Whistle. Obey me

Вой, вой, вой, вой. Он отражается от стен, рябит в воздухе. Тревогой пульсирует в венах, вздувшихся от напряжения. Не может воздух стать в одночасье тяжелым, давящим, но это именно то, что он чувствует. Это причина, по которой он задыхается. По которой бульканье в ответ на нечленораздельные мольбы вбивает тело в цемент. И то, почему он застрял на одном моменте, из-за чего цикл сомкнулся неровной связью. Пора было привыкнуть. Он знал, что так будет, однако надежда все еще заставляла смотреть на потолок и видеть не серость, а частичку того, что обычные люди зовут небом. Но спустя время, с отчетливой ясностью правда травит его несбыточными мечтами. Цепляться за них по сути не было смысла, но так он хотя бы с толикой уверенности мог сообщить о том, что не сойдет с ума. По крайней мере, не сегодня и не завтра. Он воет вот уже на протяжение пары часов. Не потому что хочет внимания, а потому что оно хочет его. Взаимопонимания, доброты, сострадания. Разве много просит? Совсем ничего. Но замки все не щелкают. Думается, останется навеки один в холодном бетонном здании, где едва ли можно разгуляться. Без окон и с одной лишь металлической дверью с тремя массивными замками. С одним лишь унитазом, жалким, пропахшим сыростью и плесенью матрасом, и душевой кабинкой, с отколупившимся кафелем. Поможет ли вой? Услышат ли его? Способен ли тот, кто так отчаянен в своем желании доказать кому-то что-то, изменить свой темперамент? Сейчас, когда он думает об этом, Хосок хотя бы находится на грани сознания, иначе давно бы познал летаргический сон. Он каждый день молит о том, чтобы его навестили. Пусть эти жалкие не минуты даже, секунды. Кричит о том, чтобы стены перестали так на него давить. И каждый день припорашивает пожелтевшие страницы изнываниями по собеседнику. А еще по тому, что утеряно было таким странным совпадением. Или же нет? Если посмотреть на старенькую газету, пожелтевшие страницы которой изогнуты то тут, то там, станет тоскливо и грустно. А более этого чувство жалости оскоминой сохранится на языке еще на долгое время. Ведь действительно, Хосок жалок. Он жалок в попытках пробиться сквозь защиту. Жалок в попытках докричаться. Жалок в попытках коснуться мира за стенами с помощью букв и слов. Правда, себя таковым Хосок не считает. Ким однажды сказал ему, что всегда будет рядом, если вдруг Хосоку станет плохо. Что как бы занят он ни был, обязательно приедет, чтобы парень не ощущал опустошение. Тогда где он сейчас? Как же его обещание быть рядом, когда ему станет плохо? Ведь ему сейчас не то чтобы плохо, ему отвратительно плохо. И Ким сейчас нужен как никогда. Для того чтобы имя чужое не срывалось больше с губ. Не скользило слюной по подбородку вниз. Уснуть бы, да только не получается. В последнее время Хосоку не снятся кошмары, но и тьма не лучше. Эта тьма словно поглощает все, к чему прикасается. Знаете, это страшнее, чем если бы то, что он вновь увидел цветы на салатовой ткани. Хотя и здесь не факт, что его вновь не затянет в пучину воспоминаний, коих, казалось бы, не было. Юнги стал персональным проклятьем Хосока. С приходом Призрака, в его жизни все пошло под откос. Так стоит ли звать его так задушевно? Хосок знает, что все это является следствием фобии или же чего-то большего, о котором рассуждать он напрочь отказывается. Легче находиться на этой стороне нормальности и питать иллюзии относительно своего психического состояния, чем знать наверняка — тот синий цвет не зря все детство преследовал его. Кушают боль, да? Это просто смешно. Не будь он здесь, обязательно нашел бы тот магазинчик в подвале, где точно так же, как здесь, пахло сыростью. В отличие от этого места, там протекала крыша, кажется, в трех или даже четырех местах. Но то не важно, а важно лишь то, что Хосок отдал бы сейчас все, будь у него они. Или все же лучше, чтобы извечно пустое выражение лица заглянуло в это унылое место и дало понять — он здесь не один. Пусть кажется, будто на белом свете он остался один, и как в фильме "Изгой" необходимость выживать в новых условиях стала важной задачей. Допустимо даже то, что При не стало, как того мяча. Но факт его отсутствия должен был стать движущей силой для Хосока. Так почему это не так? Почему он все еще стонет, почему цемент под ним становится темнее, впитывая соленую влагу, коей его поливают? Трясется, однако, не так уж и долго — проваливается в сон. Он только и делает, что смотрит в окно. Рядом постоянно вздыхают и скрипят стулом. Ему все равно. Единственное, чего он хочет — чтобы Сейю наконец нашли. Не могла ведь она и взаправду бросить его вот так, да? Без сожаления? Она никогда не была похожа на робота, только если на куклу, с которой поиграли и бросили. И она поступила точно так же с Хосоком? Мальчик давно все понял, и то путешествие в покрытую мраком память дало ему ответы на все вопросы. Но если верить в противоположное всем сердцем, разве это не окажется правдой? Это не так работает? Он все равно будет пытаться. До тех пор, пока грань между реальностью и иллюзией не сотрется. Если, конечно, ему это будет дозволено. Те болючие укусы с каждым днем действительно притупляют боль. Но не лучше от них ни на йоту. Или это только пока? Дяденька-звезды так и не пришел навестить его. Тоскливо ли от осознания того, что и для него Хосок не на первом месте? И да, и нет. С одной стороны, Хосок все понимает, хоть и все еще мал. Ведь он наверняка так же спасает, как и его, потерявшихся детей. И дома его ждут собственные. Но с другой, когда он только было решил, что наконец стал для кого-то центром вселенной, забота о которой первопричина жизни, это решение рушится прямо на глазах. Он не должен чувствовать себя подавленно из-за того, что не может найти человека, который воздвигнет его в Пантеон. Однако чувствует. Хосок