***
Двумя часами позже, Минхо ловит дежавю. Это вызывает улыбку. Тогда, еще в детстве, когда Минхо и Чанбин были настоящими друзьями, им правда было весело. Они были соседями, но познакомились в детском саду, когда Минхо пытался объяснить воспитательнице, что она не имеет права шарпать его за рукав, даже если он не ест её вонючую кашу. Минхо всегда со всеми спорил, всегда пытался довести всех до нервного срыва, всегда пытался бунтовать всеми возможными ему способами, но когда такой вот ребенок вдруг затихает, все настораживаются и считают, что он готовится к массовому убийству воспитателей. Беззубый Чанбин нашел Минхо за садиком, кидающего камни друг на друга, просто так, без цели и желания. — Ты че? Можешь опять это делать, а то мы волнуемся. — Делать что? Минхо даже не обернулся тогда: много кто пытался заговорить с ним, но он мало кому отвечал. — Раздражать всех. Давай, иди поспорь с воспитательницей, наори на повара, скажи, что даже твои собаки такую кашу есть не будут. Давааай, не мне тебя учить. И тогда Минхо обернулся. У мальчика были большие щеки, длинная челка, которую ему закололи назад девочки, и теперь она смешно торчала. Выглядел он до смешного решительно, и пока тут кроме них никого не было, Минхо сел на асфальт, поджимая ноги под себя. — У тебя есть брат? — этот мальчик всегда был на виду. Его любили преподаватели, воспитатели и девочки. Он раздражал, Минхо не понимал, как можно быть таким ребенком. Открыто смеяться, заводить друзей, не спорить, помогать, дуть на коленки, когда кому-то больно от царапин, но… если он такой хороший, значит, сможет и Минхо помочь? — Нет, а что? — мальчик всё так же стоит, но смотрит внимательно. — А у меня есть. Неделю назад появился. — О, так это круто! — он радостно хлопает в ладоши, и кто бы сомневался, что реакция этого жизнерадостного ребенка будет именно такой. — Не круто. Я не знаю, что с ним делать, — мальчик подвисает немного, округляя глаза, потом медленно садится в ту же позу, что и Минхо. — Спроси у мамы. Мамы обычно всё знают. — Но моя тоже не знает. — Оу. В то время мама Минхо правда была потеряна. Они с мужем были на грани развода, а тут еще ребенок, которого нужно растить с любовью, а всю любовь она уже отдала Минхо. И Минхо вздыхает, так как думает, что никто уже ему не поможет, но вдруг мальчик срывается с места, говорит оставаться тут, а когда возвращается, у него в руках телефон воспитательницы. — Моя мама точно должна знать. И мама Чанбина до обеденного сна объясняла мальчикам, что нужно делать с младшим братом. Обнимать, заботиться, защищать, ни в коем случае не обижать, баловать сладостями, но немного, и пока родители не видят. Не жалеть своих вещей, делиться и заставлять его смеяться, когда грустно. А если кто-то из них что-то сделает не так, старший должен взять вину на себя и не жалеть об этом. Брат навсегда останется с тобой, даже дольше, чем родители, поэтому его нужно любить так же, как маму и папу. Минхо помнит, как они задавали много вопросов женщине, потому что в его картину мира всё сказанное ею никак не вписывалось, но отзывалось где-то глубоко внутри. Когда их позвали спать, мама Чанбина пригласила детей на пирог вечером. Оказалось, что они соседи, а их отцы оба работают на благо государства.***
