были ненужным шумом. Порой у него что-то не получалось, тогда Юнги всегда приходил на помощь. Объяснял, показывая на примере, жалел его и умолял больше не плакать из-за каких-то уроков. Юнги понимал: он все воспринимает слишком серьезно, у него ведь была мечта поступить в университет. Он желал этого так сильно, что практически засыпал за столом. А Юнги молча относил его в кровать, укрывал одеялом и долго лежал рядом, поглаживая по голове. В один день всего этого не стало, потому что Хосок разрушил все. Не осознав своих действий, он предпочел все забыть. Ничего этого в его жизни не было. Не было того громкого крика и его плача, не было той ночи. Он не знает ни себя, ни Юнги. Хосок позволил себе принять другую реальность, в которой он — самый светлый человек на свете. Той тьмы никогда и не было, запятнанной бордовыми каплями света, хрустом под подошвами его ботинок. Ведь Хосок всегда был хорошим, улыбчивым и добрым, он бы никогда не сделал так, чтобы другой человек страдал. Даже сейчас его волосы отливают золотистым сиянием. Само солнце спит рядом с ним, воспроизводя что-то наподобие нимба у него над головой. Хосок бы никогда греха не совершил, не уподобился бы Юнги. Юнги тихо встает на ноги и смотрит так долго на знакомого-чужого человека, силясь больше не закричать, не тронуть беззащитное тело и пальцем. Хосок такой крошечный на этом матрасе, а желтые одуванчики так ярки. Он закрывает лицо ладонями, пытаясь заглушить внутренний голос. При виде Хосока он теряет рассудок, становится таким жалким, что впору бы просто утопиться. И Юнги бы сделал это, но не преподав парню урок, не превратится в корм для рыб, не пустит бордовые реки по рукам и не закинет петлю на шею. Юнги живет ради того момента. Он дышит только ради этого. Сейчас Хосок в его руках, больше и просить не о чем. Тонкие пальцы откидывают отросшую челку. Хосока можно было бы назвать красивым, если бы не его внутреннее уродство. И как бы жаль Юнги ни было, он не может все пустить на самотек. Он будет следовать своему плану и дальше, чтобы вновь встретиться с ним. Он добьется того, чтобы Хосок все понял и осознал. — Проснись и пой! — слышит радостный крик сквозь пелену сна Хосок. Через щелочки он глядит на радостного Юнги. И, кажется, он видит эту улыбку впервые. Юнги больше похож на безумца, или он сам стал таким? Наверное, они оба безумны. — Откуда у тебя такое хорошее настроение? — ведет плечом Хосок, накидывая на голову одеяло. Не хватало ему еще радостно пританцовывать для услады глаз. Юнги силится не вздернуть парня, увидев переворачивающийся клубочек. Спина выгнута бубликом, и можно было бы хорошенько пнуть, отбив почки, но ботинки остаются на месте, только жалобно скрипят. Хосок все еще что-то бурчит себе под нос, совсем как обиженный ребенок, которому не дали посмотреть мультфильм. — Отличный день! — кричит на самое ухо Юнги. Скорее всего, ухо, он точно не знает. — Да что ж тебе нужно? — вскипает Хосок, скинув одеяло. Он рычит так яростно, а Юнги смешно. Согнулся в три погибели, держится за живот. — Напугал-напугал, — отбивает чечетку ладонью. — Ой не могу, вот напугал. Хосок все еще слышит заливистый смех, и почему-то злиться уже нет никакого желания. Впервые за все дни, проведенные в этой коробке, он слышит искренний смех. Парню хочется верить, что он и правда смеется так звонко оттого, что это все натурально. Слышать нотки искусственного визга нет надобности. И Хосок смеется вместе с ним, не зная, зачем так поступает. И лучше бы дальше молчал, потому что его вновь засасывает в болото. Как Призрак может меняться так быстро, остается для Хосока загадкой. Источая злую ауру, он больше не походит на обычного человека. И вроде бы минуту назад он хотел его убить, сейчас же настолько спокоен, что кажется, это просто картина. Юнги, наверное, не