почти не просыпается, ест маленькими кусочками, будто не лезет ничего. На самом деле, он просто-напросто потерял вкус жизни. И обычная еда теперь не приносит радости, как когда Сейя порой готовила вкусные и необычные блюда. Иногда покупала сладости, и тогда Хосок запрыгивал на ее колени, отчего Сейя ворчанием огревала его. Однако позволяла сидеть на своих коленях. Были дни, когда они вместе наряжали елку. У Сейи были два типа состояния: когда она напрочь отказывалась что-то делать; спала, не кушала и все время лежала на кровати. Но иногда у нее вдруг появлялось столько энергии, что она начинала танцевать и петь неуверенным, тихим голосом. В такие моменты она могла печь пироги или вот так наряжать елку. Когда Сейя ничего не делала, кроме того, что все время спала, Хосок гулял на заднем дворе, где вылавливал муравьев и прочую живность. Либо же играл с грузовиком и куклой. А еще долго смотрел на картинки в книгах. Но было у Сейи третье состояние, в нем она пребывала чаще всего. В этом состоянии она и оставила Хосока возле карусели. Чаще всего Сейя смотрела бестолковым взглядом на стену, пыталась что-то готовить кушать, но из рук все валилось. Постоянно ворчала, когда ей что-то не нравилось, а не нравилось ей практически все. И бранилась, когда Хосок затрагивал тему о своем отце. Хосоку было сложно с Сейей. Но она его мать. Поэтому чтобы она ни делала, как бы ни ругалась, кричала и не умоляла оставить ее в покое, мальчик не мог вот так просто отказаться от единственного родного человека. Он никогда не играл с чужими мальчишками, только пару раз, пока Сейя не нашла его и, не скрутив ухо пальцами, уволокла домой. А затем мальчик сидел в углу и закрывал ноющие уши ладошками. Его душило такое отношение, ведь маленькому человеку нужна любовь и забота. Но даже так, он готов был терпеть, он готов был страдать, только бы Сейя всегда была рядом. Однажды зимним днем они сидели и смотрели трещащий телевизор. Он плохо показывал, все время сбивался и вместо лиц знаменитостей выдавал серые полосы, от которых рябило в глазах. За окном медленно падали на белую промерзшую землю снежинки. Ранее, пару дней назад, пурга намела на крыльцо дома столько снега, что Хосок не мог выйти наружу, чтобы слепить снеговика, о котором ему рассказала Сейя два года назад. Благо у Сейи был период хорошего настроения. Она помогла мальчику открыть дверь, захватила с небольшой кладовки лопату и принялась выгребать сугробы. Хосок помогал ей руками. Варежки почти не согревали кожу, но Хосок все с тем же упорством греб снег. Затем, наконец, под ногами захрустел снег. Сейя велела ему возвращаться домой, потому что по нему было видно, что замерз он до кончиков пальцев на ногах. Выпячилась нижняя губа, однако промерзшие до костей руки почти не сгибались, а пыльцы и вовсе стояли колом. Сейя вскипятила чайник. А спустя час Хосок с новыми силами выбежал на улицу. Сейя поспешила за ним. Общими усилиями они слепили снеговика без носа — в доме осталась одна засохшая морковь. Использовать ее не представлялось возможным. В тот день, сидя на диване, Хосок смотрел на снежинки, тающие от соприкосновения с теплом. На столе перед ним стояло несколько блюд, но он почти ни к чему не притронулся. Тусклый свет, исходящий от телевизора, отплясывал в игрушечных шариках, висящих на искусственных ветках, словно серьги на мочке уха. Шариков этих было от силы штук пять, но Сейи удалось расположить их так, что каждая сторона елки была украшена ими. Для мальчика это было в новинку просто потому что доставали они елку очень давно. Тогда Хосок был еще меньше, потому и не помнил, что когда-то та же самая елка с точно такими же серьгами стояла в углу их маленькой комнаты. Он посмотрел на Сейю — та сидела с закрытыми глазами. Локоны, которые она накануне завила плойкой, спадали на лицо. Тени на веках блестели и переливались тремя цветами: синим, зеленым и фиолетовым. Платье на ней было глубокого синего оттенка. Сама она в тот день была не похожа на себя. От этого маленькое сердечко замерло. Оно тогда уже знало, что совсем скоро волшебство рассеется. Вернется все та же Сейя, и он будет играть все с теми же поломанными игрушками. А пока он сидел, замерев, и смотрел на то, как выкрашенные коралловым губы шепчут что-то так тихо — ничего не было слышно. Затем они тепло оделись и вышли на улицу. Хосок видел то, как терялись снежинки в иссиня-черных ресницах. И все никак не мог оторвать от Сейи взгляда. Ему казалось, будто это совсем другая женщина, которая останется с ним навсегда. И тут ему почудилось, будто ладонь стянуло туго. Взгляд метнулся к руке, которую зажала тонкая, но побольше его. Сейя, и правда, сама мягко взяла его за руку. А когда Хосок с удивлением посмотрел наверх, тысяча звезд сияли ярче алмазов в серых глазах. Так искренне, с такой благодатью, радостью Сейя улыбалась ему впервые. Сердце часто-часто забилось, бледные щеки опалил жар. Они стали ярко-красными, будто бы бумажные фонари зажгли на фестивале фонарей. Первый залп содрогнулся всем телом. Это послужило тем, что зашуршала ткань пуховика, а Хосок теперь был прижать к боку Сейи. — Посмотри на небо, — шепнули откуда-то сверху. В тот момент, когда он поднял подбородок, на небе расцвели яркие цветы. — Что это? — восторженно запищал Хосок. — Фейерверк. Смотри внимательнее. Такое бывает только раз в год. — Это волшебство? — зашептал Хосок. Он шептал, потому что боялся, что от его голоса все пропадет. — Своего рода. Последующие годы Хосок смотрел на фейерверк сквозь заляпанное грязью и покрытое пылью окно. Теперь же хоть окно и скрипит чистотой, кроме деревьев и голубого неба за ним ничего нет. Медсестра, сидящая на стуле, нерешительно привстает. Хосок слышит ее тихие шаги, но не поворачивается. Сказать он ей все равно ничего не сможет, а если