— Его приведут на 10 минут, на большее мне не удалось договориться. — Этого достаточно. Спасибо, — Чан кивает, выходя из небольшой темной комнаты. Минхо не знает, зачем вспомнил это, но не может перестать смеяться, когда видит Чабина. У него до жути, оказывается, детское лицо. Те же щеки, добрые глаза, которые не удавалось скрыть даже за длинной челкой. Чанбин и сейчас предпочитает длину, но пробор ближе к левой стороне всегда оставляет взгляд открытым и ясным. — Ты сдурел? — он садится напротив, старый деревянный стул скрипит. — Хотя, чему я удивляюсь. — Да лааадно, ты как вообще с президентом разговариваешь? — Минхо хмыкает, пытается отдышаться, но всё без толку, когда лицо напротив так привычно хмурится. — Безмерно рад, Вы, господин президент, приперлись сюда, чтобы позлорадствовать? Имели бы хоть каплю сострадания, я все-таки за Вас голосовал. На Чанбине мятый костюм и взлохмаченные волосы как свидетельство того, что он не спал спокойно на лавочке, а постоянно думал, трепая волосы по привычке. Он кажется вполне спокойным, но все эти внешние детали и ни капли блеска в глазах выдают его. — Говорят, это твои полуоборотни, — Минхо уточнять не нужно, Чанбин понимает суть. — Знаешь, кто или почему? — Думаешь, это не я? — Чанбин впервые за все время смотрит Минхо в глаза, и он уже видел этот взгляд. Но тогда Минхо хотя бы был виноват, а сейчас обвинения в его голосе и взгляде бессмысленны. — Я здесь как раз для того, чтобы не думать. Просто задам тебе вопрос, на который ты должен ответить честно, чтобы я смог тебе помочь, — Чанбин не реагирует, просто опускает взгляд на свои руки, и Минхо понимает, что винит он сейчас не его. — Я вряд ли смогу тебе помочь. Я не знаю, кто их надоумил, зачем и почему. Был занят другими вещами и не смог уследить за всем. — То есть, ты не скажешь, кто? — Я не знаю, кто. Минхо кивает, выдыхая. Ответ Чанбина неестественный, заученный, наверное, все время, проведенное в камере, он потратил на это. На подбор слов, которые не смогут скомпрометировать никого, кроме него самого, как руководителя. И зная Чанбина, он никогда не признается в том, что решил защищать. Та недолгая дружба дала возможность понять Чанбина и его мотивы на годы вперед. — Ладно, пусть так, — Минхо поднимается, скрипя стулом по бетону. — Если захочешь помочь после того как выйдешь отсюда, просто позвони мне. Может, в это трудно поверить, но я тоже хочу кое-что защитить. Я обещаю, что не буду тебя спрашивать больше, если ты вернешься к нам в партию. Думаю, твой отец был бы рад. Когда Минхо садится в машину Чана, ставшего его водителем на этот нескончаемый день, продолжение истории само дает о себе знать. Все заканчивается каждый раз одинаково, сколько бы Минхо ни вспоминал, историю не изменить. Обвинения Ли Хонджуна в государственной измене господина Со, суд, приговор, обреченный взгляд Чанбина и ни малейшего шанса ему помочь. Вот так все и закончилось. Голова начинает немного болеть, давит в висках, ноет челюсть. — Где полуоборотни, которых задержали? — В 11 участке. — Поехали. Солнце уже встало. Колется холодный воздух, ближе к мосту воняет гарью. Службы принялись за зачистку и восстановление, но напуганный народ толпится у места происшествия, не позволяя происшествию закончиться. Люди опять накидываются на полуоборотней с обвинениями и даже с кулаками. Минхо просит полицию города быть более бдительной, а патрули не игнорировать попытки людей устроить самосуд. — Давайте отвезу Вас домой? Поспите хоть немного и примите ванну, станет лучше. — Слушай, Чан, знаешь автосалон на Хонгидо? Давай тебе тоже сделаем маленький отдых, — Чан протестует, но Минхо все равно не поедет домой. Там пусто. — Могу я спросить кое-что? — от Чана это звучит очень непривычно, поэтому Минхо кивает. — Валяй. — Почему Вы так уверены? Когда я пришел к Вам с предложением своей помощи я, честно говоря, не рассчитывал на все это. Мир же не мог измениться из-за одного человека так кардинально? Я рад, что Вы хотя бы попытались, и