знал людской ласки — он так похож на дикого зверя, или наоборот, познал слишком много. А Хосок зачем-то касается мыска его ботинка, зачем-то трет до блеска, смотря на свое размытое отражение. — Я знал, что ты тряпка, но тобой лучше пол мыть, а не ботинки натирать. Сжимаются пальцы другой рукой, от обиды и боли закусывается нижняя губа. Пока Юнги его не видит, прижимает больные пальцы к груди. Ботинки Юнги такие жесткие, им бы и пальцы можно было бы и вовсе сломать. Хосок благодарен, что тот этого не сделал. Аккуратно сложив губы трубочкой, дует на пульсирующие болью фаланги. И только чудом ему удается не проронить ни слезинки. — Вставай, — Юнги не терпит слабоволие. Слова его больше похожи на приказы. Способен ли Хосок противиться им? Он пробует, но пока что не получается. — Что мне делать? — спрашивает Хосок, все еще не увидев изменений. — Подойди, — просит или вновь приказывает Юнги, повернувшись к нему лицом Он плетется, то и дело спотыкаясь о собственные конечности. Хосок не помнит, когда ел в последний раз. Юнги может оставить кучу еды, а может не оставлять ничего. Каждый день Хосок живет как на пороховой бочке, ожидая горящей ярким пламенем стрелы. Когда она достигает цель, долго лежит. У Хосока нет сил идти, да и смотреть на этот серый мир тоже. Бороться со своими демонами и страхами — тем более. Хосок улыбается и даже жмурится, у него такое довольное выражение лица. Он ближе жмется, ощутив такое ласковое прикосновение. Давно уже никто так не трепал его по волосам, даже Ким, будучи занят бизнесом. Хосок любит, когда его волосы перебирают, когда их вот так превращают в одну массу. Он жмурится еще сильнее, пытаясь не думать о Призраке, но тут же охает, зацепив острый локоть пальцами. — Что, не нравится? — смеется Юнги, лишь сильнее сжав волосы. — Несколько секунд назад ты чуть ли не урчал от удовольствия. Голова дергается из стороны в сторону, а он жмурит глаза, увековечив страдания глубоко внутри. Только алые пятна расцвели на губах. Ему так больно, кажется, Юнги все его волосы вырвет. На глазах наворачиваются слезы-предатели и так сильно щипают и режут. Хосок почти что сдается, но вспоминает — он выше боли и слез. Непроизвольно схватившись за холодную руку, лишь еще сильнее кусает губы, сдерживая рубящие все преграды потоки. Руки Юнги больше напоминают клешни. Хосок сдается. Он просто стоит, терпит эту боль, глотая так и не пролившиеся слезы, обжигающие горло. Всхлипы буквально распирают глотку, а он все равно молчит. И терпит, прикрыв глаза. — Вот ты сука, — взрывается Юнги, так и не увидев чужие мольбы. Он дергает за волосы так сильно, что несколько прядей остаются в зажатом кулаке. Лица напротив сейчас не видно, и ничего не слышно. Это злит лишь сильнее. Юнги выпускает из рук локоны, смешав парня с грязью на полу. Тот мелко дрожит, прижимая колени к груди. И не всхлипывает, и даже не плачет. Лишь клубочек едва заметно напоминает тело человека. И руки, обнявшие его. Хосок в таком виде похож на маленький несчастный комок несправедливости. Он все еще дрожит, обнимая себя руками. Глазами глядит из-под челки. Он взглядом убить может, но Юнги не убить ничем. — Ты такой красивый, — присаживаясь рядом, шепчет Юнги, убирая челку с лица. — Ты такое красивое ничтожество, — одинокая прозрачная капля повисла на фаланге пальца. В ней заключена злоба и слабость. Юнги касается ее губами, слегка улыбаясь, а Хосок давится, громко сглотнув. Он судорожно хватает воздух ртом, больше не позволив проронить себе тех жалких слез. Не поняв, как оказался на ногах, зло шипит, превозмогая пульсирующую боль. Расфокусированный взгляд ловит проблеск ненависти напротив. Хосоку хочется превратиться в крошку, песчинку или что-либо еще такое же маленькое, только бы перестать рассыпаться под этим взглядом. Он все