закричит, как хочет это сделать, она позовет врачей. На процедуры Хосок тоже отказывается ходить. Именно по этой причине к нему приставили эту женщину — своего рода надзирателя. Как только ее шаги становятся ближе, резко открывается дверь. Хосок слышит голос, который, кажется, слышал в прошлой жизни. — Доброе утро! — буднично. Хосок радостно взвизгивает. Как только пришедший достигает кровати, прыгает на него, обвивая тонкими ручками жилистую потную шею. — Дяденька-звезды! — он пищит в самое ухо. Мужчина морщится, но улыбается лишь шире. — Скучал? — Очень. Мальчик так яростно и с таким усердием кивает головой — болит затылок и виски. Его спускают вниз и усаживаются рядом. Медсестра говорит, что оставит их ненадолго. Если вдруг что-то выйдет из-под контроля, необходимо позвать ее. После чего скрипит дверь. — Извини, директор приюта не смогла прийти. — Эта та женщина, о которой вы говорили? — Да. Завтра мы постараемся прийти вместе. — Зачем? — Понимаешь... — мужчина запинается. Хосокова ладонь давно не ощущала людского тепла. Руки санитаров до жути холодные. Такие же, как и выражения их лиц. У дяденьки-звезды, напротив, руки теплые. Хосок с благоговением смотрит на то, как тонет его ладошка в большой и волосатой. Мужчина подбадривающе улыбается и продолжает. — Ты не можешь находиться здесь вечность. Как только тебе станет лучше, та женщина, директор приюта, придет за тобой. Но это будет не скоро. Необходимо оформить документы. В общем, там много головной боли и бумажной волокиты. К сожалению, никаких документов на тебя мы не нашли. Но мы все еще ищем, в каком роддоме родила тебя твоя мать. Как только найдем, дела пойдут быстрее. — И что я буду там делать? — Жить вместе с другими ребятами. — Их там много? — Достаточно для того, чтобы ты обзавелся друзьями. — Друзьями? — маленький рот округляется. У Хосока не было друзей, а сейчас будет много. — И игрушками? — Конечно, — мужчина улыбается и свободной рукой треплет светлые волосы. — Я согласен. Наперекор словам голос дрогнул. Это было заметно только ему и никому больше. Если Хосока действительно уведут в другой место, Сейя его никогда не найдет. — Но ведь это будет не скоро? — Нет. Тебе придется жить пока здесь. Облегчение срывается с губ. — Ты же хорошо себя ведешь? Глядя в глаза тому, кто с таким рвением и самоотверженностью помогает ему, Хосок врет нагло в лицо: — Да. Крики, скандалы, игнорирование персонала, протесты. Это все, что делает Хосок, находясь здесь. — Я знал, что ты хороший мальчик. Сейя всегда его называла гадким. По-видимому, он таковым и является. — Эта женщина станет моей новой мамой? Мужчина цепенеет, слегка тушуется. Он берет свое состояние растерянности под контроль и отвечает Хосоку: — Если ты хочешь, чтобы это было так, то так оно и будет. — А если нет? — Ты не хочешь в детский дом? — Хочу, — не раздумывая, отвечает. Он знать не знает, что такое детский дом. Единственное, что он понял — это то, что жить он там будет не один, и у него теперь будет много друзей. — Мы постараемся прийти завтра. А после, спустя пару дней, он действительно встречается с той, чей голос так похож на Сейин, только чуть звонче. В отличие от Сейи эта женщина собирает темные волосы в высокий пучок. И глаза ее, цвета темного шафрана, выглядят совсем по-другому. Не такими глубокими, наполненными печалью. Несмотря на то, что женщина похожа на Сейю только лишь голосом, она смогла расположить к себе. Ласковость, с которой она обращалась к Хосоку, не могла не подкупить мальчика. А ее частые объятия не могли не зародить чувства привязанности в нем. Ни дяденька звезды, ни женщина, чей голос похож на перезвон колокольчиков, не могли часто навещать Хосока. Потому он почти все время был один. После знакомства с директором приюта, Хосок решил поменять свое мнение о месте, в котором находится. Если раньше он почти не кушал или кушал маленькими кусочками, то теперь съедал тарелку полностью, за редкими исключениями. Необходимость в медсестре отпала, потому что Хосок сам ходит на все процедуры. Но все еще поршень, медленно спускающийся вниз, страшит его до корней волос, вставших дыбом. Теперь он практически всегда находится в палате один. Ранним утром, в обед и перед самым сном его навещает медсестра, а иногда и главный врач. Хосок не знает, от чего лечится, но слышит постоянно про стресс и тревожность. Однажды темной ночью Хосоку дико захотелось в туалет. Обычно по ночам он не встает, но в этот раз он в тапочках побежал в уборную. После этого Хосок лег обратно, только вот уснуть не мог — все его тело онемело. Маленькие рты отрывали от кожи по маленькому кусочку. Рой маленьких жучков шарил под пижамой и стрекотал. Накануне Хосок все продолжала возвращаться в злосчастный день, после этого у него болела голова. Он слышал, как что-то шебуршало в постели и до этого. Сильно жмурил глаза, натягивал одеяло до макушки и лежал так, не шевелясь. После этого звук пропадал. Кусают его впервые, как елозят прямо внутри пижамы. Взвизг заполняет наполненную темнотой палату. От того, что не видно ни зги, страшнее в два раза. Хосок долго не выдерживает — визжит во весь голос, только вот не слышит никто. Он бьется в истерике целых десять минут, и только когда жучки отступают, медсестра врывается в палату. — Что случилось? Свет режет глаза. Мокрые щеки, по которым до сих пор бегут слезы, пугают женщину. Болючие пальцы впиваются в мокрую ткань пижамы. — Что с тобой? Мальчик в ответ икает. — У тебя что-то болит? Мотает головой. — Позвать врачей? Нет, только не врачи! Трясется голова сильнее. — Хорошо-хорошо, я не буду их звать. Тебе просто приснился кошмар, ведь так? Согласно мычит. — Я принесу воды. Затем медсестра сидит подле Хосока с включенным светом до тех пор, пока он наконец не засыпает. Следующим днем Хосок осматривает