***
— Чимин! — послышался голос отца сразу после дверного хлопка. Чимин едва успел переодеться в домашнюю одежду, но тут же подумал, что сделал это зря. Весь день он скакал по складу, пересчитывая товар, голова гудела, ноги ломило от усталости. Донсок отпустил их раньше, потому что инвентаризация всех вымотала настолько, что даже он сам начал делать ошибки. И сейчас Паку совсем не хотелось выслушивать претензии отца, а судя по его голосу, претензии у него были серьёзные. — Чимин! — вновь позвал Юнгён. Отец. Какая бы законная сила не заключалась в этом слове, она уже давно утратила своё значение. Но пока все вокруг притворялись, что этого ещё не произошло, он вынужден был беспрекословно демонстрировать своё послушание. Чимин вышел из комнаты. Пак Юнгён ждал его в прихожей, нервно постукивая ногтями по раме настенного зеркала. — Ты опять нажаловался своему полицейскому? — спросил он неожиданно мягко, но ласка в его голосе была деланной, в отличие от того негодования, с которым он его звал. — Он не мой. И я ему не жаловался, — ответил тихо Пак. Юнгён сделал ещё шаг ему навстречу. — Подобные вещи, мой дорогой, принято всё же сначала обсуждать в кругу семьи, — проговорил он и, поджав губы, задумчиво покачал головой. Чимин смотрел отцу в глаза, но чувствовал, как тот сжимает кулак, выжидая момента, чтобы ударить. Его вежливость была предупредительной. — А в чём проблема? — спросил он, в глубине души желая услышать нормальный ответ, а не унизительное «ты единственная для всех проблема» или что-то в этом роде, что обычно плевалось ему в лицо. — Мне и так хватило с тобой позора, а сегодня твой полицейский явился ко мне прямо на работу и вынес мне предупреждение. Письменное. Он обвинил меня в домашнем насилии из-за какой-то царапины на твоём лице. Представляешь, сынок? Он решил, что может указывать мне, как я должен воспитывать своего ребёнка, учить меня, как я должен с тобой разговаривать. Смешно… это просто смешно… Уж он-то, казалось бы, должен знать, что говорить с такими, как ты — только силы зря тратить. Это же бессмысленно абсолютно. Это как просить мусор, перестать быть мусором. Правда ведь, сынок? — он замолчал и с издевательской усмешкой посмотрел на сына. Чимин слушал его спокойно, будто это его не касалось, но на самом деле, это спокойствие давалось ему с огромным трудом. Возможно, он реагировал так вяло только потому что до смерти устал, но горечь отчаяния уже чувствовалась на языке. В комнате стало как-то тесно. «Чего ты хочешь от меня?» — спросил он отца, но голос его не нарушил тишины. — Ну что ты смотришь так на меня? — прервал затянувшуюся паузу Юнгён. — Ты никогда и не пытался со мной поговорить. Я хотел, чтобы ты услышал меня, я делал всё, чтобы обратить на себя твоё внимание, но ты никогда меня не слушал и не замечал. Так и в чём куратор Мин был неправ, папа? Или же ты считаешь, что если бить мусор, он из ненужного хлама вдруг превратится во что-то стоящее? При этих словах Юнгён не выдержал выбранного им образа, лицо его скривилось от гнева, а рука взметнулась вверх. Чимин не дрогнул, готовясь принять удар. Но дверной звонок заставил отца остановиться. Его кулак завис в воздухе. Он разжал пальцы и тряхнул рукой, будто пытался смахнуть с неё невидимую грязь, потом шумно выдохнул ему в лицо и отступил, чтобы открыть дверь. Некоторое время Юнгён и человек по другую сторону порога просто стояли и молча смотрели друг на друга. Что-то было не так. Пак это чувствовал. Тишина казалась гнетущей. Из-за приоткрытой двери он мог видеть мужскую руку с часами на запястье, но отчего-то боялся выглянуть, чтобы рассмотреть незваного гостя получше. — Позовите вашего сына, — произнёс тихий мужской голос, до боли знакомый, но Чимин отказывался верить, что это именно тот человек, о котором он подумал. Юнгён секунду помедлил, потом прорычал раздражённым тоном, оборачиваясь через плечо: — Сюда иди! Ступая на нетвёрдых ногах, Пак подошёл к двери, и умоляюще взглянул на отца. Впервые в жизни ему захотелось схватить его за руку и попросить остаться. Вот как сильно он нуждался сейчас в его защите. Но Юнгён прошёл вглубь дома, толкнув его плечом, и Чимин не посмел его остановить. — Выйди, я не хочу заходить в твой дом, — произнёс мужчина. Чимин кое-как обулся, с трудом завязав непослушными пальцами шнурки на кроссовках, и вышел за дверь. Он медленно поднял голову, посмотрев мужчине в лицо. Ким Хёнук почти не изменился. Впрочем, даже если бы он изменился до невозможности, Чимин всё равно бы узнал его по глазам. В них было столько горя, неукротимого, бесконечного… Пак не знал, что должен был