сильнее утягивает на дно, вымазывает в саже и грязи и топчет, топчет так сильно, что он равняется с землей. Хосоку, скорее, невозможно больно не от этих цепких рук, а от источаемых порывов злости. Юнги пропитан ей, каждая пора сочится отравляющими парами, в которых Хосок задыхается. Он кряхтит, обхватив бледные руки, молит взглядом, а напротив только лютый холод и голодная ненависть. Только лишь улыбка придает восковому лицу человечности. Хосок бы пожелал закончиться как человек здесь и сейчас. — Что ты хочешь? — с паузой после каждого слова спрашивает. — Пришел в себя? — тонкие пальцы больше не удерживают за грудки, а Хосок все равно продолжает их чувствовать. Откашлявшись, он трет грудь, пустым взглядом рассматривая отросшие ногти на ногах. — Так оглянись же, — порывы воздуха кусают мягкий хрящик. Хосок ежится, обняв себя руками. Он озирается по сторонам, краем глаза видит, как дьявольская улыбка распустилась на бледных губах. Пытаясь не раскрывать так широко рот, поворачивает голову к Юнги. Немой вопрос застыл в глазах, а ноги приросли к земле. Если бы он даже попытался, с места бы не сдвинулся. — Ч-что это? — запинается. Широкая ладонь, коснувшись плеча, слегка давит, дав импульс. Хосок, спотыкаясь, по инерции идет вперед. — Рассмотри ближе, — звучит где-то позади. — Этого ведь не было, да? Хосок смотрит своими испуганными глазками, бегает в поисках ответа по лицу, и внутри что-то обрывается. Юнги, скрипя зубами, возводит стену, разрушавшуюся множество раз. Кирпич к кирпичу и цемент не забыть. Он тщательно воздвигает ее, закрывшись от постороннего взгляда. — Не было, — сухое подтверждение. Он отводит взгляд, только бы не смотреть в серую сферу. Она все барьеры ломает, возвращая в те дни. Этот испуганный взгляд так похож на тот далекий, уже давно исчезнувший из памяти. Юнги не может так, ему слишком сложно смотреть в эти глаза, где лучики тепла все еще пытаются что-то выковырять в нем и согреть. Юнги бы хотел согреться, но не так. Не здесь, не сейчас, не от него. Печаль окутывает колючей шалью, и даже если неприятно, он зарывается в нее носом, наполняет легкие пылью и осадком утерянного прошлого. Это не он, не те добрые лучики счастья, это совсем не они, но отчего-то менее похожими не становятся. Это все просто было забыто, только поэтому сейчас для него они выглядят одинаково. Он не обманется, по крайней мере, не сейчас. Не когда он только начал, не когда наконец нашел то, что так долго искал. — Зачем это здесь? — громко сглатывает Хосок. — Это твой подарок. Мурашки покрывают спину, ощутив легкое прикосновение кончиков пальцев. Липкий страх наполняет горло не сорвавшимся с губ криком. Только выступивший пот дает знать о его состоянии. Не сулит ничего хорошего, Хосок это нутром чует. Подарок не может быть таким непонятным и... странным? — Нет, зачем это? — он падает на колени перед ним, трет ладони друг о друга. — Не нужно. Я, я... Я что угодно сделаю, только ответь, зачем это? Что это за подарок такой? — Милый Хосок, — цепляет пальцами подбородок Призрак. — Я столько старался, а ты этого не ценишь. Оглянись же, зачем нужна эта цистерна? — Не знаю, не знаю, — мотает головой из стороны в сторону Хосок. — Просто не нужно, пожалуйста. — А без тебя ничего не получится, — срывается тяжелый вздох с бледных губ. — Это же все ради тебя. Вставай, посмотри чуть внимательнее. Ты знаешь, что поместишься. — Зачем? — скулит Хосок, обхватит чужую ногу. — Зачем это все, зачем мне туда умещаться? — Я разве не сказал? — нарочито громко удивляется Юнги, разводя руки в стороны. — Это твой квест. Посмотрим, сможешь ли продержаться пять минут. А может, дольше? Даже через сощуренные глаза можно увидеть безумство. Хосок громко сглатывает, еще сильнее прижимаясь к ноге. — Я точно не смогу. Не смогу я столько