постель, но ничего не находит. Он знает термитов, муравьев, дождевых червей, жуков-носорогов, майских и тараканов. Знает долгоносиков, клопов и вшей, но такое слышал впервые. Иногда его кусали, и некоторых жуков Хосок боится, но так сильно его кусали впервые. Так трещали впервые. Ночью Хосок боится засыпать. Пялится в окно, где ветви деревьев видны, лишь когда попадают под косой свет фонаря. Долго не выдерживает — засыпает. Ночь, как ни странно, проходит спокойно. Зато днем в так называемый тихий час волна дрожи накрывает с головы до пят. Дикие глаза, выпученные так сильно — кажется, будто выпадут, всклокоченные волосы, резкий, громкий крик подрывают спокойствие и уравновешенность. — Нет! Они душат меня, душат! — Что? Что случилось? — обеспокоенно интересуется у извивающегося на кровати мальчика так, будто в него вселился дьявол, медсестра. Крик слышен был из коридора. Медсестра сразу поспешила к проблемному пациенту. — Они здесь, прямо здесь! — визжит что есть мочи. — Уберите их. Уберите! Я задыхаюсь, они прямо здесь. Разве вы не слышите? Они прямо здесь! Медсестра подбегает к Хосоку. Попытка стиснуть худые запястья обернулась против нее же. Лягается Хосок сильно. — Уберите! Уберите их, ну же! Наконец санитары, услышав крики о помощи знакомого голоса, что в отчаянии захлебывался слезами, ворвались в палатку. Один из санитаров подхватил умоляющую помочь ей бледную, словно мрамор, медсестру под локоть. Отвел к стулу, где усадил. Она все еще продолжала всхлипывать. Не переставала потирать бедро. В это же время сделать что-то с Хосоком не представлялось возможным. Он все лягался и кричал о каких-то жучках. Только когда третий санитар поспешил на помощь, удалось впрыснуть мальчику в вену противоядие. Заглох он мгновенно. И только тело трепетало задавленной ботинком бабочкой. После этого случая почти каждый день Хосок сидел под пиликающими аппаратами с металлическим шлемом на голове. Ему прописали какое-то новое лекарство, от которого он не мог ни улыбаться, ни радоваться. Он ходил, словно труп, пока его состояние не насторожило директора приюта. Она как раз пришла навестить, когда увидела, сколь апатичным стал мальчик. У него сил говорить не было. Женщина подорвалась с места, оставив Хосока одного, а когда вернулась, красное лицо горело яростью. — Они больше не посмеют вкалывать тебе этот яд! — вот, что она сказала. Вряд ли эта женщина знала, что происходит с Хосоком. Однако затем разум Хосока действительно прояснился. Он мог улыбаться как прежде. И радоваться, когда его приходила навещать директор детского дома. В то время полицейский его больше не навещал. Хосок порой спрашивал о нем, но все реже. Спустя неделю Хосок хоть все еще и слышал шебуршание, а рой елозил под пижамой и жался то к боку, то подбирался ближе к шее, опаляя кожу смрадом и сгустком страха, но больше не пытался полакомиться плотью. Нервные срывы стали частыми спутниками, а главный доктор часто ругался с директором приюта. И все время побеждала директор. Хосок почти не плакал, в основном завывал. Медсестру, которую приставили к нему, он практически не замечал. А та была вечно уставшей, поникшей. Белый халат висел на исхудалом теле. Хосоку не было ее жаль. Лекарства, выписанные Хосоку, дали плоды спустя месяц. А спустя еще два месяца Хосок мог спать и не волноваться о том, что кто-то страшный и непонятный будет беспокоить его всю ночь. За это время Хосок пару раз покидал наполненные стонами и завываниями стены. Вместе с директором они ходили на представление "Пиноккио", где Хосок много смеялся, а женщина, сидевшая подле, стискивала маленькую ладонь в своей. Во второй раз они посетили планетариум. Бесчисленные звезды, яркие, красочные планеты от рыжего до нежно-голубого и солнце, горящее так, что даже сквозь прикрытые веки просачивался свет. Хосок знал волшебство — фейерверк, снег, блестящие тени Сейи, муравейник, проржавевшие качели. Но такое волшебство он видел впервые. Так сильно восхищался средь прочих детей он один, и ему не было стыдно, даже когда неодобрительный цокот лился рекой с накрашенных поджатых губ. Он видел кольца Сатурна, а те в свою очередь вращались вокруг планеты, словно рыцари в доспехах, готовые нанести решающий удар. Хосоку хотелось иметь такую же защиту, но единственный, на кого он мог положиться после ухода Сейи из его жизни — это на себя. Тогда Хосок пообещал себе: если что-то случится, он обязательно защитит себя. Но сдержал ли Хосок обещание? *** Сумерки давно уже опустились на город. Усилился ветер. Деревья, стоящие подле автобусной остановки, покачиваются, их стволы скрипят, тем самым навевают не очень хорошее предчувствие. Добавить к вышеперечисленному автомобиль, несущийся на высокой скорости, и можно было попятиться, выбрать для себя наиболее выгодный вариант, но нет, он стоит на месте, словно бетонный столб. — Извините, — мужчина лет сорока одетый в длинный плащ, скрывающий все, что находится выше щиколоток, подходит к нему. Его борода облезла и стала похожа на козью. Щеки впали, глаза, напротив, выпучены. Наверняка наркоман или алкоголик. — У вас сигареты не найдется? Он хотел бы отойти подальше, избежать встречи. Отвечать незнакомцам Чонгук не любит. Тем не менее он тянет руку и достает из кармана серой ветровки пластиковую зажигалку. Не потому что ему жалко этого падшего человека, а потому что знает каково это, когда от зависимости ломит тело. Когда Чонгук решил бросить курить, у него это, как и большинства людей, не сразу получилось сделать. Он прибегал к таблеткам и пластырям, пил какое-то лекарство на травах. Жижа эта, так называемая лекарством, имела болотистый цвет. Запаха почти не было, зато вкус был настолько горьким, преобладал вкус тины. Он думал, не переживет, не сможет проглотить. Сидел с жижей во рту не меньше