Река скорби

Юнги потёр устало виски. Ещё один из его ребят был задержан сегодня за драку. Он был неплохим парнем, послушным и исполнительным. Что могло пойти не так? Да всё что угодно. Этот мир очень неохотно даёт второй шанс и в любой момент может отобрать его обратно. А может быть, его подопечный-тихоня оказался не таким уж и тихоней, и был по праву наказан за свою двуличность. Этого он тоже не знал. Когда имеешь дело с таким контингентом ни в чём нельзя быть уверенным наверняка. Вера в справедливость и чужую искренность угасала в нём пропорционально накапливаемому опыту работы. Мин вздохнул. Раньше он находил удовольствие в этом деле. Справедливость, доброта и даже сочувствие имели смысл в мире, в котором люди подвергались насилию и жестокости. Однако постепенно его работа стала казаться ему бесполезной, в последнее время он вообще не видел в ней ничего хорошего. Его подопечные продолжали стремиться к саморазрушению и снова оступались, одни ошибки накладывались на другие, и его вера в то, что этот мир ещё возможно изменить к лучшему, неотвратимо меркла с каждым днём. — Ну-ка быстро! Быстро чистить зубы и спать! — услышал он грозный голос сестры. В ответ раздался детский смешок, две пары босых ног зашлёпали по паркету по направлению к ванной комнате. Юнги посмотрел на часы и поджал расстроенно губы. Он так и не смог сегодня поиграть со своими племянниками. А завтра они уедут, и он не знал, когда увидит их вновь. В следующую встречу он наверняка заметит, как они повзрослели, а это будет означать, что он, в свою очередь, постарел. Мин становился старше, но продолжал оставаться всё таким же «неприкаянным», как выражались родственники у него за спиной. Хотя сам себя он предпочитал считать просто свободным. Он не мог отрицать, что в душе его росла пустота, но слово «неприкаянность» звучало для него как название некой неизлечимой болезни, даже произносилось оно тяжело и томно, рассекало воздух подобно огромному молоту и тяжело ударялось у его ног. В сущности своей Юнги чувствовал себя таким же потерянным и обособленным, как и его подопечные, отсидевшие не один год в колонии для малолетних преступников. Он был отличным другом, любимым братом и самым добрым дядей, но одновременно оставался бесконечно далёким и оторванным от семьи и друзей, оставался чужим. И та пустота, что росла в нём — росла беспрестанно от непонимания и непринятия полноты его чувств, она превращалась в зияющую дыру, ничем не заполнимую, потому что те вещи, которые могли бы избавить его от неё… их просто не было. Он отторгал эти мысли о собственном одиночестве и несчастье, списывая всё на усталость и стресс. Но такова была настоящая правда, и в ней таилось столько пронзительной печали, что она бы непременно захватила его целиком, если бы он ей позволил. Захватила бы так же, как Пак Чимина. Юнги не мог перестать думать о нём. Не мог перестать вспоминать его поникшие плечи, маленькую, безвольную ладошку в своей руке и тихий, грустный голос. Пак не мог даже смотреть на них, на старшего инспектора он вообще посмел взглянуть от силы пару раз. Наблюдая за ним, Мин довольно быстро понял — он сломлен. И с этим уже ничего нельзя сделать. Его дело было громким, у Юнги ещё не было подопечных, чьё преступление получило бы некогда такой же общественный резонанс. И, признаться честно, он не очень-то хотел, чтобы Пак Чимин попал под кураторство именно к нему. Даже несмотря на то, что его характеристика из тюрьмы была безупречной, в отличие от прежних заслуг. В целом Пак Чимин действительно доказал, что исправился. Никаких нареканий. Он ни с кем не конфликтовал, был аккуратен, сдержан и дисциплинирован, много читал и занимался спортом. Ему разрешили учиться, и он закончил программу средней школы с отличием. И дело было даже не в преступлении, что он совершил, оно волновало Юнги гораздо меньше, чем другое: сможет ли парень выжить. Чимин напоминал ему задолбленного цыплёнка, а они, в конечном счёте, всегда погибают. Юнги открыл страницу с его сигналетическими фотографиями. Пятнадцатилетний