продержаться. Пожалуйста, не нужно, просто отпусти меня. — В ответ холодный взгляд, воссоздавший в Хосоке броню. Сейчас он рассержен, и это самый лучший момент сделать хоть что-то. Хотя бы попытаться. Лишь один этот взгляд дал понять о его дальнейшей судьбе. И пусть ему страшно, он все сделает, только бы не выглядеть так убого перед еще более убогим человеком. Почему он вообще так себя ведет? Что ему Призрак сделать сможет? Убить? Это смешно, он ведь сам говорил, что делать этого не будет. — Я могу вообще этого всего не делать, что мне за это будет? — Он встает на ноги, отряхивает грязные колени, дрожащие сильнее, чем осиновый лист на ветру. — Что я могу сделать? — смех с ноткой визгливой истеричности бьет по барабанным перепонкам. Хосок жмурится, прикрывает уши руками, а смех все равно врывается колючей вьюгой. — Дай подумать, — нога отстукивает незамысловатый ритм. — Тебе ведь дорог твой парень? — Мой парень? — резко поднимает голову. — Да, господин Ким. Такой высокий платиновый блондин. Долго ли он протянет, не слушай ты меня? Мне его прямо сейчас убить? Хочешь? — Нет, нет. Не трогай его, он здесь вообще ни при чем. Что ты хочешь от меня? Может... Может, тебе нужно мое тело? Если это будет плата за его жизнь, делай все, что взбредет тебе в голову. Хочешь прямо сейчас? — трясущиеся руки никак не могут ухватиться за подол футболки. — Сейчас, погоди. — Ты ебнулся? — перебивает Юнги. — Твое тело? Да нахуй оно мне не сдалось. Отвали от меня со своей тощей задницей, я не ебу парней. Ничего не остается кроме того, как залезть в эту чертову цистерну. Хосок убеждает себя: это все только ради любимого и никак иначе. Он не допустит кровавой резни. Не в этом будет заключаться его высвобождение. Если даже навечно будет заперт здесь, не видя ни солнечный лучей, ни лунного блеска, и, если это послужит спасением иной жизни, он готов совершить указания Юнги. И пусть пальцы немеют, ноги сводят судороги, пусть грудь сжимается от кусачего холода, а кожа покрывается мурашками, он опускается на дно. Ступнями касается твердой поверхности, складывая ладони на груди. Юнги смотрит на него, сидя на излюбленном стуле. Видеть крошечное тело в прозрачной бочке так завораживающе. Он показывает Хосоку секундомер так близко, чтобы тот наверняка увидел. Миллисекунды, секунды — Хосок теперь зависит от них. Ему становится даже немножечко скучно. Стул покачивается вперед-назад, он строит какое-то лицо, Хосок определить не может. А ладони сжимаются в кулаки, когда в легких остается все меньше воздуха. Он терпит, правда терпит, но знает — не выдержит. Рука сама собой чешет горящую грудь, а вторая пытается достучаться до человека напротив. Только плечи приподнимаются. Хосок еще яснее видит цифры, ползущие со скоростью улитки. Все равно, что станет, он не может больше. К черту этого Юнги, к черту все это. Жалкие тридцать три секунды зависли в голове. Долбят неутешительным прогнозом, словно смертный приговор на белой бумаге, помеченной красным крестом. Твои дни сочтены, изволишь ли испустить дух прямо здесь и сейчас? Тогда к чему все это было? Зачем он так нуждался в Киме, если его сейчас нет, и из-за него же теперь он самовольно загнал себя в лапы хищника? Неужели он больше не увидит ни его, ни Субина. И даже на Ëнджуна больше не взглянет? Хосок кричит, знает, глупо. Но какая разница — с криком или без, все равно задохнется. Размытый силуэт больше похож на темное пятно, движущееся то ли к нему, то ли от него. Он царапает собственную глотку, продолжая чувствовать горячие угли, обжигающие слабые легкие. Когда темнота наступает, он все еще борется. Уйти, не дав понять Призраку, что его не сломить, так глупо. Все его дни оказались большой ошибкой. Искать ответ в страданиях теперь уже нет смысла. Хосок все просрал. Юнги было весело, вроде бы, но теперь