я рад, что у Вас получилось, но мне хотелось бы знать, почему. Назло Ли Хонджуну? Это глупо. Назло всем людям? Это тоже неправда, потому что так бы Вы не победили. Так, Вы ответите? — Бан Чану всего двадцать с небольшим, но он успел вырасти нормальным человеком с самого начала. Его родители основали либеральную партию, а Чан движение, больше похожее на гуманизм. — Когда ты предложил помощь, ты также упомянул, что хочешь кое-кого защитить, верно? — Чан кивает. — Ну, так все просто. Я тоже этого хочу. Если изменим систему, защищать никого не придется, и мы сможем попытаться просто жить. А сейчас высади меня вот тут, и большое спасибо за то, что приехал. После покупки машины, Минхо едет в центр мобильного оператора, восстанавливает номер и берет новый телефон. На все это уходит около часа, и вот Минхо уже сидит в машине, припаркованной около реки Хан. Пропущенные от Чонина, других неизвестных номеров, Соль и от него. Малыш. От него же 7 непрочитанных, но Минхо не спешит заходить в переписку. Он набирает Чонина. Абонент недоступен. Наверное, опять потерял телефон и не додумался восстановить номер. Порывшись в истории, Минхо находит номер, с которого тот писал. — Слушаю. — Чонин рядом? Наступает тишина, потом какое-то копошение, и наконец-то Чонин орет в трубку: — Минхо? Это ты? Правда? Скажи что-нибудь! — Мелкий засранец. — О, это точно ты, — Чонин смеется, Минхо тихо улыбается. — У тебя всё хорошо? — Ну да, кажется, у меня девять жизней, но я уже использовал три, — Минхо слышит, как брат начинает паниковать, поэтому перебивает, — Чонин, не ходи домой, ладно? Можешь оставаться у меня, или купим тебе квартиру. Присмотри пока что-нибудь, пока я разберусь со всем. Я больше не связан с Ли Хонджуном, но тебе не запрещаю, можешь делать, что хочешь, просто… — Хорошо, — Чонин звучит немного шокировано, но старается улыбаться, Минхо чувствует это. — Спасибо. Вообще-то, Минхо не планировал говорить таких пафосных речей ни Чану, ни брату, превращаясь в безмозглого главного героя с обостренным чувством справедливости. Минхо от этого героя спасает только небольшая пропасть, размером с черный кратер, потому что ему по-прежнему плевать на всех, кроме пары человек. Это не делает из него того самого суперклассного мужика и пример для подражания, но ему это и не нужно. Всё, что нужно, оказывается, у него уже есть.***
Когда Джисон приходит в себя, он сразу же подпрыгивает на кровати, из-за чего игла капельницы соскальзывает и царапает кожу. Затем прибегают какие-то люди, вставляют иглу обратно, и Джисон буквально ощущает, как по венам растекается что-то теплое, и опять проваливается в сон. Во второй раз все проходит спокойнее. Он просто открывает глаза и пялится в потолок, боясь пошевелиться, пока спустя час медсестра не находит его в таком положении и не ругает, на чем свет стоит. Просто Джисон второй раз в больнице, он не знает, что тут нужно делать. Шевелится — прибегают врачи и орут, ничего не делает — орут уже медсестры. — Где болит? Мы обработали все, что видели, но опиши все, что болит, — тут светло и пахнет разными растворами. В прошлый раз, когда сюда попал Мин Мин, Джисон ни на что не обращал внимание, но сейчас у него на это полно времени. — Только рука. Руку перебинтовали и обработали после того, как достали пулю, но у Джисона полно других ран, которые наверняка болят, но он ведет себя очень странно, чем бесит весь персонал. — А сломанное ребро, значит, не болит, порезы не ноют и что вообще с твоей спиной? Зачем быть таким упертым? Вот вколю тебе обезболивающее, опять проспишь сутки, хочешь? — Джисон отрицательно машет головой. — Тогда живо