пары минут. От одного только воспоминания капитан содрогается всем телом. — Спасибо, благородный. Благородный? Чонгук бы себя таковым не назвал. — На встречу собираетесь? Чонгук предпочитает промолчать. Незачем ему распинаться перед незнакомцем. Да и самому мужчине это зачем? — Вы не бойтесь, я не собираюсь вас грабить. — Он хохочет грудным кашлем, будто собака лает. — Просто вижу, как нервничаете. Хоть у меня в жизни ничего хорошего и не вышло, кое-что я могу понять. Чего вы так боитесь? — Зачем вам это? — Просто скучно. — Не думаю, что могу вас развлечь. Как раз в это время подъезжает автобус. — Все пути в этом мире ведут к одному — познанию себя. Только те, кто был наделен особым умом и упорством смогут понять, для чего они находятся на этой земле. Я вот не знаю, поэтому оказался на улице. Но у тебя все впереди. Если тебе сложно, значит, ты на правильном пути. Достигать цели всегда сложно. Если было бы просто, было бы скучно, и мир давно поработила лень. Чонгук, стоя на ступеньке автобуса, ежится. Он не оборачивается, быстро продвигается выше. Что этот странный человек на самом деле хотел ему сказать? Зачем Чонгук вообще думает о его словах, если они никакого смысла не имеют? Просто какой-то бред сектанта. Взгляд перемещается к окну, но на месте мужчины уже никого нет. Пустая автобусная остановка, фонарь и деревья, все так же тянущиеся ветвями в разные стороны. Быть может, этот нервов мозг решил развлечь сам себя. Отвлечь от проблем, потешиться ради забавы и разрежения. Когда в последний раз Чонгук отдыхал? Он себе слабину дать позволить не мог, оттого и напридумывал себе небылиц. К тому же перед предстоящей встречей он действительно волнуется. Рука, скользнувшая в карман, обнаруживает только пустоту. Наверняка зажигалка в другом. Однако и там ее нет. До бара на автобусе можно доехать за полчаса. Чонгук проводит пальцем по экрану смартфона, смахивая блокировку вверх. С рабочего стола на него смотрит улыбчивый Тэхен и Ëнджун, приобнимающий офицера за талию. Белые, как снег, пальцы теряются в складках шелковой рубашки. Тэхеновых глаз из-за шляпы почти не видать, зато широкая улыбка говорит сама за себя. Глаза Ëнджуна закрыты, и можно разглядеть темно-розовые стрелки у конца век. На лице Ëнджуна более скромная улыбка, но не менее радостная. Теплота, давно позабытая, нашедшая уголок в ностальгии, разливается в груди. Тэхен отправил фотографию вчера вечером, и спустя каких-то пару секунд она стала обоями для рабочего стола. Чонгук понимает, что никогда не видел Тэхена в такой одежде. А ведь ему так идут рубашки и классические, широкие брюки. И хотя попытка отвлечь себя хорошими эмоциями разубедила нервозность поглощать и сеять смятение в душе, она никуда не делась. И чем ближе автобус подъезжал к остановке, тем быстрее стучало сердце. Исход известен заранее, и предотвратить его увы, не получится. Всесильность здесь ни при чем. Просто такой тип характера не поддается воспитанию. Чонгук и сам отчасти такой. И когда, наконец, они встречаются, перво-наперво Чонгук предлагает выпить, а затем уже перейти к сути дела. Не слушают, требует объяснений. Ему приходится выложить все карты прямо здесь и сейчас. Он знал, что будет сложно вести адекватный диалог, благо благоразумие взяло вверх, отчего необходимость сжимать руки в замок до хруста костей отпала. И даже так, одаривают его лютым взглядом не столько неодобрительным, сколь сожалеющим. Вновь эмпатия врывается в жизнь, овладевает конечностями, стягивающими выступающие косточки на плечах. — Благодарю, — кивает Ким. Он просит бренди у бармена в черном фартуке с пирсингом в правой брови и выбритыми висками, после чего залпом вливает в себя и, скорее всего, не ощущает горечи, потому что та и без этого течет по его венам. Встречаться на нейтральной территории без извечно сопровождающих погонов не входило в планы сегодняшнего дня. Но отчего-то оставлять Кима не представлялось возможным, а уж тем более скрывать от него изменившиеся планы. — Значит вот как, — стопка с грохотом опускается на лакированное покрытие деревянной стойки. Холодные глаза суживаются. Ким просит добавки, и только после четырех стопок Чонгук решается объяснить, почему решил изменить статус. — Мне не нужны объяснения, — прерывает Ким. Его глаза, налитые кровью, мокрые. Чонгук не знает, как чувствовал бы себя на месте Кима. Сейчас, когда Тэхен стал для него так дорог, Чонгук может разделить часть горя Кима. Но как ему достучаться до него? Да и сможет ли он вообще это сделать? Чонгук не уверен, потому что никогда не проявлял лишних эмоций перед другими. — Просто найдите его живым. — Я не могу пообещать. — Он действительно не тот, кто будет кричать о пустых обещаниях. — Но мы сделаем все, что от нас зависит. Вопреки предугаданным действиям, говорят то, чего он не ожидал услышать. Что угодно, только не это. Второй раз за вечер сердце Чонгука стучит беспокойно. — Я это знаю. Поэтому и решил довериться вам. Ранее Ким заявлял о том, что Тэхён не тот, кто способен работать на износ. Да и о нем самом был не очень хорошего мнения. Но сейчас отчаяние Кима приобрело совсем другие краски. Две недели не знать о том, что происходит с человеком, которого он любит, и где он находится, сложно. Киму больше не на кого рассчитывать. Нанять частного детектива? А толку, у него информации нет никакой. А если дело действительно связано с Призраком, вряд ли он сможет разобраться во всем, не угодив тому на ужин. Когда решение встретиться и рассказать об изменениях в деле послужило тем, что Чонгук в данный момент находится в баре с Кимом, он не думал, что встреча примет такие обороты. Теперь, кажется, Ким начал их понимать. В первые дни он требовал от них действий, и не пустых. Считал, что раз обратился за помощью, ее должны предоставить мгновенно. Только