мальчик со следами побоев на лице стоял с табличкой в руках и смотрел испуганно в камеру. Цифры на табличке вышли нечеткими, должно быть у него сильно дрожали руки… Как так могло получиться? Ведь всё вышло из-под контроля не в одночасье. Это был процесс затяжной и довольно закономерный в своей поэтапности. Ни один человек не захотел заступиться за него на суде — у мальчика просто не было друзей среди сверстников. После смерти матери он совсем замкнулся, стал «странным», как говорили одноклассники. Почти все учителя, дававшие показания, говорили о своём дурном предчувствии на счёт этого «неблагополучного» ребёнка, ведь в последнее время он вообще почти не посещал занятия, а когда всё же появлялся, то они вынуждены были наказывать его за неудовлетворительное поведение. Вопрос о том, почему не предпринималось никаких мер, так и остался открытым. Как и вопрос о том, почему дирекция не уведомила органы власти и органы опеки, что их ученик неоднократно был пойман при раскуривании марихуаны прямо на территории школы в компании старших подростков, как оказалось, таких же «неблагополучных», как и он сам. Но самый главный вопрос отчего-то и вовсе не был озвучен: почему на протяжении всего этого времени все делали вид, что ничего не замечают, будто бы это было нормально — катиться маленькому человеку вот так вниз, по наклонной. Пак Чимин медленно превращался в того самого выродка, о котором вскоре будут писать все городские газеты, но десятки глаз каждодневно просто следили за его становлением и ничего не делали. Юнги взял в руки фотографию девочки, сделанную всего за несколько дней до её смерти. Она прилагалась к делу Пак Чимина. Этот же снимок публиковался во всех новостных репортажах. Тоненькие косички украшали голубые заколочки с цветочками. Ямочки на щеках, задорный взгляд и открытая, искренняя улыбка. Ким Инюль — обыкновенная девочка, которую Пак Чимин превратил в любимицу всего города. Ей только исполнилось двенадцать лет. И навсегда двенадцать осталось. Люди скорбели и оплакивали её смерть: смерть девочки, о существовании которой они раньше даже и не знали. Она была милым и добрым ребёнком, послушной, любящей дочерью. И это не было посмертной идеализацией. Её любовь стоила ей жизни. Девочка хотела поздравить свою маму с днём рождения самой первой, встретить её с утра пораньше с ночной смены и вручить открытку, которую накануне сделала сама. Ночная смена пекарей заканчивала свою работу в 5:00. Девочка вышла из дома в 4:40, выскользнула тихо как мышка, чтобы не разбудить отца. Пекарня, в которой работала её мать, находилась всего в двух автобусных остановках, и нужно было лишь один раз перейти дорогу… Экспертиза нашла алкоголь в крови Пак Чимина, он сел за руль чужой машины выпивший и, как видно по камерам видеонаблюдения, даже не пытался притормозить. А потом он просто бросил её израненное тело в багажник, пока его не менее подвыпивший дружок стоял рядом со своей тачкой, схватившись за голову руками. Позже он даст показания против Пак Чимина и расскажет, что после, тот поехал к реке, намереваясь избавиться от тела, но девочка была ещё живой. Он утопил её. Держал насильно под грязной, мутной водой, пока она не захлебнулась и не перестала дышать… — О чём задумался? — спросила Ханна, заглядывая на кухню. Юнги захлопнул папку с бумагами от любопытных глаз младшей сестры. — Новый подопечный? Опять какой-нибудь очередной подонок, который тебе дороже собственной семьи? Она всё ещё была рассержена на то, что Мин не присоединился к семейному ужину, а провёл вечер, зарывшись в своих бумагах. — Не говори так. — Носишься с этими малолетними убийцами, как курица наседка, а на родных людей у тебя никогда нет времени, — девушка надула губки, наигранно обижаясь. — Просто наши рабочие графики не совпадают, — вздохнул Мин, снимая очки и протирая глаза. — Твой рабочий график ни с кем не совпадает. Боже, ты так никогда не женишься. Так и будешь жить один до седых мудов, нянькая бывших преступников и копаясь вечерами напролёт в бумажках. Была бы ещё хоть