уже нет. Дикий смех врывался в тихое помещение при виде задыхающегося Хосока. Конечно, Юнги не даст ему умереть. Смерть — великая привилегия. Для Хосока это лучший подарок. Юнги такие подарки таким людям не делает. Они вообще таких подарков не заслуживает. Жалкий человек, жалкое ничто, грязь под ногтями, плесень на забытом хлебе. Хосок жалок со всех сторон. Дымчатая сфера спряталась за белой пеленой. Теперь такая безликая и холодная. Когда-то она давала слабое тепло. Кажется, незадолго до этого. Почему Хосок так смотрел на него? Юнги не знает и знать не хочет. Ему абсолютно чуждо любое проявление тепла и доброты. Секундомер все еще бежит в бешеном ритме, сменяя числа друг за другом. Юнги все еще ждет, только сам не знает, что именно. Хосока окружают пузыри, он скоро задохнется, если и дальше продолжит бороться. И мука на его лице совсем как в тот день. Юнги уже не видит ничего, только слабый свет, визг, клацанье. Его прошибает дрожь и холодный пот, рисующий узоры на спине. Онемевшая рука хоть как-то пытается удержать слабое тело. Воспоминания твердой рукой ставят на колени, сдавливая глотку. Крутятся нескончаемыми картинками, которым ни конца, ни края нет. Юнги, захлебнувшись ими, отбрасывает ненужный секундомер. Попытка встать обрушивается резкой болью в ногах. Несмотря на отчаянные попытки сменяющихся словно в калейдоскопе картин удержать мычащего Юнги на месте, он сбрасывает с себя тяжкий груз наваждения, что бередит душу, выламывает кости и застилает глаза. Пусть он находится не в воде, но и ему тяжело дышать. Грань стирается вновь и вновь, заводя в лабиринт. Сколько бы Юнги ни пытался найти правильный выход, натыкался на все те же стены. Кажется, нет этого выхода, он так и будет ходить среди лабиринта беспросветной реальности. Не осознавая, он сам себя вгоняет в эти рамки и смотрит со стороны. В последние дни глаза прикрыты тканью, не пропускающей ни единого луча. Лишь моментами она слетает с лица, но, вновь оказавшись на прежнем месте, застилает и без того больной разум. Юнги, потерявшись в себе, видит совсем иное. Непостижимое чувство тревоги заставляет броситься в глыбу холода. Юнги за шиворот вытаскивает окоченевшее тело и тащит его за собой. Хосок брыкается, кричит как ненормальный, дергается, будто его прошибает ток. Он беспорядочно бьет Юнги по плечу, груди. Молотит его, обрушивая пережитый несколькими секундами ранее страх. Смотрит своими серыми глазами, пытаясь передать узренный на собственной шкуре ужас. Чуть ли не падает на пол, задев плечо сильнее, чем следовало. Юнги лишь сжимает челюсть, удерживая то, что удержать практически невозможно. Одинокий стул скрипит под тяжестью двух тел. Юнги аккуратно усаживает продрогшее тело на свои колени, обнимает, поглаживает по мокрым волосам. Длинные пальцы теряются среди потемневших одуванчиков, золотые нити окутывают костяшки и фаланги. И в данный момент вырывать их с корнем, чтобы больше никогда не видеть, нет никакого желания. Громкий крик заполняет пустое помещение. Серый омут обрушивает такую мольбу, от которой волосы на затылке встают дыбом. — Больно, мне больно, — сорвавшимся голосом хнычет. — Мне больно. — Сейчас, погоди. Юнги касается согнувшейся ступни. Аккуратно массирует, не обращая внимания на град болючих ударов. Пальцы все еще жмутся к полу. Хосок теперь просто хрипит, елозя на коленях. Юнги старается не смотреть на него, скрывает лицо за повисшей челкой. Все массирует стопу, проклиная себя за жалость и понимание. Пообещав себе больше не обращать внимания на чужие страдания, клянется — это в последний раз. И сам же себе не верит. Сможет ли он осуществить свой план, когда каждая частица эмоций и взгляда совершенно меняют человека? Когда хочется удержать это в руках? Кукушка подбрасывает свое яйцо в чужое гнездо, а Юнги переводит