говори, где болит! Джисон ежится, ощущая, как к горлу подкатывает тошнота. Слюна слишком быстро вырабатывается, и куда все это девать? Он терпит, но становится почти невыносимо, выступают слезы на глазах. — Я блевану сейчас. — О, господи! Женщина придерживает Джисона, пока он блюет в небольшую емкость, хлопает несильно по плечам, затыкает ему рот, ведь Джисон, красный до ушей, извиняется чуть ли не ежесекундно. Когда блевать уже нечем, он валится обратно на подушку, стирая выступившие слезы. — Это от капельницы, организм чистится, всё в порядке, — медсестра сжаливается над ним, понижая голос до нормальной речи. — Поспи. Когда она уходит, Джисон скручивается калачиком, стараясь не повредить опять капельницу. Он дышит поверхностно, к горлу то и дело подкатывает тошнота, и Джисон тупо ничего не может с собой поделать. Тут ему очень некомфортно, люди постоянно тыкают в него пальцами, проверяя ссадины или швы, дают таблетки, но всё не действует. Джисон знает причину. Причина только одна — Минхо. Взять телефон с тумбочки и написать ему кажется такой же невыполнимой задачей, как перестать вздрагивать всякий раз, когда открывается дверь. Джисон немногое помнит из случившегося, но точно уверен в том, что Минхо остался тогда. Сон не мог быть таким реалистичным. Он еще что-то говорил, гладил его, и Джисон помнит ощущение его ладоней, помнит, как он смотрел, и мозг не мог настолько жестоко подменить его воспоминания на выдуманные и нереальные. Минхо был там, и даже если он не придет больше, всё в порядке. Зато он жив. Джисон опускает одеяло с головы, когда дверь непривычно тихо открывается. Глаза скользят по палате, натыкаясь на Минхо, и к горлу возвращается ком. Только он уже какой-то другой. Больше не тошнит, но сказать хоть слово тоже нет возможности. — Привет, — Минхо выглядит… нормально? На нем теплая куртка, короткая и черная, однобокая улыбка, зачесанные назад волосы и он… нормальный, такой, каким Джисон помнит его всегда. Джисон кивает, не в силах отвести взгляд, пока Минхо идет за стулом у раковины, несет его к кровати Джисона и садится, осматриваясь. Вблизи он больше напряжен, и Джисон прячется под одеялом, высовывая только голову. — Как ты себя чувствуешь, самый проблемный пациент больницы? — Минхо откидывается на спинку, перекидывает ногу на ногу, глядя на Джисона все с той же улыбкой, склонив голову чуть вбок. — Я… — Джисон не знает, что говорить. То, что Минхо пришел, уже ощущается чем-то на грани фантастики. — Ты вредничаешь. Джисон хмурится, сжимая ладони под одеялом. Должно быть, Минхо просто трудно начать, что ж, Джисон поможет. — Больше не буду. Давай по делу, можешь спрашивать. Минхо замолкает и перестает улыбаться. Джисон не поворачивается к нему, чтобы всего этого не видеть. Просто пусть всё побыстрее уже закончится. — Ты… всегда мог? — Я всегда был таким, но перевоплощаться по собственному желанию я не могу, — Джисон почти уверен, что Минхо мог бы добавить «Ты всегда был таким животным?», но они правда через многое прошли, и Джисон спас ему жизнь, он может рассчитывать на малейшую деликатность. — Тогда как ты это делаешь? — Когда в опасности, — боже, до чего же красивый потолок, как же кто-то потрясающе ровно наклеил плитку, просто вау. — Я не могу перевоплотиться, когда неожиданно из-за поворота появляется машина, или когда кричит кто-то, или когда люди делают то, что они обычно делают. Я не мог перевоплотиться, когда в приюте били розгами, хотя очевидно, был зол и расстроен, — еще он никогда не мог перевоплотиться, когда отец, бывало, лез к матери с кулаками. Джисон правда этого хотел, но никогда не выходило. — Также