Whistle. Obey me

Весь мир Хосока сузился до потрепанных листов и обрывков фраз, выдернутых из контекста. Листы смятые, вспухшие. Теперь уже скорее не желтые, ржавые. Ужасно читать одно и то же, только вот другого выбора не было с самого начала. Тот день невозможно описать обычными словами. Ему было как? Хорошо? Он был счастлив? Разве такие обыденные, простые слова смогут описать то, что на самом деле он почувствовал, когда пятки лизнули длинные плоские стебли? Когда ступни покалывало свободой, а ноздри раздувались от обилия запахов лета? Разве есть те слова, которые он мог бы использовать для того, чтобы донести другим людям то, что обычные вроде как вещи для всех людей на самом деле вовсе не привычные и обыденные. Это то, что так легко можно утерять, а вот обратно приобрести бывает очень сложно. Если бы Хосок выбрался из этого места, сел за свой стол, включил лампу в виде цветка, склонившего голову вниз, включил ноутбук, жужжащий всякий раз, как его неаккуратно тронуть, коснулся клацающих клавиш, поймет ли кто-нибудь то, почему он пишет с таким усердием, пытаясь донести до людей изменившиеся взгляды на жизнь? Хоть один человек последовал бы за ним, предпочел сидению дома ветер и свежесть? Хоть кто-нибудь пошел бы за ним? Хоть кто-нибудь попытался понять его? Мольба скрыта под слоем плит. Это похоже на день Сурка. С тех пор как свет погас, все происходит по одному и тому же сценарию — единение с собой приносит страдания. А от зова раскалывается голова. Разве можно привыкнуть к такому существованию? От встречи к встрече, и по новому кругу, только тот все почему-то старый. Не расширяется, сохраняет границы. И границы шипованные эти не переступить. Они ранить способны, а раны залечиваются слишком долго. Он не переживет. Хосок живет пару дней в прошлом. Замкнулся день мельчайшей свободы, отнял право голоса и растратил ресурсы, способные поддерживать и дальше крупицы здравомыслия. Он там, пару дней назад, жил даже, а не просто крал воздух. Существовал эти десять минут, пока оглушительное столкновение не опустило на прежний уровень. Тот, который пройти он пока еще не в состоянии. Последние пару дней колени прижимаются к груди, губы смачивает солоноватая жидкость. И непременный холод плит отрезвляет всего не мгновение, а дальше забытье со скулежом. Он не зовет Юнги только лишь потому что смотреть на него сквозь прозрачную пелену благодарности не имеет никакого желания. Потому что благодарить он его не должен, но не может этого не делать. Потому что пусть он варвар, однако способен все же сострадать. В моменты глубочайшего забытья губы сами молвят имя одно, и поклоняются слова ему, но как только трезвость берет вверх, одергивание пощечиной звонкой возвращает все на свои места. Не должен, не должен, не должен. Он должен, должен, должен. Сумасшествие, да и только. Но кто сказал, что при таких условиях человек с и без того шаткой психикой сможет и дальше держать марку? Мол, ничего не происходило, он был нормальными, таковым и останется. Кругом лжецы. Его мать, обещавшая прокатиться с ним на карусели, Ким, говоривший о том, что всегда подставит плечо, если ему станет сложно, Субин, раньше всегда находящийся рядом, но теперь его рядом и нет. Самое главное, он сам, запутавшийся в собственных ощущениях. Он — эпицентр противоречивости и учтивости. С тем, с кем нужно было бы себя вести более дерзко и показать наконец, что не лыком шит, лишь только воет, падает, разбивая колени в кровь, и ползет, самовольно отдавая себя на растерзание. Словно он есть туша, разделав которую, обнажится долгожданная плоть. Неужели у Хосока действительно нет чувства собственной важности? А как же достоинство? Не может же человек так легко отречься от собственных взглядов на жизнь и не пытаться больше тянуться к тому, что некогда ему принадлежало. Отречься с такой легкостью, будто прошлое ничего для него не значило. На самом деле, окажись Хосок здесь полгода назад, ни за что не подчинился бы так быстро. Но теперь нет сил не то чтобы встать, а даже думать о том, как скорректировать план, чтобы полезен был опыт прошедших неудач. Ведь только так, наступив на собственные грабли, возможно сделать выводы. Правда, в ситуации, в которой находится Хосок, действовать трезво, кажется, бессмысленно. Или это просто он подается безвольно панике? Все это не так уж и важно. Ему нужно собраться. Найти потерянные крупицы здравомыслия. Того, к чему он все время стремился. Когда-то главной целью Хосока было стать знаменитым журналистом. И он добьется своей мечты, чего бы ему этого ни стоило. Вот так просто сложить руки и принять участь, уготованную, легко, никто не говорил, что бороться намного сложнее. Только вот человек и создан для того, чтобы бороться. Будь-то за собственные взгляды, за возможности, свободу, мечту или же любовь. Жажда крови никуда не исчезнет. И в Хосоке она тоже есть, пусть и в малой дозе. Но еще есть возможность, пока Юнги не сломил его окончательно, в два раза увеличить ее. Необходим лишь момент подходящий и сила воли, норовящая убежать от Хосока как можно дальше. Нет, после двух неудачных попыток нельзя все бросать на самотек. Нужно пытаться и в третий, и, если выпадет