польза… твои пташки всё равно в большинстве случаев возвращаются обратно за решётку. Юнги иронично хмыкнул в ответ. Ему тридцать три. Он достиг возраста Христа, но до сих пор не обзавёлся ни семьёй, ни даже подружкой. И не обзаведётся. Только несколько по другой причине. О которой ни Ханне, ни её мужу, ни каким-либо другим родственникам лучше не знать. Ибо его гомосексуальность станет для них настоящей трагедией. Хуже может быть только четвёртая стадия рака. И то не факт. Лучше умереть «нормальным» парнем и праведным католиком, чем произнести в ортодоксальной христианской семье два коротких слова: я гей. Впрочем, представления о праведности в его семье были какими-то куцыми. Сквернословить, осуждать и ненавидеть они не запрещали, а вот любить не по закону божьему было нельзя. Отчего Мин сделал вывод, что Иисус Господь милостивый, но пидорасов не прощает. — Не суди, да не судима будешь, — вспомнил он вслух. Ханна прищурилась, прикусывая губу. С Евангелие она пререкаться не смела. Библия не подвергалась сомнениям и не могла быть оспорена. — Я просто беспокоюсь за тебя… — сказала она, вздыхая. — Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы, — продолжил он цитировать Евангелие от Матфея. Ханна шумно выдохнула, хмуря брови. — Не богохульничай, — бросила она, разворачиваясь на пятках. — Я прочту в наказание Деву Марию перед сном, — едва сдерживая улыбку, произнёс Мин, но уходящая Ханна его не услышала. Или сделала вид, что не услышала.

***

Разнообразие товаров, их сортов и упаковок поставило Чимина в тупик. Сумин дала ему деньги и список продуктов, но богатый выбор заставил его растеряться. В тюрьме у него такого выбора не было. Вообще никакого выбора не было. Ограниченный ассортимент одних и тех же товаров по необыкновенно завышенной цене. Теперь же он мог выбирать и хоть весь день читать надписи на упаковках. — Учёт, — сказала продавщица, устанавливая перед Чимином табличку «перерыв». Он хорошо помнил эту женщину. Она открыла свой магазин через дорогу от его дома, ещё когда он был совсем ребёнком. Тогда это был не большой супермаркет, как сейчас, а обычный маленький ларёк. Пак постоянно покупал у неё дешёвые жвачки, леденцы или цукаты, которые она насыпала ему в бумажные кульки, всегда добавляя немного бесплатно. Сейчас она смотрела на него с неприязнью. — Надолго? — спросил Чимин, замечая, что остальные покупатели косятся на них, но не покидают магазин. — Мм… да, надолго. Воцарилась такая тишина, что Паку казалось, он слышит стук собственного сердца, болезненно ухающего в груди. — Ладно, — сказал он тихо, ставя корзинку с продуктами на край прилавка. — Можно оставить здесь? Сумин зайдёт позже сама. — Оставь, — женщина переставила корзинку к себе за прилавок и вытерла руки о фартук. Быть может, без умысла, но Чимин подумал, что она сделала это от брезгливости. Он смотрел себе под ноги, когда выходил, но, оказавшись на улице, обернулся, взглянув в окно. Продавщица убрала табличку и пробила мальчику, что стоял за ним в очереди, шоколадку. — Что? — спросила встревожено Сумин, увидев его с пустыми руками. Чимин протянул ей деньги и отрицательно покачал головой. Она ничего больше не сказала, только посмотрела на него с жалостью. С жалостью и отвращением. Будто бы перед ней было умирающее животное, которое следовало добить. Именно так ему виделось со стороны её сочувствие, которое она старалась проявить. Он ушёл к себе в комнату и, сев на кровать, посмотрел обреченно на закрытую дверь. На отметины от выбитой защёлки, на трещину, расколовшую дерево на две неравные половины. Позади лежало в руинах его прошлое, а будущее было весьма призрачным и крайне сомнительным. Чимин подумал, что мог умереть уже миллион раз, и что лучше бы так и было, но, видимо, у Бога были на его счёт свои планы. Погибни он раньше, его нельзя бы было превратить в образцово-показательного монстра. Дожди закончились, на прошлой неделе воды реки Хан вернулись в привычное русло, а вчера, наконец, настал долгожданный отлив, или, как говорят рыбаки — время малой воды. Некоторые