не мог, когда мы ссорились. Ты все это время был в безопасности. Я не трансформируюсь, когда сплю или слышу запах крови, знаешь ли… так что. — Сколько раз ты перевоплощался? — спрашивает тихо, после того как молчит почти минуту. — Раза три. Но я никогда этого не хотел. Сам видел, в кого я превращаюсь. Я правда сожалею, что не смог спасти тебя другим способом, и тебе пришлось все это увидеть, но, Минхо, я правда никогда не делал этого специально, никогда не хотел… — Джисон, ты дурак? — А? — это несколько неожиданно. Теперь вместо выученных плиток на потолке нахмуренное лицо Минхо. — Ты сейчас извиняешься передо мной? — Минхо не улыбается, и таким жестким Джисон видел его всего пару раз. Он сглатывает, кивая. — Ты извиняешься перед тем, из-за кого тебе пришлось сорваться? Нет, ты серьезно такой глупый? — Хватит называть меня глупым. Я мог по-другому, мог подняться, добежать до той чертовой двери и открыть ее для тебя. Тогда бы тебе не пришлось дышать кровью и видеть во мне то чудовище, тогда бы у нас все было как раньше и ничего не пришлось бы менять, знаешь ли! — Джисон не замечает, как его голос становится чуть громче, а взгляд почти впивается в удивленного Минхо, пытаясь доказать свою правоту. Потому что да, он мог сдержаться, мог не сорваться, но... — Джисон, твою мать, если бы я был на твоем месте, мое чудовище ты бы увидел еще раньше. Как только мы бы оказались там вместе, как только бы я увидел хоть морщинку на твоем лице, никто бы не выжил. Ты хоть понимаешь, что это я тот, кто должен извиняться? Я тот, кто заставил тебя проходить через то, что тебе противно. Не буду врать, я охренел, и прежде чем подойти к тебе, блеванул куда-то между ящиков. Ты, наверное, печешься еще и о том, что я тебе рассказал, о маме и о себе, но, Джисон, я тогда был трусом. Я тогда не смог выйти из машины и пойти ее искать, но тебя я нашел. Потому что это я виноват, что тебе было страшно и пришлось сделать все то, что ты сделал. Джисон, благодаря тебе, я в кои-то веки забыл, что такое страх и смог двигаться дальше тоже только благодаря тебе, так что если мы просто извинимся друг перед другом, я — за то, что заставил пройти через всё это, ты — за то, что не говорил, то сможем ничего не менять и жить как раньше, м? — его рука теплая, и когда она находит дрожащую ладонь под одеялом, согревает теплом, кажется, все тело. Джисон кусает губу, теряясь во взгляде напротив. Хочется поплакать. Совсем немного. Ну или много, почти в голос. Но попозже. Сейчас Джисон сжимает его ладонь в своей, морщится от непривычной шершавости, а когда, подняв одеяло, видит на ней порезы, опять морщится, кусая губу. — Прости, — Джисон поднимается, упирается спиной в подушку, все еще крепко сжимая ладонь, и садится, прижимая колени к груди. Но Минхо вырывает свою руку, на что Джисон непонимающе на него смотрит. — Эй, Хан Джисон, — Минхо скрещивает руки на груди, и Джисон почти в голос кричит «отдай руку, так спокойней», — пока не перечислишь свои раны, даже не смей меня касаться. — Это ещё зачем? — Джисон привык, что настроение и желания Минхо меняются быстрее моды в Сеуле, но он, вроде как, минутой ранее своими словами заставил сердце Джисона трепетать и сжиматься от непривычного, но невероятного чувства, а сейчас ему опять что-то в голову бахнуло. Ну, недолго музыка играла. — Я все сказал. — Ну и ладно. Больно надо, — Джисон тоже повторяет его позу, точнее, пытается, опять забыв про капельницу, игла которой больно колется. Джисон дергается, Минхо тоже, но вовремя себя останавливает, заставляя смирно сесть на стул обратно и как бы между прочим добавить: — И ещё я тебя поцелую. Но