шанс, четвертый и пятый. Нужно сделать все, чтобы не стать мямлей и тряпкой. Хотя Юнги его таким и считает. В его-то глазах он что ни на есть мусор. Ну и что с того? Разве Юнги в глазах других выглядит хорошим человеком? Нет-нет, так просто терять возможность нельзя. Когда-нибудь Юнги придет и наверняка придумает что-нибудь колкое, тогда Хосок и будет действовать. Конечно, в голове все решить легко, вот только практика показывает другие стороны, о которых ты мог и не знать заранее. Подводные камни всегда не вовремя загоняют в угол. Конечно, сейчас Хосок полон решимости, даже ноги больше не трясутся, и боль тупая не взвинчивается в ладони. Однако другая часть Хосока, та, что боится всего, понимает: будет не просто показать решимость, горящую в груди. Тлеющая надежда может подкосить, опрокинуть на лопатки, и тогда оскал дьявольский возвысится. Страшно? Еще бы. Но ничего не узнать, если не пытаться. — Дай только шанс, — молится Хосок. — Мне бы только один шанс, я крепко схвачусь за него. Обещаю, бояться не буду. Даже если не получится, я зачту это не за растраченные ресурсы, а за необходимый опыт. Попытаться бы узнать о Юнги чуть больше. Быть может, даже словесно можно было бы решить сей конфликт. Юнги с ним разговаривать не хочет, и вряд ли сейчас у него возникнет такое желание. Даже без этого можно попытаться сбежать. Юнги будто видит шаги Хосока наперед. Он так предсказуем? Что ему сделать такого, чтобы Призрак не смог его заподозрить в очередной попытке узреть небо собственными глазами? Наверное, опыт в два года послужил для Юнги хорошим фундаментом. У Хосока опыта в каких-то три недели. Пока не попытается, не узнает. Как там Ким без него поживает? А Субин? Все ли у них с Ëнджуном хорошо? Не перегрызли ли друг другу глотки за это время? Наверняка волнуются очень. Ëнджун вида не покажет, а если Субин станет завывать, настучит по голове. Хосок хихикает. Впервые за столько дней. На Субина с Ëнджуном интересно смотреть. Ëнджун никогда не позволял себе плакать и ныть, будь то повод или нет. Чего не скажешь о Субине. С виду он весь такой безразличный, но как только возникают трудности, прячется в панцире. Однажды, хоть Субин и учится хорошо, посещает все занятия, он не смог сдать экзамен на хорошую оценку. Не потому что плохо учился или ему был неинтересен предмет, а потому что болел очень долго. Подхватил заразу, что-то вроде гриппа, и пролежал дома около двух недель. Хосок тогда навещал Субина часто и оставлял конспекты. Субин не читал, температура была высокой. Он думал, что скорее коньки отбросит, куда ему изучать принесенный материал? Один предмет был действительно сложным, вот так просто понять что-то из Хосоковых каракуль было почти невозможно, однако Субин попытался. Конечно, провалился. А когда на экзамене объявили неудовлетворительную оценку, единственную в идеально выстроенных в ряд цифрах, побледнел. Обескровленность щек и губ напугали Ëнджуна, ждавшего у двери аудитории с внешней стороны. Если бы Хосок не держал Субина под локоть, вряд ли тот вышел самостоятельно из аудитории. — Что случилось? — в мгновение ока Ëнджун оказался возле парней. Помог Хосоку прислонить Субина к стене и удивился, насколько тот сливается с ней. — Тебе плохо? Где болит? Снова температура? — Да, — только и смог вымолвить Субин. Он сполз по стенке вниз, будто тело стало весить слишком много для ног, пригвожденных к полу. — Да что с ним?! — Получил не то, что хотел, — за Субина ответил Хосок. — И только-то? Боже, — закатились светло-карие глаза. — Субин, ты из-за этого так побледнел? Нашел проблему, — фыркнул Ëнджун. — Я стремлюсь к красному диплому. — Я знаю. Так скажи, в чем проблема? — Разве ты не понимаешь? — Не понимаю, — искренне. Субин только махнул рукой. Кажется, сил на то чтобы спорить с Ëнджуном у него не было. — Так, — Субина резко подхватили под руку. От неожиданности спертый воздух застрял в глотке. Субие только и мог, что выдохнуть обрывисто. — Вставай. — Хоть Ëнджуну было сложно поднять парня, весящего больше него раза в два, он смог добиться того, что его и глаза Субина почти сравнялись. — Пойдём. — Куда? Не хочу никуда идти, у меня нет на это сил. — Зато страдать у тебя сил хоть отбавляй. — Оставь меня. — Иногда мне кажется, что мы снимаемся в какой-то чертовой подростковой мелодраме. И главным героем в ней являешься ты! — Субин, Ëнджун прав, не нужно так себя изводить из-за тройки. — Будто вы что-то понимаете. — Сдашься так просто? — Ëнджун не выдержал — схватил Субина за грудки и встряхнул. — Если тебе так важны хорошие оценки, иди и скажи, что собираешься пересдать. — Но ведомость... — Они заполняют ее не сразу. — Это правда, — встрял в разговор Хосок. — Преподаватели заполняют ее только после того, как экзамен сдадут все студенты. — Но разве мы не были в последних рядах? — Еще есть время. — Ëнджун отпустил Субина, хлопнул по лопатке. — Иди и скажи, что будешь пересдавать. Преподаватели ведь не изверги в самом деле, знают, что ты долго болел. Отнесутся к тебе лояльнее, к тому же ты не пропускал пары без уважительной причины. Да я вообще не видел, пока ты не заболел, чтобы ты пропустил хотя бы одну пару. Давай быстрее, скоро зайдет