похожие пятна со своего на чужое. Хосок сильно дрожит, уже ослабевшими руками стучит по груди и не вырывается, когда запястье удерживает чужая ладонь. Чувство успокоения приходит вместе с мягкими касаниями. Сложно дышать в таких стальных тисках, и все равно он жмется еще сильнее. В кольце этих бледных рук так неимоверно спокойно. Все равно, что совсем недавно он пережил нечто ужасное, когда тебя обнимают, словно младенца. Убаюкивают, покачивая из стороны в сторону. — Подожди немного, — звучит хриплый голос где-то над ухом. Хосок остается совсем один на таком же одиноком матрасе. Сжимает промокшие простыни в руках, боясь замерзнуть. Юнги оставил его одного, ушел, хотя совсем недавно сам прижимал к себе. Обнимал так сильно, перекрывая доступ к кислороду. Он перебирал его волосы, не пытаясь выдрать. Смотрел таким печальным взглядом, будто бы понял, что натворил. — Юнги, — жалобно зовет Хосок. Неужели после всего он оставил его одного? Опять. — Юн.. Юнги, — тихий голос услышать он точно не сможет. Горло распирает комок. Промерзлый цемент лижет дрожащее тело. Ноги и руки отказывают, а Хосок, сжав зубы, по миллиметру ползет к металлической двери. Оглянувшись назад, осознает — он почти не сдвинулся с места. Это тело не его, такое тяжелое, окоченевшее. Скорее большой кусок неподъемного камня. Бороться с ним нет никаких сил, поэтому он просто скулит, смотря на дверь. Посылать мысленные сигналы не к месту — Юнги не телепат, а он все равно посылает. Умоляет замки щелкнуть, а дверь отвориться. Кажется, прошла уже целая вечность. Хосок закрывает глаза. — Что ты здесь делаешь? — наконец-то слышится хриплый голос. Яркий свет слепит глаза. Сухой язык прилип к небу. Хосок и слова не может сказать, все смотрит с безжизненного цемента на объект, который так долго ждал. Тянет свою дрожащую руку, что-то скулит себе под нос, а слов все равно проронить не может. Оказавшись на матрасе в коконе из махрового полотенца, Хосок жалобно хнычет. Только сейчас до сознания дошла информация, скрытая до сего момента за иными эмоциями. Он мог захлебнуться, навсегда остаться в этой бочке. Мог не взглянуть больше своими глазами на солнечный мир. Мог потерять Кима... Мог быть похоронен где-то на заднем дворе, а его друг и парень так и не узнали бы, что он пережил, и через что ему пришлось пройти. Он мог навеки закрыть глаза, не чувствовать больше ни холода, ни тепла. Он мог умереть. И это так сильно сдавливает глотку и щиплет глаза, что больше удерживать внутри себя вырывающийся наружу взрыв эмоций он просто ни физически, ни морально не может. И все равно теперь, как он выглядит в глазах Юнги. Все равно, что по итогу тот его все же добил. Он скулит маленьким щенком, хнычет заблудившимся среди ярких палаток ребенком. Чужое тепло рук никак не помогает, лишь пуще прежнего заставляют разреветься. И Хосок ревет. Совсем как маленький мальчик, потерявший драгоценную игрушку. Так громко шмыгает носом, им же зарываясь в чужую грудь. Он корчится в муках удушливых слез, сильнее кричит, сжимая черную футболку в пальцах. А почувствовав кольцо рук, прижимающих к груди, проливает град слез, бегущих по щекам и подбородку. — Ну все-все, — успокаивающий голос Юнги расслабляет. — Что ты как маленький? Он долго гладит по мокрым волосам, сильнее прижимая к себе. А Хосоку, кроме этого тепла и доброты больше ничего и не нужно. С мокрых слипшихся ресниц срываются крупные капли, незамедлительно разбивающиеся о сжатые ладони. Два серых омута смотрят с такой благодарностью и непостижимым теплом. Сердце заходится в бешеном ритме, болезненные спазмы сжимают ледяными цепями. В грудине ноет от нескончаемого потока отдачи. Юнги хочется закричать, да так сильно, чтобы весь мир услышал. Не смея более утопать в этой неправильной обстановке, отстраняется, резко