если не хочешь, ладно. — Ао…а рука, — Джисон паникует всего секунду. Нихрена себе предложение! Джисон не дурак, чтобы отказываться. — Что рука? Конкретнее, — Минхо плохо скрывает улыбку. Очень плохо. — Ну пулевое. Достали, зашили, вообще, даже не болит, — Минхо кивает, глядя куда-то в окно. — Одно сломанное ребро, всего одно, не надо на меня так смотреть! У меня еще много осталось. Ноет совсем чуть-чуть. А еще было вывернуто запястье, но опять же, его вкрутили обратно, я даже не заметил. Куча синяков, еще лицо опухло, но остальное в порядке, меня же не так долго били. Строгий взгляд Минхо почти нечитаем, но Джисон заставляет себя не ежится. Зато он его поцелует. Пусть только перестанет так пялиться. — Ну и зачем я это сделал? — Минхо не спешит, Джисон нервно теребит пальцами одеяло. Он же не киданул его, выведав информацию для врачей? Если так, это очень подло. — Потому что ты должен знать, что и где у тебя болит, у тебя, Джисон, в первую очередь. Думаешь, мне легче от того, что у меня три царапины, а у тебя всё, помимо моих трех царапин? Ты важен, Джисон, ты очень важен для меня. Ты должен научиться заботиться о себе на случай, если меня не будет рядом, понял? — Джисон сначала кивает, автоматически, конечно, но когда слова до него доходят, он категорически не согласен. Минхо необязательно знать, что единственное, о чем Джисон думает, беспокоится и… переживает, это Минхо. И с ним ничего и никогда не случится, потому что Джисон рядом, потому что Минхо позволил остаться, ведь так? — А теперь иди сюда. Все такие же мягкие пальцы на щеках, даже несмотря на порезы, все тот же успокаивающий и нежный голос и его улыбка последнее, что видит Джисон, прежде чем закрыть глаза и почувствовать то, что заставляет потеряться. Но когда пальцы цепляются за плечи Минхо, Джисон находит себя. Минхо целует сначала аккуратно, нежно, боясь задеть и разбитую губу, и все пластыри на лице, и вообще хоть как-то навредить Джисону. Джисон, привыкая, позволяет чуть больше, крепко обнимая свободной рукой за шею, пальцами пробегаясь по коже везде, где может достать. И, господи боже, когда Минхо рядом, когда он целует его, когда гладит по волосам, когда шепчет милые вещи, у Джисона назойливое желание разрыдаться. Эти чувства, они непривычные, не что-то будничное, по типу обиды или отчаяния, нет, это нечто намного сильнее и требовательнее, оно заставляет Джисона льнуть к Минхо и делиться этим, заставляет хвататься крепче и недовольно хмыкать, когда Минхо пытается хоть на секундочку отстраниться. Потому что Джисон не хочет больше отстраняться. Похоже на зависимость, но если твоя зависимость это Минхо, Джисон даже рад. — Тише, малыш, — Минхо успокаивает его короткими и быстрыми поцелуями в губы, и Джисон старается. Тоже гладит его щеку, успокаивая дыхания, пока, наконец, не распахивает глаза, в которых ни капли смущения. Минхо улыбается ему. Красиво улыбается, перебираясь на кровать и распахивая руки для объятий, куда Джисон влетает. — Минхо? — М? — он гладит по волосам, целует их, и в таком положении у Джисона начинает ныть в боку, но он ни за что не признается. — Как дела дома? — Наверное, хорошо. Ты ужинал? — Сколько вообще времени? — Ммм, — Минхо поднимает руку с часами, после опять крепко обнимает Джисона, — половина первого ночи. Ты спал сутки, как ребеночек. — Ого, тогда, — Джисон отстраняется, Минхо тут же кладет ладонь на его щеку. Боже, у Джисона уже не осталось сердца, оно сплавилось к чертям собачьим. — Поздравляю, господин президент, ты уже самый лучший из всех, так что даже не волнуйся, ладно? Минхо так ярко улыбается, что сгоревшая пластмасса внутри