последняя волна. Спустя десять минут счастливый Субин с правом на пересдачу стоял возле Ëнджуна, который крепко его обнимал. А затем ребята втроем пошли в буфет, где Субин сказал, что сегодня угощает он. Улыбка обрывается. То было прошлое, будто бы такое запредельно далекое. И кажется, словно думать о нем нельзя. Потому что, если придаваться счастливым моментам, Юнги придет, чтобы очернить их каверзными заданиями либо же поручениями. Настолько Хосока запугали. Снова сотрясается тело. Колени в кольце рук дрожат. А Ким? О нем же он может подумать в такой тяжелый момент? Ведь если не к нему, тогда к кому стремиться? К кому он бросится в объятия, как только покинет бетонные стены? Ему, наверное, сложно. Наверное, он сильно переживает. Или же нет. Иногда от Кима веяло безразличием. Хосок старался не обращать на такое поведение внимания. Ради чего взвинчивать голос к потолку, если в ответ прилетит сильнее? Ким все равно его любил. Просто времени было меньше и нервов. Хосок действительно не знает, как он сейчас себя чувствует. Надеется только на то, что тот держит себя в руках. Хосок хотел бы оказаться сейчас дома. Действительно дома. Не там, где сквозь щели задувал холодный ветер, и доски скрипели. Там, где широкая кровать обнимала. Там, где чашечка чая зеленого успокаивала. Там, где грозы за окном не звучали страшно, а слезы туч, стекая с карнизов, погружали в умиротворенный сон. Где смятая постель ночами и днями, доверие, прикосновения настолько откровенные и опаляющие, словно руки — оголенные провода. Он бы мог наслаждаться этим и дальше... Жизнь решила иначе. Такой знакомый шорох. Он подрывается, бежит к двери. Прислушивается. К сожалению, не слышит ничего. Показалось? Но он точно слышал, как камни стирались в порошок подошвой берцов. И вот снова, спустя пару секунд. — Юнги? — осторожно зовет Хосок. Волнение прячет за сжатыми в кулаки руками и губами, истерзанными в кровь. Останавливаются аккурат напротив двери, только со стороны другой. — Юнги, — чуть увереннее зовет. Не зайдет? Зачем тогда пришел? Или снова ожидал, что Хосок спать будет? Юнги ведь так любит навещать его именно в моменты, когда знать этого студент не может. — Юнги, если это ты, заходи. — Думаешь, мне нужно твое разрешение? — дверь распахивается так резко и вместе с тем же голос обрушивается на Хосока так неожиданно. Тот ойкает, испуганно всматриваясь в темные глаза. — Нет, — он выдыхает. Запрещает руке двигаться наверх, поближе к источнику шумному, чтобы схватиться покрепче. Тогда снова все будет на благо Юнги. Он этого больше не хочет. — Я просто подумал, что, быть может, это не ты. — Тогда кто? Твой любимый парень? Юнги закрывает дверь, усаживается на стул. Только теперь Хосок видит, как руки бледные сжимают мягкий переплет. Он бы хотел броситься к Юнги, визжа от радости, однако знает наверняка — Юнги такому точно не обрадуется. Лучше дождаться, пока Призрак сам сделает первый шаг. Смешиваться с цементом в данный момент Хосок не хочет. Юнги не спешит что-то говорить. Не пытается оправдать наличие бумаги в руках. — Хорошо спалось? Вот что он спрашивает. — Нормально. Как обычно. — Понравилась прогулка? И да, и нет. И Юнги это прекрасно знает. — Я отблагодарил тебя в тот день, зачем снова бередить раны? — Потому что мне это нравится? — Юнги закидывает ребро ступни на колено другой ноги. Одну руку упирает в бок и наклоняется чуть вперед. — Эй, Хосок, хочешь узнать, что здесь? Блики расходятся по гладкой поверхности. Пестрит в глазах. Конечно, он знает, что это такое. Глупо было спрашивать. — Это мне? — не выдерживает. Юнги бросает журнал Хосоку, как собаке. А тот и рад бежать ей же, подхватить журнал в руки, открыть посередине и вдохнуть запах типографии до боли в груди. Потом прижаться ею же к шуршащим страницам, с благоговением смотря в ледяные глаза напротив. — Спасибо, — тихо шепчет. Непременно видит, как вздрагивает от отвращения тело чужое. Юнги отворачивается, а Хосок тут же принимается читать. Как же давно такой обычной, по сути, вещи Хосок не держал в руках. Как же странно — окропились страницы развернутые небольшими влажными очагами. Хосок, сидя на коленях, тихо разворачивается к Юнги спиной. Он так сильно прижимает журнал к груди, с таким рвением, будто больше в жизни не сможет держать что-то такое в руках. И так усердно пытается не всхлипывать всякий раз, как воздух кончается в легких. — Плачешь? — внезапно легшая на плечо сегодня почему-то теплая ладонь вырывается криком и опрокидыванием шелестящих страниц около стертых до ран коленей. — Ч-что? — Хосок скорее утирает тыльной стороной ладони мокрые щеки. Юнги тоже быстрый — большим пальцем стирает крупные капли со слипшихся ресниц. И тогда он останавливается, позволяет Юнги присесть на колени напротив, прикоснуться двумя руками к лицу. Смотрит на то, как он сидит молчаливо и стирает большими пальцами непрошенные слезы с такой заботливостью и преданностью в глазах. Хосок боится лишний раз вздохнуть, потому что тогда этот момент рассыплется, будто и не было его вовсе. — Не люблю, когда ты плачешь, — почему он не собирается отстраняться? Все водит пальцами по раскрасневшимся до малинового щекам. — Так сильно