вот не были учтены факторы, которые вносили свои поправки, и разветвляли истину по разным сторонам. И никому легче от упреков не было. За время, которое Чонгук не видел Кима, тот изменился. Еще у входа в бар он подметил пряди седины, прячущиеся в укладке, как бы смешно это ни звучало. А обычно загоревшая кожа стала частично серой. И уверенность во взгляде куда-то исчезла. Это расстраивало, хоть Чонгук и не должен был так чувствовать себя. Но, кажется, Ким тот, которого Чонгук, несмотря на разногласия, мог узнать ближе. Он мог узнать о нем что-то большее, чем то, что он так сильно хочет, чтобы Чон Хосока нашли. — Вы сами скажете друзьям Чон Хосока? На мгновение рука вздрагивает. Ким опускает так и не выпитую стопку на барную стойку. — Скажу. — Вы ведь понимаете, что от того, что статус изменился, почти ничего не поменяется? Мы все так же будем продолжать поиски, просто станет больше лазеек и мест, которые нам необходимо будет проверить. Я не могу быть уверен в сохранности и неприкосновенности Чон Хосока, но обычно жертв Призрака находили на вторые-третьи сутки. Раз ни один из участков не обнаружил труп, есть большая вероятность, что он еще жив. Может быть и такое, что вовсе не Призрак всему виной. Но, включая его в наш регламент, мы обеспечиваем себя безопасностью. — Я понимаю. И знаю, что давить на вас нет смысла. Еще при первой нашей встречи вы дали понять, что с вами лучше не шутить. Я не могу сидеть так просто, поэтому не могу не попросить того, чтобы вы поторопились. — Вы остаетесь верны себе. — Улыбка, проскользнувшая по губам быстрой тенью, была похожа на ухмылку. По крайней мере, сейчас Ким не ведет себя надменно. И наличие огромной суммы денег не решает абсолютно ничего. — Но хоть к каким-то выводам вы пришли. — Не только к этим, — качает головой. — Иногда мы понимаем суть происходящего только после того, как что-то теряем. Тем самым наши приоритеты и взгляды на жизнь меняются. Для такого человека, как я, есть только один способ — познать все на собственной шкуре. Только когда сам наступишь на грабли, начнешь смотреть на вещи под иным углом. Если раньше все казалось предначертанным, тем, что должно было являться частью твоей жизни, то после видишь, что на самом деле все в этом мире нестабильно. И нет никакой гарантии, что все, что ты имел, будет таковым на всю оставшуюся жизнь. И только после потери осознаешь — необходимо было беречь это, когда все было в порядке. Поэтому оплакивать утерю бессмысленно, да? Но я не могу этого не делать. — Потому что люди изначально не могут быть правильными. Такова наша природа. Мы сами себя сделали такими. Разве не мы те, кто разрушает все, что было построено таким кропотливым трудом? Все, чего когда-то добились наши предшественники, мы рушим. Одни созидают, другие уничтожают. Так было всегда. Я не говорю, что вы поступали правильно. И даже с незнакомыми вам людьми вы ведете себя так, будто все они вам должны. И вы правы в том, что отчасти виноваты в пропаже Чон Хосока. И я не буду вас разубеждать, если вы хотите верить в то, во что верите сейчас. Только напомню вам одну важную вещь: Хосок индивидуальность, он личность со своими мозгами. И будь у него воля, он бы наплевал на ваш запрет. Так что в данной ситуации не виноват никто. Это простые обстоятельства, которые привели к тому, что мы имеем сейчас. И я сделаю все, чтобы последствия оказались наименее болезненные. — Спасибо, капитан Чон. Я ведь могу вам доверять? — А разве я похож на того, кто работает "спустя рукава"? — Нет. Просто все действительно запутано. Порой мне кажется, что все было подстроено заранее. Только вот кем? — Откуда такие выводы? — Предположим, это действительно Призрак. Почему тогда труп до сих пор не нашли? Нет, я, конечно, рад этому, но все это не кажется вам довольно странным? В последнее время я пересматривал наши переписки с Хосоком. В его словах и намека не было на то, что он собирается сбежать от меня. Все как обычно. И поведение было таким же. Даже если он действительно устал от всего, ему легче было бы сказать обо всем Субину. Кроме меня и Субина у Хосока никого нет. Насчет Призрака, ведь он оставлял трупы так, чтобы их нашли. Он намеренно бросал их поближе к людным местам так, чтобы этого не увидели обычные люди, только если забредут чуть дальше, но так, чтобы могли учуять полицейские псы. Но Хосока до сих пор нет. Зачем Призраку прятать его труп, когда раньше он этого не делал? — Честно говоря, я уже думал об этом. Но не могу представить, чтобы кто-то из наших мог так поступить с парнем. Не думаю, что кто-то помогает ему, хотя выглядит все действительно странным, и это нельзя упускать из виду. — Тогда почему Хосок до сих пор не найден! — Может, у них свои счеты? — Какие еще счеты?! — кричит Ким. Бармен и рядом сидящие люди вздрагивают от грохота, с которым толстое стеклянное дно рюмки встречается с лакированной поверхностью. — С меня хватит! Я старался держаться и старался мыслить адекватно, но ваши слова — это какой-то абсурд. — Мы должны рассматривать и учитывать все причины. — Здесь нет никаких причин! — сильнее заводится Ким. — Он псих, понимаете? Какие еще могут быть причины! — Пожалуйста, вы можете не шуметь? Вы пугаете народ, — просит бармен. — Заткнись! — рычит Ким. Его глаза, налитые кровью, пугают бармена, который отступает от стойки на пару шагов назад. Взрывность характера послужила тем, что в сторону Чонгука и Кима направился охранник. Тучный, с широкими плечами. Черная бита на бедре внушала страх. — Извините, — прежде чем охранник подходит, Чонгук хватает Кима за локоть. — Сколько мы должны? — он быстро расплачивается, а затем выводит разгневанного Кима, который брызжет руганью, на улицу. — Успокойтесь, — требует. — Да пошли вы все! — сплевывает. Спустя десять минут Ким более-менее