сказать и должен ли был вообще что-то говорить, он не знал, как вести себя и поэтому просто продолжал стоять молча, так же, как стоял его отец. Чимин никогда не виделся с кем-то из родителей Ким Инюль так близко. На суде он просил у них прощения, но делал это с опущенной головой. Многие приняли это за неискренность, но это было не так. Чимин просто не мог посмотреть им в глаза, потому что, сделав это, зашёлся бы рыданиями и наверняка бы онемел. — Я очень ждал этого момента, — заговорил мужчина, Чимин уловил в его взгляде какое-то презрительное снисхождение. — Я очень хотел посмотреть тебе в глаза… Но я боялся. Боялся, что придушу тебя, когда увижу. Ох, как мне жаль, что я не могу этого сделать… Ну почему этот мир так несправедлив?! Почему такое естественное, такое простое человеческое желание прибить подонка карается законом? Ким Хёнук на мгновение отвёл взгляд, а когда посмотрел на него вновь, в его глазах уже не было ничего, кроме ненависти. С такой же ненавистью он называл его семь лет назад психопатом. Слово «психопат» вообще звучало в зале суда беспрестанно, оно слышалось даже чаще, чем его имя. — Ну, как тебе живётся? Посмотри на меня и ответь, как тебе дышится, после того, как ты отобрал у моей девочки жизнь, подонок? Чимин стоял бледный и трудно дышал, закусив дрожащие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди. Потому что если бы он издал хотя бы звук, если бы только попытался вымолвить какое-нибудь неуверенное «простите меня», то сию секунду взорвался бы рыданием. — Молчишь? — хмыкнул Ким и тяжело вздохнул. — А может быть, ты опять возомнил себя невиновным? Да… так и есть… Ко мне приходил полицейский. Капитан. Задавал мне разные вопросы, и вот, что я понял — он ищет предлог оправдать тебя. Тебя… такое чудовище… — мужчина скривился, из глаз его прыснули слёзы, и он даже не пытался их остановить. — Почему, господи?! Почему, такие никчемные отбросы, как ты и твой дружок продолжают жить, а моя девочка, моя милая малышка должна была умереть?! Чимин совсем сжался, но невидимая рука, крепко схватившая его за горло, вдруг ослабла и позволила хрипло вздохнуть полной грудью, чтобы произнести на выдохе надрывное: — Я не хотел… Ким Хёнук схватил его за грудки и с силой тряхнул. — Не хотел… не хотел… не хотел… — зашептал он, и шёпот его звучал больше, чем угрожающе. Чимин ощутил, как чужая рука сдавила ему шею. Теперь уже настоящая, сильная мужская рука. В этот миг он заметил странную перемену. Ещё минуту назад сердце его ворочалось острым куском стекла, раздирая изнутри грудную клетку, а сейчас он вновь ничего не чувствовал. Было только ощущение, что он окончательно погиб. Пак поднял подбородок и слегка подался вперёд, но Хёнук выпустил его. — Ты чудовище. Семь лет для тебя ничто. Семь, десять, пятнадцать, двадцать… всё ничто. Смерть — вот наказание, которого ты достоин. Ты можешь оправдаться перед полицией или судом, но передо мной — никогда! Ким Хёнук толкнул его в грудь и резко развернулся. Чимин продолжал смотреть ему в спину, не шевелясь. Он всё ещё чувствовал на себе прикосновение его руки и подумал, что лучше бы он мог заплакать, лучше бы он разрыдался, чем это удушливое оцепенение, с которым ему больше не удавалось совладать. Он не мог понять, что с ним и в нём случилось. Боль — это признак жизни. А что, если ему так чудовищно плохо, что он больше не может её почувствовать? Ничего больше не может почувствовать… Он полностью и безвозвратно выгорел. Эта мысль ужасала. Чимин подумал, что самоубийцы, возможно, и лишают себя жизни только ради того, чтобы пусть хоть на миг, хоть перед самой смертью, суметь, наконец, почувствовать себя живыми. Он посмотрел обреченно на дверь, гадая, ждёт ли его там отец, сжал ли он уже свои пальцы в кулак. В чём смысл свободы, которую я могу опять потерять? — Спросил он сам себя. В тюрьме некоторые говорили, что смысл свободы — в самой свободе. Но Чимин привык считать свободой возможность принять своё последнее решение. Другой свободы он так и не узнал. Пак присел, чтобы потуже затянуть шнурки на кроссовках. Он всё ещё волен сделать свой последний выбор. Выбор, что так долго служил ему утешением. Выбор, который поможет ему хоть что-то почувствовать, даже если это будет резь от воды в лёгких… Это чувство жизни, оно должно ворваться в него напоследок, как нечто необъятное, глубокое и страшное…***