растрогался? Хосок согласно мычит в ответ. — Понимаю, — продолжает он. Затем берет одну ладонь Хосока, что висит на кисти безвольной тушой, подвешенной на крючках, и сжимает своими двумя. — Сегодня солнце яркое, прямо как ты. Смотри, как оно отражается в твоих волосах. Разве такая красота может плакать из-за незначительной ерунды? Кошки с кошками, волки с волками, лисы с лисами, а мы с тобой вдвоем. Помнишь? Пообещай, что не будешь больше плакать. — Обещаю, — выдыхает Хосок. Юнги достает из кармана конфету и отдает ее Хосоку. Вдруг внезапно встает, разворачивается. Теперь вовсе не нежностью веет от него. Словно холодом окутанное распахнутое окно. Хосок ежится и рад тому, что Юнги не смотрит на него своим убийственным взглядом. Почему опять? Что случилось? Он снова сказал что-то не то? — Юнги... — Заткнись! — обрывает Юнги. Он грозовой тучей или же смерчем устремляется тяжелой походкой к двери. — Юнги! — вскрикивает Хосок, пытаясь остановить Призрака. Не выходит — щелкают замки быстрее. Хосок еще некоторое время зовет Юнги, правда, безуспешно. Раскрывает ладонь, в которой небольшая конфета была зажата все это время. Шуршит фантиком, разворачивая хвостики с двух сторон. — Барбариска? Принюхивается. Действительно барбариска. Это ведь любимые конфеты Юнги. Он хотел о чем-то рассказать с помощью них? Больше похоже на бред. Юнги бы не стал делать таких опрометчивых шагов навстречу. Сложно сказать, сколько времени прошло с момента вопрошания и завывания до едва слышимого поскуливания. Хосок не уверен, что именно делал все это время. Просто сидел, покачивался из стороны в сторону, словно находился в трансе и что-то, скуля, бормотал себе под нос. Наверное, звал Юнги, пытался тем самым понять, почему он то холоден к нему, то относится как к человеку. Он, быть может, никогда узнать этого не сможет, но попытается все же, чтобы, когда плиты сжимались со всех сторон, не противиться образам, а принять их и со всей отдачей, существующей в душе, направить гнев на того, кто заварил всю кашу, из-за которой Хосок по сей день теряет себя как личность. Точное определение времени: что это вообще значит? Действительно ли время можно узнать по обычным часам? Сейчас, находясь взаперти, Хосок может сказать, что время не то, что можно измерить. Оно течет вне зависимости от человека и окружающей природы. Время — сплошной комок разочарования и непроглядной тьмы. И вряд ли оно может излечить, только притупить боль, а дальше память сотрет болезненные воспоминания, от которых останется лишь горстка пепла. Вот что называют "время лечит". Ничего и никого оно лечить не может и не будет. Если бы время действительно лечило, Хосок бы не сидел с частичками кожи под ногтями. Бедра не расписали полосы, окропленные кровью. И он бы, наверное, с уверенностью сказал, что является здоровым человеком. Хосок не знает, когда именно приходит в себя, но, когда это происходит, мир вокруг остается все тем же. Вокруг него не взрываются яркие краски и буйные запахи не сжимают глотку, и слезы не льются до самой земли. Вокруг него все те же плиты и мрачные тени и вкус барбариса, едва ощутимый на языке. И тот самый журнал, открытый на страницах конкурса, проходившего два года назад. В то время, когда он впервые встретил Кима. Разве это не воображение? Трясущаяся взволнованностью и ошарашенностью рука цепляет ребро переплета и тянет на себя. Когда страницы успели открыться именно на этом месте? — "Два дня назад прошел конкурс студентов специальности журналистика", — читает заголовок Хосок. — "На него были приглашены студенты различных высших учебных заведений. А еще приглашен специальный гость, действующий из тени". И ниже фотография Кима, пожимающего руку директора конкурса. Его корпус хоть и направлен прямо к директору, голова чуть склонена и повернута лицом к камере. — Не может быть, — шепчет Хосок. Он листает несколько страниц и видит очередную фотографию. Светлые глаза и волосы выделяются на фоне темных. Действительно, "редкий феномен". Когда был выпущен данный выпуск журнала? Это какой-то специальный выпуск по указу Кима или же самого директора конкурса? Лимитированное издание? Но если это так, почему журнал оказался в руках Юнги спустя столько времени? — Это какой-то бред. — Хосок одновременно прикрывает глаза и закрывает журнал. Сидит несколько минут, глубоко дыша. А потом вновь резко распахивает и видит все ту же фотографию Кима. Если такой выпуск существовал все это время, почему Ким ничего ему не рассказал? Почему не показал? — Расскажите, как вы относитесь к таким конкурсам? — читает вслух Хосок. — Я считаю, такие конкурсы помогают подросткам раскрыть потенциал, заложенный с детства. Такие конкурсы необходимо проводить чаще. Хочу отдельно отблагодарить директора Хвана за приглашение. Я был рад побывать на таком мероприятии. Для меня это первый и самый значимый опыт. — ответ Кима. " — По слухам ваш отец хорошо знает директора Хвана. — О, — мило улыбается (прим. редактора), — давайте не будем затрагивать эту тему, переходя тем самым на личную жизнь. — Хорошо. Тогда какова ваша цель посещения данного мероприятия? — Насытиться талантом и, естественно, отдохнуть от рутины. — Однако были