приходит в себя, после того, как разбивает костяшки в кровь. Чонгук предпочел не вмешиваться. Выплеснуть свое негодование и агрессию Киму было необходимо. — Я снова совершил глупость. Сколько я вам должен? — Не стоит. — С чего такая сердобольность? У Кима деньги куры не клюют, а у капитана их не больно-то и много. Только думать об этом Чонгук не желает. — Надеюсь, вы без происшествий доберетесь домой? Или мне запереть вас в обезьяннике? — Не стоит. — Ким взмахивает рукой. Поднимает ворот тонкого кашемирового пальто так, что тот стоит торчком. — Увидимся когда-нибудь. Чонгук в спину кивает и уходит в противоположную сторону. И у одного, и у второго появляется чувство того, что они могут доверять друг другу. *** Стучит сердце о ребра сильно, неистово. Это не может быть фантазией. Иногда, правда, она действительно выходит за грани разумного и тогда ему кажется, будто придуманный мозгом сюжет существует не только в голове, а в настоящем, но по прошествии некоторого времени разочарование срывается с поджатых губ. Возносится к потолку, а затем быстро глохнет. Иногда фантазии такие яркие, оживленные — прикоснуться бы рукой, да только рассеются. Нет, не мечтает о чем-то сверхсчастливом по типу того, что вновь увидит лица любимые, добрые, радостные. Ощутит как ткань с запахом абрикоса опустится на плечи и то, как целуют губы его. Только лишь о том, как сидят с ним, пусть банально, избито и даже молча — это то, чего он на данный момент возжелал. Только вот у другого человека и планы другие. Сейчас, однако, такие пугающие некогда звуки вовсе не пугают, напротив, подстегивает привстать, вытянуть шею и разглядеть то, как открывается дверь и он видит в темном проеме его. Его, такого хмурого, извечно угрюмого, но сегодня не злого. Его, такого желанного. Того, кого он ждал так долго. Из-за которого проходит через все круги ада и постоянно думает, что вот сегодня точно сойдет с ума. — Юнги? — пищит Хосок, потому что тот стоит в проеме, который словно окутывает его со всех сторон, подчеркивая лишь смоляные глаза на белом полотне лица. Наконец Юнги, не сказав ничего в ответ, проходит внутрь, прикрывает за собой дверь. Он уставляется на Хосока, а тот старается не заскулить собакой преданной и не подползти на четвереньках. — Подойди. Он без слов делает то, что ему говорят. Ведь, в общем-то, какая разница, что сейчас будет, если Юнги стоит напротив? Юнги достает из широкого кармана толстовки полоску непроницаемой ткани. Хосок затаивает дыхание, когда чувствует прикосновение жесткой ткани кожей. Он бы дернулся, только вот боится вновь потерять крупицы времени обнадеживающие. — Что ты делаешь? — шепчет. Поворачивает голову в сторону предположительного местонахождения Юнги. Не видит ничего, но все еще чувствует то, как завязывается узел на затылке аккуратными, выверенными движениями. Волос касаются пальцы, отодвигают в сторону. Затем он только слышит шаги и ощущает, как касаются холодные руки запястий. Обвивают пеньковой веревкой Только он собирался задать новый вопрос, как его тянет вперед. Руки, секундой ранее опущенные, приподнимаются на несколько дюймов. Он шагает, ведомый вслепую вперед. Касается голенью холодного косяка, но не задерживается. Спотыкается и идет дальше. Под голыми стопами все тот же цемент, только теперь в кожу вонзаются мелкие камни. Каждый шаг сопровождается шипением. Но то, что происходит после, заставляет Хосока задохнуться от переизбытка чувств. Мягкие языки лижут кожу. Щекочут пятки. Он стоит, в нерешительности вдыхая воздух всей грудью. Ткань мокнет. Стекают слезы по щекам. Неужели? Это действительно не сон? Его дергают вперед — Хосок в очередной раз спотыкается, но удерживает равновесие. Он не решается спросить. Теперь под ногами вместо травы круглые и овальные плоские камни. Хосок действительно на свободе! От радости почти что крик ворвался в тишину. Нет, он держит все под контролем. Интересно, какое сейчас время суток? Скорее всего, глубокая ночь. В следующий момент Хосок врезается, скорее всего, в спину замершего Юнги. — Что? — пытается сквозь повязку разглядеть хотя бы очертания, но ничего не выходит. Хосок так же замирает на месте. Он наслаждается чистым воздух, в котором нет места сырости и плесени. Пусть дрожит от холода, не подает вида. И холод этот, в отличие от безжизненных стен, приятен. Переминается с ноги на ногу, и пока что гонит мысли прочь. Он займется этим позже, а сейчас растворяется в мириадах чувств. Постояв некоторое время на одном месте, Хосок вслед за Юнги устремляется дальше. И только теперь цепляется за мысли абсурдные, но такие звонкие. У него появился шанс. Спустя столько времени Юнги сам вывел его на улицу, и теперь Хосок обязан сделать все, чтобы убежать отсюда как можно дальше. Любым способом. — Черт! — Что? — Юнги, по-видимому, оборачивается. Хосок корчится как может. Для пущей убедительности плюхается на пятую точку. Стонет и все потирает лодыжку ладонью. — Кажется, я вывихнул ногу, — жалуется. — Точно? — как только ледяные пальцы касаются места чуть выше косточки, Хосок пронзительно вскрикивает. — Не обязательно так давить! — Я почти не притронулся, — задумчиво отвечает Юнги. — И правда, сильно повредил. Это та, которую я тебе отдавил? — Да. Хосок не врет. Нога все еще время от времени ноет и самопроизвольно пульсирует. — Ладно, садись. — Куда? — не понимает Хосок. — Я сижу спиной к тебе, залезай. — С чего вдруг такая забота? — Я не забочусь о тебе. — Тогда как это называется?! — психует Хосок. — Ты мне пока живым нужен. Снова. Каждый раз он слышит одно и то же. Как же все это надоело! Хосок подается вперед, в это время руки Юнги проскальзывают под его колени. А потом перекидывает связанные руки через шею Призрака, и только после того, как последний убеждается в надежности фиксации, поднимается. Юнги