вскочив на ноги. — Я принес чистую одежду, — кивает он головой на стопку. Ноги быстро семенят к выходу. Он слышит жалобный голос позади, но оборачиваться явно не собирается. Только сильнее сжимает челюсть так, что желваки ходят. Громким хлопком оповещает о своем уходе, оставляя Хосока один на один с собой и больными мыслями. *** Для Хосока время остановилась ровно в момент хлопка двери. Взгляд изучает сухую стопку, и даже до нее дотянуться нет сил. Скрипя зубами, тянется к ней рукой, но цепляет только край неприятно пахнущего матраса. Чтобы прийти в себя, нужно досчитать до десятки, правда для него это та еще пытка. А вдруг сегодня получится? Вдруг Призрак смог починить сломанный механизм? Эта закалка могла послужить толчком к изменению внутренних частей. Вдохнув поглубже, Хосок начинает считать, надеясь на благословение судьбы. — Один, два, три... Мальчик слышит приглушенные голоса мужчин и какой-то женщины. Он совсем их не знает, слышит впервые, от этого становится страшно. Совсем недавно он чувствовал что-то влажное на ладони. Что именно, он почему-то не помнит. Боясь открыть глаза, он сильнее прислушивается. Долетающие до слуха слова отчего-то понять невозможно. Будто они говорят на каком-то совсем ином языке, которого он не знает. И все же ему удается уловить обрывки фраз. — ... и вы никого не видели? Говорит женский голос. Такой мелодичный, похож на ее. У Сейи тоже был высокий голос, похожий на перезвон колокольчиков. Он любил, когда она читала ему книги. Правда, в большинстве случаев не понимал написанного на пожелтевших страницах. Там были замудренные слова, понять которые он бы даже если бы захотел, не смог. Она, благополучно забыв о его присутствии, погружалась в то, что нравилось ей. — Нет, он стоял совсем один. Кажется, голос больше старческий, нежели молодой. Мальчик впервые слышит такой глубокий голос. Почти всегда его окружал только мелодичный. — Но как такое возможно... Лязг металла выдает его с потрохами. На него уставляются три пары глаз. Одни мужские, такие мягкие, как лепестки цветков, вторые изучающие, а третьи... сожалеющие? Мужчина в голубой рубашке и звездах на плечах подходит к нему, легонько касается маленькой руки. — Привет. Он выглядит приветливо, глаза так и искрятся доброжелательностью. Высунув кончик носа, мальчик уставляется на мужчину, но тут же прячется в придуманном укрытии. — Не бойся, — ласковый женский голос теперь совсем близко. Мальчик, прислушавшись к нему, вновь показывает кончик носа и блестящие глаза. Он ненароком шмыгает носом, сжимая край одеяла в маленьких пальчиках. Ему хочется оказаться дома. Эта палата совсем не похожа на привычное место. Тут свет такой белый и стены тоже, а еще кровать какая-то совсем не такая: высокая и жесткая. Здесь люди непонятные смотрят на него, что-то требуя в ответ на свои слова. Он не хочет с ними разговаривать. Он хочет видеть ее. Не эту женщину, чей голос так похож на ее, и не этих мужчин, к которым доверия еще меньше, чем к женщине. — Ты помнишь, что произошло? Он почти ничего не помнит. Только ладошка все еще чешется, ощущая влажный след. — Где Сейя? — вопросом на вопрос. — Кто такая Сейя? — женщина мягко улыбается, поглаживая его по плечу. А ему противно от этого. — Где моя Сейя? Он заливается слезами, заходится диким плачем. Перед глазами уже не белые стены и холодный свет, а яркие карусели и большое количество детей. Он вспоминает как считал. Она говорила считать до десяти. Он считал, так долго и упорно считал, но вновь и вновь, видимо, ошибался, раз ее рядом нет. — Я не досчитал? — сквозь всхлипы спрашивает мальчик, а три лица глядят друг на друга, не в силах помочь ребенку. Ее светлые волосы, собранные на макушке крабиком, развевались на ветру. И салатовое платье, усеянное цветами. А еще шерстяной кардиган. Мальчик