затронуты не столь ненавязчивые темы. — Согласен. Этим мне и понравился конкурс. — И кого же вы можете выделить средь всех участников? — Необходимости в этом нет (смеется). Конечно, девушка, занявшая первое место, достойна нести звание юной и талантливой. И я согласен с результатами. Но (пауза), по моему самому что ни на есть скромному мнению, парень, занявший третье место, выступил лишь чуточку хуже. Несмотря на стеснение, он донес мысль, которая была прописана в его статье. Для его возраста глубина этой самой мысли поражает воображение. Когда я пришел сюда, не думал увидеть неограненный алмаз. Надеюсь, будущее будет лишь пополняться такими скромными талантами. Если это так, то будущее всей Кореи обеспечено. — Согласна с вашим мнением. Чон Хосок, как зовут юношу, занявшего третье место, поразил не только вас"... Дальше Хосок не читает. Перелистывает пару страниц, уставляется на себя. Такого потерянного, с огромным букетом цветов в руках и белым пакетом, свисающим с кисти, но счастливого. Такого еще не знающего, что заготовило для него то самое будущее, о котором так возвышенно заливался соловьем Ким. Тихий плач заполняет комнату, жужжащую мухами и сгорающими тельцами мотыльков у одинокой лампочки. Утерянное, оказывается, так сложно принимать, пусть и через воспоминания, обратно. *** — Собирайся. — В Хосока бросают одежду, которую, по-видимому, ему нужно на себя нацепить. — Куда мы? — пытается оттянуть момент неизбежного. — Одевайся. — Тут же пресекают попытку остаться в наиболее безопасном месте. Впервые Хосока заставляют что-то надеть из комплекта, служащего теплым для летней ночи. Или же позднего вечера. Ничего хорошего явно ждать не стоит. Так просто отпускать его Юнги не будет. Не раскроет ладони и не скажет лететь вольной птицей прочь из места, ставшего для него подобием тюрьмы. Скорее всего, это очередная уловка подпитаться эмоциями чужими. Разве Призрак не дал понять еще в первый день их знакомства, что все вопросы задает только он, а Хосок тот, кто внемлет и беспрекословно выполняет указы? Потому на парне, по всей видимости, одежда Юнги, которая чуть великовата, из-за чего рукава джинсовки достают до кончиков пальцев. Мычание расценивается Хосоком как довольное, нежели предупреждением того, что за невыполнение указа его ждет расплата. По крайней мере, не в данный момент. И это хотя бы отчасти снимает часть груза с плеч. Другая служит незнанием того, какая участь на этот раз Хосока ожидает. И сможет ли он сбежать. — Что теперь? — хотя бы чуть-чуть, величайшие крохи остаться бы здесь. Что ждет его там, за пределами бетонных стен? Явно не прекрасный вечер со свечами в подсвечниках и стейком из красной рыбы под изысканным соусом с вкраплениями базилика. Явно не то что обычно они делали с Кимом: прогулки под полумесяцем, развевающиеся волосы под быстрый темп велосипедных колес, мчащихся по специально отведенных для данной цели дорожкам, не ресторан или кафе за углом, и не кино в мягких креслах под звездным небом. Так что же его ждет теперь? Юнги не отвечает, а Хосок видит ту самую пропавшую полоску из ткани. Привычная теперь грубость ткани не раздражает нежную кожу век. А потом холод, пробравшийся под кофту поближе к локтю. Его схватили грубо за руку и заставили идти следом. Хосок идет, потому что не видит иного выхода из сложившейся ситуации. В более подходящий момент он сделает то, о чем так сильно мечтает. Щелкает дверь автомобиля. Хосока заталкивают на сиденье. Кажется, переднее — Хосок ладонями ощупывает гладкую поверхность и натыкается, как ему кажется, на бардачок. Хорошо. Если он будет сидеть рядом с Юнги, куда легче будет сбежать. Передние двери обычно не блокируются, как задние. Так что в любом случае открыть дверь он сможет. Стараясь сильно не радовать, Хосок смиренно сидит и ждет, когда Юнги залезет в автомобиль рядом с ним. А когда это происходит, затаивает дыхание, но долго не выдерживает и судорожно вдыхает. И даже на это Юнги ничего не говорит. Сегодня без настроения? Шанс невелик и ничто не дает никаких гарантий. Пусть так, он обязан попробовать. Да, именно свобода подталкивает Хосока коснуться правой рукой ручку двери в тот момент, когда скорость автомобиля набирает больше ста километров в час, надавить и податься вперед в беспроглядную тьму. Реагируют мгновенно. — Ты что творишь? — кричит Юнги, хватая подавшегося вперед парня за шкирку. Руль выворачивается, Хосок чувствует сердце у глотки, а вдобавок к этому тошноту от осознания того, что мог вот-вот разбиться всмятку, если бы не отменная реакция Юнги, держащего его чуть ли не на весу. Автомобиль со скрежетом останавливается у самой обочины. — Сдохнуть решил? — шипит Юнги, сильно сжав затылок. Хосок некоторое время хрипит и давит комок, застрявший в горле, ниже. И только после того, как немного обретает уверенность и возвратившуюся решимость, отвечает: — Уж лучше сдохнуть, чем находиться рядом с тобой, — дергается вперед и только делает себе хуже. Затылок не только пульсирует и слегка побаливает, теперь уже больно до крика, сорванного с губ. Но он не кричит, лишь зубами скрежещет. Тянется рукой к шее, но ее перехватывает Юнги. Теперь и запястье сжимает кольцо. Хосок