идет не спеша. При каждом шаге Хосок подпрыгивает на несколько миллиметров. Он дышит так отчаянно — в груди болит. Чистый воздух вызывает нескончаемый поток слез. Поджимаются губы, прячут звуки словно за решеткой. Он не мог знать, что Юнги способен на такое. Что он действительно выпустит его наружу, пусть и на время. — Спасибо, — сквозь всхлипы шепчет Хосок. — Большое тебе спасибо. Это действительно дорогого стоит. Юнги молчит. Идет и идет. То ли к тому месту, откуда они вышли, то ли от него. Хосок еще несколько мгновений оттягивает момент побега. Наслаждается стрекотом, разнообразными свежими запахами, ветром, скользящим по оголенным участкам кожи, что отзываются в ответ на прикосновения ласковые и нежные мурашками. Глотает слезы и в очередной момент волны, накрывающей его с головы до ног, прижимается носом к участку шеи под кромкой волос. Запах барбариса мгновенно отзывается стучащим бешено сердцем. Хосок знает наверняка — Юнги ничего не подозревает. Поэтому, осмелев, с каждым шагом миллиметр за миллиметром затягивать на его шее веревку. А затем просто тянет ее на себя. Щетинится, рычит, словно зверек. Наконец они с Юнги кубарем падают на землю. Хосок оказывается под Юнги и насколько позволят ему размах и сила группируется. Вытаскивает руку из-под туши и ощупывает поверхность. Гладкие камушки. Как он и думал, это тропинка, вымощенная камнями. Тело Юнги практически не позволяет ему дышать, потому приходится задерживать дыхание и вдыхать через раз. Хосок извивается змеей, пытается повернуться на бок, наконец просто проскользнуть вперед. Ничего не получается. Он злится, кричит во всю глотку, сжимается клубочком и одновременно вытягивает руки и ноги вперед. Ему удается сдвинуть Юнги на несколько сантиметров, а потом и вовсе выползти из-под него. Заняло это все гораздо больше времени. Теперь в запасе его не так много. Ему нужно сбежать, прежде чем Юнги очнется. Пытаясь сильно не радоваться, Хосок встает на трясущиеся ноги. И только его рука взмыла вверх, зацепив ткань, не позволяющую глазам увидеть хоть что-то, как тут же ухает вниз. При падении он больно ударяется о камни бедром. Скользит вперед и только рад тому, что шорты сделаны из плотного материала, иначе с содранных участков кожи струились змейки багряные вниз. Камни окропились сердоликами вперемешку с рубинами, наполнили грудь чужую восторгом, а его, так болезненно сжимающуюся, очередными страданиями. Лодыжка в этот момент ноет от хватки стальной. Все нутро встает дыбом, дабы защитить крупицы стойкости и дать дань уважению хотя бы таким способом. Раз не смог до конца, то хотя бы терпи. — Неужели ты думал, будто задушил меня? Хосок слышит, как Юнги поднимается на ноги и встает прямо напротив. Откровенно говоря, он знал, что Юнги жив. Хосок бы просто не смог сдавить его шею так сильно, чтобы пульс больше не бился. Но он надеялся, что хотя бы вырубил его. Увы. Юнги снова выиграл. Хосок, болезненно выдохнув сквозь сжатые зубы, признается: — Нет. — Тебе нужно быть решительнее, если вознамерился кого-то убить. Как только слышится хруст камней, Хосок прижимает колени к груди и жмурит и без того ничего не видящие глаза. На его удивление он чувствует вовсе не вкус неизбежной расплаты за содеянное, а невесомость. Вскоре за ней на оголившейся коже бедер и ребер расцветает обжигающее касание ладоней, сжимающих его тело так, чтобы он не упал. Все эти дни кожа ощущала только леденящие душу стены, укрытые безжизненным кафелем, не считая тех моментов, когда его били, либо же пытались спасти. Тогда ничего не понимающий от безумия мозг не интерпретировал чужие прикосновения настолько яркими и приятными, как он делает это сейчас. Впервые за столько дней, проведенных в заточении, его не пытаются убить, а держат, хочется ему верить, так бережно, будто он сделан из хрупкого стекла. От явственного ощущения давно забытых прикосновений не с целью унизить, а с целью донести до "жилья" и от осознания того, что Призрак несет его на руках как какую-нибудь невесту жених к алтарю, Хосок бледнеет щеками, все еще находясь на грани желания в любой момент грохнуться в обморок, если вдруг со стороны Юнги начнутся непонятного рода поползновения. Непонимающе вертит головой, силясь понять, не сон ли это. Юнги сдавливает его кожу не сильно, так что синяков не останется. И несмотря на не очень-то внушительное телосложение, несет так легко, будто Хосок весит не больше двенадцатилетнего ребенка. Почему бы Юнги не бросить его здесь? Не накричать, как он делает это обычно или же не избить? Зачем ему нести его после того, как Хосок пытался его задушить? Тянется рука к толстовке и стягивает молнию. Хосок не знает, зачем Юнги это делает, и лучше не предпринимать попыток узнать, ведь сейчас никто его обидеть не хочет. — Я учту, — лепечет Хосок, облегченно выдыхая. Он прижимается щекой к груди, чувствует чужие мышцы скулой и успокаивается, мысленно веля бьющемуся птичкой сердцу замолкнуть. — Учту. — Хорошо. Они больше не разговаривают. Хосоку путь до каморки кажется таким коротким, сами собой поджимаются пальцы на ногах, когда дверь с лязганьем отворяется. Ему хочется закричать, чтобы Юнги не входил, потому что как только он это сделает, Хосок останется в одиночестве. Только вот из приоткрытого рта вылетает лишь булькающий звук. Никто кроме него не в силах понять, что именно он означает. Обречение наваливается на него усталостью, из-за которой он не может ни пошевелиться, ни попытаться остановить Юнги. Он смиренно пристраивается поудобнее на матрасе, когда Юнги его опускает. А затем его руки развязывают и быстро уходят. У Хосока сил нет снять повязку с глаз, он так и спит с ней до самого утра. А когда просыпается, не отыщет полоску ткани никак. Сон ли это был или явь? Лишь браслет наливающийся синим доказательство.