бьется в предсмертных конвульсиях. Твою ж мать, Джисон опять хочет его поцеловать, и он почти делает это, но громко распахнутая дверь срывает его планы. — А ну быстро лег на подушку! — Джисон боится доктора больше всех, поэтому отталкивает Минхо, быстро забираясь под одеяло. — А ты быстро снял куртку или свалил с моей больницы, часы для посещения уже давно вышли! — Я, вообще-то, тут спать собираюсь, — уточняет Минхо, снимая куртку, а Джисон молча готовится к скандалу. — А ты, вообще-то, спрашивал? Это тебе проходной двор? Подкидываешь мне постоянно работу, будто я тут прохлаждаюсь. — Мужчина, у Вас проблемы в интимной жизни, чего Вы такой заведенный? — ауч, Джисон прячется с головой. Сейчас их обоих попрут. А на улице холодно, не лето, между прочим. — Вот же ты скотина, ну честное слово! Свали с кровати от греха подальше. Какое-то копошение, потом доктор, откинув одеяло с лица Джисона, дергает его за уши, проверяет глаза, рот, отключает капельницу и записывает что-то в блокнот, пока Минхо вешает куртку на спинку стула и снимает обувь, опять забираясь на кровать. — Ну что там? — Минхо заглядывает в его блокнот, за что получает им же по голове. — Еще тебе не отчитывался. — А ты попробуй. Доктор почти уходит, но в дверях задерживается, посылая Минхо один из своих взглядов. — Вообще-то да, от меня ушла жена. — Господи боже, она наконец прозрела? — доктор громко хлопает дверью, а Джисон ресницами. Им по пять? — Что? — Минхо улыбается, сидя в ногах Джисона, скрестив ноги. — Я посплю тут? Джисон кивает, и Минхо, издав довольный звук, такой, какой только он может, располагается рядом со стороны здоровой руки. На нем простой черный свитшот и брюки. Джисон кутается в его объятиях, целуя несколько раз в макушку, прежде чем поймать самую удобную позу и застыть в ней с Минхо в руках. Тот затихает довольно быстро: его дыхание выравнивается, как только он касается щекой руки Джисона и обнимает его. И ему необязательно знать, что пока Джисон сутки спал, Минхо не мог этого сделать. Сначала работа, потом опять работа, а когда выпал час на душ и сон, Минхо поехал в отель. Искупался и опять вернулся на работу. А теперь он дома. И он устал. Рядом с Джисоном проявляются все человеческие желания: голод, холод, усталость, потребность во сне…и только с Джисоном Минхо может все это удовлетворить. Уткнувшись ему в шею, Минхо чувствует, как проваливается в сон. — Минхо… — Да? — Мне не 14 лет. Минхо молчит минуту, пока сердце Джисона колотится ему в щеку. Он должен начать открываться ему, хотя бы с малого, хотя бы то, что может объяснить. — Это такой намек? — Какой намек? — рука Минхо движется по животу ниже, вызывая мурашки, и до Джисона начинает доходить. — Нет! Типа… то есть! Нет. — Тогда что? — Минхо приподнимается, хмуря сонное лицо. — Когда я попал после приюта в «ТЛТ», они не спрашивали меня, сколько лет и все дела, оценили по внешнему виду и вписали в личное дело. Я не возражал, мне вообще-то все равно, но просто, чтоб ты знал. — Ладно, — Минхо кивает, быстро целует Джисона в подбородок, потом ложится обратно ему на руку, прикрывая глаза. — Тогда какого ты года рождения? — Двухтысячного. — Хорошая попытка, но я все равно буду называть тебя малышом. — А ты называл меня так только поэтому? — Минхо задумывается, хмуря брови с закрытыми глазами. Хорошо, что с закрытыми, так он не видит глупой улыбки Джисона. — Тогда паспорт неправильный? Нужно переделать. — Да оставь тот паспорт уже в покое. — А ну, не указывай мне, — Минхо несильно бодает его головой в руку, потом целует ее, и Джисон обнимает его, прижимаясь крепче. — Хочу, чтобы все было по-настоящему.