чувствует, как тянет голову назад, а потом так же вперед. Со всей силы он ударяется лбом о, скорее всего, нащупанный несколькими минутами раннее бардачок. Мгновенные последствия удара отзываются головокружением, а кровь, скатываясь вниз, впитывается в полоску ткани. — Отлично, — Хосок не видит, но чувствует, как Юнги подается куда-то назад. Это был бы его шанс сделать хоть что-то, но голова так сильно болит, наливаясь свинцом — даже пальцем пошевелить непомерная задача. Хосоковы запястья перевязывают, конечно же, той самой толстой пеньковой веревкой, дергают вверх, да так сильно, что ощущается это почти так же, словно плечи вот-вот вылетят из суставов. Юнги завязывает конец веревки на ручку позади кресла. Таким образом, Хосок сидит с поднятыми руками. И вот теперь Хосоку не смешно от слова "совсем". — Теперь ты точно ничего не сделаешь, — шепчет Юнги, проводя языком по ушной раковине. Хосок замирает столбом, осознает, что если и дальше будет дышать через раз, задохнется. Но потом поток мыслей перекрывает отчаянный крик или же лучше было бы сказать, визг, в голове, когда за нижнюю губу его кусают с задором, без прикрас пошлости и откровенности. Хосок дергается, словно по телу прошелся разряд тока. Шуршит одежда Юнги. Призрак вновь наклоняется, чтобы открыть бардачок, ударивший Хосока по собранным вместе коленям. В этот раз он не шевелится, сидит столбом до тех пор, пока рану у кромки волос на лбу Юнги не заклеивает. — Мило. Он не может пощупать, что именно наклеено на лоб. Может лишь предположить, что это пластырь. Но почему вдруг такое определение? Мило? Хосок вздыхает, потому что вновь от Юнги ничего не добьётся. Больше он не дергается и не кричит, пытаясь вырваться. Знает наверняка, вновь провалит подаренный жизнью шанс. Когда-то ведь они всё равно выйдут из машины? Определенно. Некоторое время спустя с Хосока снимают повязку и отвязывают руки. Толкают в бок, мол, выходи. Перед тем, как выйти из машины, Хосок мельком смотрит в зеркало. Розовый пластырь с Хеллоу Китти тут же бросается в глаза, словно единственное темное пятно на светлой ткани. Милее некуда. Тяжелой поступью Хосок направляется за Юнги. В этот раз он решил рано не радоваться. Да, свобода, еще и увиденная собственными глазами, взывала громко к себе, и Хосок в любой другой момент растворился в этих ощущениях, но не сейчас. Когда Юнги рядом, готовый в любой момент выбить землю из-под ног, разобрать тело по косточкам, а затем спалить их до не до пепла даже, а до такого состояния, при котором не останется ничего. С Юнги необходимость всегда быть готовым возрастает до небес. — Куда мы? — знать, зачем и куда они идут Хосок же может? — Осталось немного, потерпи и увидишь сам. За прошедшие недели не поменялось абсолютно ничего. Юнги как видел вместо него пустое место, так и продолжает не отказываться от данной затеи и дальше. И дело, наверное, не в том, что Хосок противен ему какими-то качествами, это личная неприязнь. Юнги все еще думает, что Хосок сделал что-то ужасное ему. Остается загадкой, что именно. Местность, на которой они находятся, пестрит зеленью и деревьями. Это гора, только вот какая, Хосок не знает. Чем дальше они с Юнги продвигаются, тем реже виднеются деревья. Уступ, на котором останавливается Юнги, а следом за ним и Хосок, спускается вниз. На пике, где они стоят, с дальнего расстояния сложно разглядеть две маленькие ничем не примечательные фигуры. Зато они могут видеть часть города, расположившегося внизу. Высокоэтажное здание, похожее на центр. А внизу расхаживает один единственный человек. Быть может, охранник этого здания. С вышины мужчина виднеется как на ладони. — Зачем мы пришли сюда? Действительно, что они будут здесь делать? Не собирается же Юнги угостить его ужином или купить одежду, правильно? Тогда как он объяснит вид, открывшийся перед их с Хосоком глазами? Юнги вместо ответа достает из сумки, свисающей с локтя, автомат с прицелом. О боже, только не это. — Что? — пищит Хосок, отшатываясь назад. Нога, скользнувшая к краю обрыва, тянет за собой остальное тело, и если бы не Юнги, по-видимому привыкший к неуклюжести Хосока, он переломал бы себе все кости, пока летел вниз. — Сдохнуть раньше времени решил? — угрожающий голос Юнги заставляет выпрямиться Хосока по струнке ровно. А дальше, когда Хосок переводит дыхание, чувствует увесистое оружие в руках. Отступать больше некуда. Впереди обрыв. Конечно, можно было бы сбежать по склону, кричать во всю глотку, пока человек, находящийся внизу, его не услышит, только вот Юнги вряд ли позволит глупости взять над собой вверх. Слишком уж у него хорошая реакция на внезапного рода выпады. Тогда остается другой вариант. — Не смотри на меня таким взглядом, — приказывают Хосоку. Юнги требует Хосока развернуться спиной к нему и наставить дуло автомата на человека внизу. Когда Хосок выполняет приказ, но еще не прицеливается, он думает о том, что именно сейчас повернется и пристрелит этого психа Юнги к чертям собачьим. И плевать ему будет, что их раньше связывало, иными словами, почему воображение Юнги разгулялось и вышло из-за краев. Именно в тот момент, когда Хосок подрывается всадить пулю меж глаз Призрака, в