все вспомнил, и свою задачу, которую благополучно запорол. Он не смог. Хоть и сам учился считать, знал, как это делать, но в самый ответственный момент не смог вспомнить порядок чисел. Неужели он и правда ошибся? — Теперь она не придет? Они не знают, что ответить мальчику. Молчат, смотря на него с грустью в глазах. Кто такая эта загадочная Сейя для них так и осталось тайной. — Ты помнишь, где живешь? — нарушает тишину мужчина-звезды. — Я живу с Сейей. — А где именно? Мальчик только пожимает плечами. Откуда ему знать, где он живет, если практически не бывал на улице. Откуда ему знать, где он живет, если она никогда не рассказывала. Они задают так много вопросов, у него пухнет голова. Единственное, чего он хочет — увидеть ее хотя бы одним глазком. Они все говорят и говорят, а голова болит все сильнее и сильнее. И как-то совсем уж плохо внутри. И голова такая странная. Невесомая, как воздушный шар. И все крутятся качели перед глазами, а чужие руки задирают футболку и стягивают штаны. — Я хочу в туалет, — выжимает мальчик, босыми ступнями касаясь холодного кафеля. Он бежит так быстро, как только позволяют слабые ноги. Закрывшись на щеколду, мальчик поочередно проверяет каждую кабинку. И только увидев, что он один, пробует начать все сначала. — Один, — цветы на салатовой ткани теряются среди безликой обыденности. — Два, — круговорот каруселей режет глаза. — Три, — тьма наступает быстро, он не успевает сообразить. Он больше не может считать. Вернуться в сознание на этот раз оказалось сложнее, чем когда-либо. Крупная дрожь больше не бьет, и вовсе не холодно. Наоборот, как-то слишком спокойно. Нащупав махровое полотенце, Хосок утыкается в него носом. От него пахнет все тем же дешевым порошком и кондиционером. Под тусклым светом одинокой лампочки, то и дело покачивающейся из стороны в сторону от слепо летящих на ее свет мошкары да мух, еще не пробудившимися от забытья слабо видящими глазами, Хосок наблюдает теперь уже пустое место. Чистые вещи приятно согревают тело. Больше не за чем ежиться, сворачиваться бубликом, пытаясь согреться. Жаль он не услышал, когда Юнги пришел. С цемента на него поглядывает небольшой контейнер, заполненный едой, и бутылочка воды. Промокшие простыни и его (Призрака) одежда куда-то исчезла. Все тщательно прибрано, а он одет в сухую одежду. Проявление заботы со стороны непонятного ему со всех сторон парня как минимум должно было стать своего рода оповестительным звоночком, но Хосок решает принять эту псевдозаботу. Знать наверняка, что тебя ждет дальше, так сложно. А Хосок знает: дальше будет только хуже. И пусть Юнги пожалел его в этот раз, следующего может и не быть. С этого момента начнется его, Хосокова борьба, в которой он покажет всю волю и непослушание. Взяв пластиковую ложку, он дает этим Призраку наводку. Он станет сильным, чтобы спасти себя. Теперь на Кима и Субина можно не рассчитывать. Это его война, и пусть он в ней пока что проигравший, раненным с поля боя тоже можно уйти. Не вслушиваясь в шебуршание жучков, Хосок запихивает в себя всю еду, не оставляя крошек. Давится, но все равно продолжает жевать. Заснуть не получается. И хотя он пытался, все же кричит, ощутив на себе маленькие тельца. Они лезут даже под одежду. Только бы не забрались в уши и рот. Хосок знает: все это неправда, нет никаких жучков и никогда и не было, но доказать самому себе, когда рой оккупировал все тело, неимоверно сложно. Хочется Юнги рядом, пусть и такого злого, пытающегося убить его. Это глупо и так несправедливо. Единственный человек, которого он видит и будет видеть еще энное количество времени, и в котором так нуждается — его личный кошмар. Звать его никак нельзя, а воздуха остается все меньше. И в данный момент ничего не приходит в голову, кроме того, как начать считать. Один, два, три...