каменистые участки берега, что обычно затоплены — осушились, приоткрыв на время то, что таилось под водной гладью. На первый взгляд могло показаться, что ничего особенного в этих речных валунах нет, но Чимин знал, что там, в ковре маленьких зелёных водорослей, можно найти кое-какие драгоценности: разноцветные камушки, окатанные кусочки горных пород необычно ярких цветов — красные, синие, зелёные, янтарные и даже полосатые. Чимин набрал уже целую коллекцию, особенно интересные образцы он хранил в красивой коробке от шоколадных конфет. Сегодня ему особенно повезло, он нашёл полупрозрачный кристаллик желтого кварца. Несколько минут Чимин любовался им, смотря, как преломляются в его гранях солнечные лучи, потом крепко сжал в кулачке и спрятал в кармане ветровки. В лужицах воды среди песчаника барахтались мелкие рачки. Пак соорудил из них две армии, а затем наблюдал за воображаемой баталией, бросая на поле сражения тяжёлые снаряды из гальки. Когда одна армия рачков была полностью повержена, он проверил сохранность кварцевого кристаллика, похлопав ладошкой по кармашку, и захлюпал в мокрых кроссовках обратно домой. Пришлось бежать на автобус, идущий прямым маршрутом с набережной до его улицы. Сев у окна, Чимин достал из другого кармана ещё горсть мелких камней, решая какие следует оставить, а какие выбросить. Он так увлёкся, что проехал дальше на три длинных остановки, но знал, что если пойти через парк, то можно сократить расстояние до дома почти вдвое. — Ой-ё-ёй… — протянул добродушный мужской голос. — Что же это, что же… Чимин замедлил шаг. Отец его так же причитал, когда они играли в шахматы или шашки, и он понимал, что повержен. Потом он услышал знакомый смех и заглянул на соседнюю аллею. Всего в нескольких метрах от него стоял отец. На руках у него вертелся юркий малыш в голубом комбинезоне и белой шапочке с медвежьими ушками. Нет, этот мужчина не мог быть его отцом, он просто был очень сильно на него похож. Его папа сейчас в своём офисе в Каннаме, он работает по субботам. — Чимин?! Что ты здесь делаешь? — посмотрел на него удивленно мужчина и, передав ребёнка стоящей рядом женщине, сделал несколько шагов к нему навстречу. — Папа? — спросил Чимин и взялся за его ладонь, крепко сжимая ее пальцами, чтобы суметь, наконец, убедить себя в том, что этот мужчина действительно его отец. Некоторое время они просто молча смотрели друг на друга. Пак заметил в глазах отца холодный блеск. Он злился и очевидно колебался, не решаясь что-то сказать. — Иди сюда, — вздохнул Юнгён и потянул его за руку за собой. Чимин засеменил за ним следом, чувствуя странную потребность спрятаться за его широкоплечей фигурой. — Познакомься, это Сумин, а это Ёндэ… — голос отца звучал непривычно мягко, неестественно. Дома он никогда так с ним не разговаривал. Должно быть, дело было в этой… Сумин. Она присела, ребёнок на её руках протянул к нему ручки. Чимин отступил от неё, крепче сжав отцовскую руку. Женщина посмотрела на его отца, потом на него и мягко произнесла: — Ёндэ твой младший братик, Чимин. Услышанные слова — как обухом по голове. Чудовищность происходящего обрушилась на Пака внезапно. Его как будто втянуло в какой-то вакуум. В чёрную дыру, которая поглотила его изнутри, оставив лишь пустую оболочку. Слова застряли у него в горле. Мысленно он попросил прощения у матери за то, что ему вообще приходится здесь находиться. Чимин выдернул свою ладонь из отцовской руки и сунул в карман. Ему понадобилось некоторое время, чтобы справиться с гадкой оскоминой и суметь произнести непослушными губами: — А как же мама? Юнгён присел на корточки и заговорил ровным спокойным голосом. Он говорил много и запутанно. Говорил что-то о любви и о долге, о годовалом Ёндэ, и снова о любви. Чимин молчал. Он сжимал в кармашке жёлтый кристаллик кварца. Первое время с ним ничего не происходило, потом он стал ощущать боль. Острая грань впивалась в его ладошку. Сначала боль была незначительной, но чем сильнее он сжимал кулак, тем больше он её чувствовал. В конце концов, боль стала