его собственный загривок утыкается ствол пистолета. Он оглядывается, чтобы взглянуть на дьявольский оскал позади и понять, что точно так же стоит у Юнги на мушке. Теперь точно иного выбора у него нет. Юнги снова на шаг впереди. Остается давить из себя глупость. — Что делать? — Стрелять, что же еще? — В тебя? Юнги нетерпеливо и даже с озлобленностью тычет в затылок стволом. Голова Хосока подается вперед. Дела плохи. — Стреляй в этого человека, ублюдок. Он мог бы в очередной раз взывать к уму-разуму, накричать на Юнги, попытаться очнуться, только к чему это? Хосок давно понял: с Юнги шутки плохи. — Что будет, если я промахнусь? Юнги пожимает плечами. — Подстрелишь ты ногу, руку, плечо или любую другую часть тела, человек будет мучиться. Ты будешь стрелять до тех пор, пока он не умрет. — Сумасшедший. — Все мы сумасшедшие. Просто кто-то хорошо это скрывает под видом добродетели, я же отличаюсь тем, что не пытаюсь создать из себя благородного человека, коем не могу являться. Мне незачем оправдываться, строить из себя хорошо человека. Не перед кем. — Я не хочу, чтобы он мучился. — Тогда предложи альтернативу, — разводит руки в сторону Юнги. И снова этот дьявольский оскал расцветает на лице. — Можем тогда убить твоего парня. Как думаешь, будет он рад умереть от руки любимого человека? Это же так романтично, не находишь? Мне кажется, Ким будет готов, а самое главное, рад пасть жертвой, убитой твоей рукой. Вроде бы Юнги улыбается, но Хосок осязает вовсе не улыбку, а что-то такое надрывное, которое покрывает его тело мурашками. Смотреть на Юнги отнимает какое-либо желание его безумное выражение лица. Глаза на выкате, кончик левой губы словно примотали нитью к гвоздю и хорошенько натянули. Ужасно. Плещущийся внизу живота животный ужас перемещается чуть выше и скручивает кишечник; пустой желудок будто раздражает кислота — он хлюпает так жалостливо и обреченно — становится невыносимо вот так просто стоять. — Ты больной, — сквозь зубы шепчет Хосок. В груди бешено бьется сердце. — Подойди ко мне, — просит, чуть дернув подбородком, от чего золотистые нити, спрятавшиеся среди желтых одуванчиков, на несколько секунд повисают в воздухе, а затем так же быстро опадают, прикрыв часть лица до глаз. — Зачем? Оскал пропал, и глаза приобрели привычное положение, а радужка прежнюю тусклость. Под светом полной луны Хосок бледен настолько, что сливается с цветом побеленных днем бордюров у здания будущего места преступления. — Возьми меня за руки, наведи с помощью них прицел. Тебе это не составит труда. Юнги так и поступает. Хосок чувствует, как к спине прижимается чужая грудь, как руки теперь находятся в его плену. Призрак сжимает их так, что Хосок ощущает все в два раза ярче, нежели если бы это произошло в обычный день. Сейчас все органы чувств напряжены настолько, что дай только повод, нервные окончания оголятся как провод. Напряженное дыхание, которое он не в состоянии регулировать, будто чужое, не его. Перед глазами вовсе не человек, которого он совсем скоро лишит жизни, а бледные пальцы, обхватывающие его ладони и направляющие дуло автомата вперед. Затылок щекочет ровное, сосредоточенное дыхание. Будто от него зависит дальнейший исход. Будет ли он благополучным или же вновь придется окропить асфальт кровью и мольбой, сорвавшейся неожиданным болезненно-ошеломленным выдохом. Вот-вот взмоют в небо птицы, узрев кончину людской жизни. Хосок чувствует, как у него трясутся руки. Юнги сжимает их сильнее, другой рукой гладит его по бедру. На удивление, наверное, их обоих, Хосок успокаивается, прикрывает глаза и считает несколько раз до двух. Дыхание его выравнивается, он может открыть глаза и посмотреть на мир сквозь призму Юнгиевых глаз. Так значит вот что он чувствует, когда убивает. Даже Хосока предвестие чей-то смерти, отнятой рукой палача, будоражит. Он не дает новому чувству расползтись тлеющей за считанные секунды бумагой, пожираемой огнем, внутри него все еще присутствует человек. Юнги перемещает обе руки на талию, скрытую под его же толстовкой оверсайз с логотипом какой-то футбольной команды, которую он одолжил Хосоку. Вечерами ощутимый холод пробирается даже под ткань теплых толстовок, поэтому поверх нее на плечи Хосока накинута джинсовка, купленная Юнги год назад в дешевом магазине. Кажется, это был секонд-хенд. Призрак выбивает воздух из чужих легких, спрятанных за кожей и слоем одежды, касающейся его груди — их талии вплотную прижаты друг к другу, между бедрами Юнги и пятой точкой Хосока не остается ни одного миллиметра свободного пространства. Парень замирает в оцепенении, задерживая дыхание, вызывая тем самым у Юнги желание позабавиться. Тепло губ отпечатывается на шее, покрывшейся табуном мурашек в ответ. Юнги мягко сжимает мочку уха зубами, а после этого шепчет: — Стреляй. Юнги отходит назад. Хосок стреляет. Случись это пару недель назад, Хосок бы принялся отговаривать Юнги. Он бы нашел тысячи и один аргументов, которые могли бы ему помочь. Вспомнил бы все вырезки из отсыревших газет нулевых годов, где четко расписано, как можно разговаривать с преступником, если ваша жизнь оказалась под угрозой. Он бы не опустился до уровня Юнги, не стал бы действовать, следуя по пути сухого расчета. Однако сейчас он без лишних слов отнял чью-то жизнь. Лицо его ничего не выражало. Ни единой тени не залегло на нем, когда птицы взмыли вверх от оглушительного выстрела. Хосок бы мог назвать себя каменным, безэмоциональным или просто выгоревшим. Он спустил курок не для того, чтобы Юнги его не тронул, а для того, чтобы защитить Кима. Если чья-то жизнь послужит шансом для его дальнейшего существования, не все ли равно, каким именно способом был добыт данный шанс? Да Хосок готов убить и десятки, и сотни людей. Ему все равно на всех, когда дело затрагивает его парня. Хосок принял условия лишь потому, что ему как никому другому известно: слова Юнги — не ложь. Ни разу за все эти дни Юнги ему не соврал, и он действительно непременно сделал бы сказанное, попытайся Хосок увильнуть. Шансы на дальнейшее существование Кима разом бы снизились до нуля. — Ты его не тронешь, — Хосок переводит стеклянные глаза на Юнги и передает обжигающий ладони автомат. Тот в ответ только хмыкает и ничего не говорит. До автомобиля Хосок шел самостоятельно. Был он более чем спокойным. Но как только удушливый запах крови настиг его в замкнутом пространстве, потерял рассудок. Он соврал — ему не было легко. Внезапно истерический смех заполняет салон автомобиля. Юнги смотрит на обезумевшего Хосока, голова которого беспрерывно бьется о бардачок. И даже кровавые дорожки, омывающие лицо, не останавливают парня. — Что ты делаешь? — Юнги хватает Хосока за ворот джинсовки и рывком отодвигает от злосчастного бардачка. Щёлкает ремень безопасности. И только грудь, ходящая ходуном, напоминает о безумие, которое охватило часть души. — Я... — Хосок смотрит на свои руку, которые недавно держали огнестрельное оружие в руках. — Это правда, да? — непонятно, к кому именно он обращается. Голова его резко поворачивается в сторону Юнги. — Я убил его? — нотки истерики режут слух. Хосок вновь начинает смеяться. — Так я убил его?! — а затем, вместе со смехом на дрожащие руки, сомкнутые замком, опадают прозрачные капли. — Что, это твой первый раз? Хосок, прижимая ладонь к губам, ничего не отвечает. — Да ты похуже меня, — хмыкает Юнги. — Заткнись. — А говорил, что я сумасшедший. Тогда где твоя выдержка? Почему так быстро согласился лишить чужого для тебя человека жизни? Наверняка дома его ждет жена и голодный ребенок. И что же им теперь делать? Хосок откидывается на спинку сиденья, прикрывает глаза. Он уже думал об этом, но не в тот момент, когда стрелял. Потому что в то время только жизнь Кима была важна, и чужая, не имеющая ни к нему, ни тем более к Киму никоего отношения, не могла быть тем, о чем он должен был переживать. Только вот сейчас он задумывается о том, что этого незнакомого человека действительно точно так же кто-то мог ждать. — Но ты убил гораздо больше людей. — Да, я убил гораздо больше, но никогда не выставлял себя хорошим человеком. — Значит, я тоже больше не хороший человек. — Тебе стыдно? — Мне стыдно не потому что я сделал это, а потому что поступил бы так еще сотню раз. — Почему? Разве ты так предан Киму? Хосок открывает глаза, подается чуть вперед. Цепляет пальцами кожаную ткань на плече. — Я верен себе, — шепчет на ухо. — Может, поедем уже? — И даже не попытаешься сбежать? — У меня нет на это сил. Его сердце однозначно стало твёрже. Ни у Юнги, ни уж тем более Хосока нет ни сил, ни желания вести "светские" беседы. Тишину нарушает не музыка даже, что могла бы отчасти разбавить накаленную обстановку, а гравий, шуршащий под колесами. Наверное, было бы легче, если бы с ним, Хосоком, заговорили, успокоили и дали понять, что то, что он сделал, на самом деле не преступление. Снова ложь. Он лжет себе на протяжении долгого времени. То было преступление, убийство, лишение человека всех привилегий. Он лишил незнакомого мужчину будущего. Так же, как сделал это с При. И если При был неразумным существом, его никто не ждал и сам он ничего понять был не способен, то человек все осознает. Хосок может надеяться хотя бы на то, что тот человек умер быстро и безболезненно настолько, насколько это возможно. Он может цепляться за эту мысль сколько душе угодно, а той угодно то, чтобы он вновь и вновь проходил через эти ужасные минуты своей жизни. Сердце стало тверже, но чувствовать Хосок все еще способен. — Не беспокойся, — Юнги впервые с момента отбытия с места преступления вновь разговаривает с Хосоком, — тот человек изнасиловал маленькую девочку. — Что? — Я говорю правду. — Откуда ты знаешь? — Разве это так важно? — Да, это важно. — Не думаю. Юнги оказывается прав. Потому что как только Хосок остается наедине с собой, воспоминания одолевают его с новой тяжестью. И даже знание того, что тот человек совершил что-то ужасное, никак не отменяет поступка, совершенного Хосоком. Теперь вдобавок ко всем грехам к нему прицепился еще один. Избавиться от обилия их при помощи сбегания от реальности он не сможет. Но Хосок все равно пытается. И натыкается только на предательство и равнодушие. И никто теперь в этом мире, кроме Юнги, его не поймет. Осознание этого тяжестью опускается на трясущиеся плечи Хосока. Неужели они с Юнги теперь повязаны? Безоговорочно и бесповоротно.