невыносимой, Чимин разжал кулак, но всё равно продолжал чувствовать её — жгучую, пульсирующую, охватывающую всю ладонь до самого запястья. Это ощущение напоминало ему, что он продолжает существовать, что всё происходящее реально. То оцепенение, что охватывало его всё это время, наконец, исчезло. Отец положил ладони ему на плечи и заглянул в лицо. Он ласково погладил его по растрепанным волосам, а потом попросил поклясться держать всё в секрете. И Чимин, конечно же, согласился, потому что знал, что всё равно не сможет рассказать об этом своей матери, он боялся даже представить, как сильно ей будет больно. Он решил, что просто спрячет эту страшную тайну глубоко внутри, закроет ей трещинку в своём маленьком, разбитом сердечке. Но тайна билась и отчаянно рвалась наружу, делая эту брешь только больше. Предательство. Домой он вернулся вместе с отцом. Ужин прошёл спокойно. Инсу выпила два бокала вина, хотя раньше всегда ограничивалась одним. Юнгён предложил запланировать семейную поездку к морю в следующем месяце. Она согласилась. Чимин промолчал. После ужина он умылся и отправился к себе в комнату, с мыслями о том, что лучше бы этой поездке к морю сорваться. Он задвинул шторы и лёг в кровать, не погасив настольной лампы. Через неплотно закрытую дверь до него доносились звуки телевизора и голоса родителей, но он не мог разобрать, о чём они говорили. Чимин сильнее сжался под одеялом, держа в ладошке тот самый кусочек кварца. Простыни были холодными и будто немного влажными. Из коридора послышались мамины шаги. Она вошла к нему в комнату и села рядом. Склонившись над ним, поцеловала в лоб, а потом ещё в кончик носа. От неё пахло вином, а в глазах стояли слёзы. — Мам… — Чимин приподнялся, обнимая её за шею, она крепко обняла его в ответ. Он видел пустую оранжевую баночку на раковине, когда умывался перед сном. Её лекарство, должно быть, закончилось. Она всегда много плакала, когда оно заканчивалось. — Чшш… — Инсу вытерла слёзы и улыбнулась. — Что это там у тебя? Чимин протянул ей свою сегодняшнюю находку. — Он самый красивый из всех, что у меня есть и самый ценный, — сказал он, но в голосе его не было радости. — Надо же… подаришь мне? — Прости, мама, но он очень ценный… очень-очень. Без него моя коллекция ничего не стоит. — Где ты его нашёл? — На улице, — солгал Чимин. Мама не разрешала ему гулять у реки в одиночку, потому что ему было только восемь. — И опять поранился… — она прижала его ладошку к груди, ложась на кровать рядом с ним. С ней было приятно, спокойно, руки у неё всегда были тёплыми, он чувствовал себя в безопасности, когда она обнимала его. Но он плохо вёл себя, его всё чаще ругали и наказывали, называли плохим, и ему было страшно, что однажды мама тоже разлюбит его. — Мам… — произнёс он, укладывая голову ей на плечо. — Пожалуйста, скажи, что ты любишь меня… Инсу содрогнулась и всхлипнула. Он почувствовал, как она прикоснулась к его макушке губами. — Я люблю тебя, малыш, — прошептала она, обхватывая его за спину. Чимин быстро обмяк в её тёплых объятиях, засыпая под монотонный стук её сердца. Он не услышал, как оно остановилось и не почувствовал, как она перестала дышать. Когда он проснулся, она уже была холодной. Чимин, сжавшись, оцепенел, пытаясь понять произошедшее. Осмыслить этот ужасный удар судьбы. А только потом из него вырвался громкий, пронзительный вопль и полились слёзы. На похоронах Чимин стоял рядом с отцом, хоть и хотел оказаться от него как можно дальше. Ему было жаль маму и жаль себя, из-за того, что теперь он потерял последнее, что хоть как-то связывало его с любовью. Но плакать он не мог. Чимин подумал, что было бы лучше, если бы он всё же сумел что-то почувствовать. Он царапал запястье ногтями, но это не срабатывало. Его онемение никуда не девалось, хотя манжета рубашки уже пропиталась кровью. Самоубийц не отпевают, прощание не длилось долго. Чимин взглянул на мать в последний раз и коснулся её холодной руки. Кто-то потянул его назад, заставляя отпрянуть, но он успел положить ей под саван прозрачный желтый кристаллик.