В следственном отделе стояла редкая тишина. Намджун прижал к вискам пальцы и устало посмотрел на показавшегося в дверях Юнги. Его рабочий день закончился уже час назад, но разбросанные по столу бумаги отрицали его намерение возвращаться домой. — Есть новости? — спросил Мин, пожимая ладонь капитана. Тот отрицательно покачал головой. — А что Ринсок? — Не явился. — И не нажаловался на Чимина. — Нет, не нажаловался. — Почему? — спросил задумчиво Юнги скорее сам себя, нежели следователя. — Тебе не кажется это странным? Он так громко заявил о своей ненависти, кричал, что прибьёт его, но не сделал ничего, чтобы навредить ему, хотя легко мог бы. — Скажи мне, что в этой истории не странно, — произнёс Намджун, грустно хмыкнув. — Чёрт знает что… Юнги вздохнул, поджимая губы. — Ну, хоть что-то можно со всем этим сделать? — Понимаешь, Юнги, доказать, что Чимин не умеет водить машину так же сложно, как доказать, что Ринсок умеет плавать. — Понимаю, да… доказать, что лось почти на две головы выше Чимина не мог помешать ему вытащить из багажника и бросить в воду девочку, видимо было легче. А тот факт, что он ничего не мог сделать, потому что не умеет плавать, просто верх убедительности. Боже… Джун, это ведь даже звучит абсурдно. Как так могло выйти? — Юнги, негодуя, покачал головой. Ким Намджун устало откинулся на спинку кресла и сложил ладони на животе. — Конечно, они сделали это вместе, но Ринсока, в отличие от первого мальчика прижучить было крайне сложно, он был старше и хитрее. Общественность требовала отмщения, а мальчишки перекладывали вину друг на друга, врали и выкручивались, история затягивалась… Следователь Чхве Хичжун получил майора после этого дела, смекаешь? — нарушил долгую паузу Джун. — Нужно, чтобы Пак Чимин рассказал, как всё было на самом деле. Мы не сможем разобраться в этом вслепую, спустя столько лет. — Он не доверяет мне. — Надави на него, ты же можешь это сделать. — Нельзя на него давить, Джун. Пак Чимин… — Юнги шумно вздохнул, кивая в сторону бумаг на столе следователя. — Пак Чимин вообще не такой, как там написано. Он на самом деле чувствительный очень, у него слёзы всегда так близко, и я не хочу вынуждать его… извини, — Юнги не договорил, отвлекаясь на телефонный звонок. Пак Чимин никогда не звонил сам, и вряд ли он сделал это просто так. — Алло, — ответил он, выходя в коридор. — Юнги? — позвал его Пак дрожащим голосом. — Юнги, ты можешь поговорить со мной? Я хочу сказать тебе кое-что важное… Мин подошёл к окну и схватился рукой за подоконник. Волна паники заставила подскочить сердце к самому горлу. Чимин обратился к нему по имени, он заговорил с ним неформально, чего никогда бы не позволил себе в нормальном состоянии. Он называл его по имени лишь однажды, когда был пьян. Но сейчас он не был пьян. Он был взволнован или напуган, Юнги не мог разобрать. Но то, что было что-то не так, почувствовал мгновенно. — Что случилось? — спросил он, не осознавая, что перестал дышать. — Обычно люди оставляют записку в таких случаях… Ты считай этот звонок чем-то вроде того… — Какую записку, Чимин? Чимин куда-то шёл, и шёл, судя по всему, быстро, потому что запыхался. — Юнги… — выдохнул он его имя с тихим стоном. — Может быть, прозвучит странно, не знаю, поймёшь ли ты меня… но я хотел сказать тебе, что очень ждал тебя. Я ждал тебя всю свою жизнь, сколько себя помню, — Чимин снова простонал в трубку. Юнги прикрыл глаза, представляя, как в это самое мгновение Пак сводит мучительно брови. — Мне всегда хотелось встретить такого человека, как ты. Ласкового и заботливого. Человека с таким добрым сердцем, человека, который может… — он запнулся, чтобы очередной раз тяжело вздохнуть, — который может принимать меня таким, какой я есть. Знать, какое я чудовище и всё равно хотеть обнять, хотеть поделиться своим теплом… Юнги, ты лучший в мире, самый лучший… — Чимин, милый, где ты? — хриплым шёпотом спросил Мин, потому что голос его вдруг исчез. — Я хочу сказать, что очень благодарен тебе, — продолжил Чимин, игнорируя его вопрос. — Спасибо за всё, что ты сделал для меня. Ты единственный о ком мне хотелось думать с утра и вспоминать перед сном, единственный, кого мне хотелось видеть, и ты единственный кому мне захотелось позвонить. Я думаю, что полюбил тебя. Нет… прости… Это прозвучало, как-то неуверенно… — Пак секунду помолчал, переводя дыхание. — Юнги, я люблю тебя, — произнёс он твёрдо и сбросил звонок. Юнги без труда мог узнать, где его искать, но он и без всяких программ слежения, догадывался о том, куда тот мог пойти. И не ошибся. Красный значок на экране телефона мерцал, медленно двигаясь по береговой линии в сторону шестого причала. Это был весьма весомый аргумент, чтобы прикрепить на крышу машины проблесковый маячок и включить спецсигнал. В последний раз Юнги включал его, когда ехал к парнишке, вскрывшему вены. Прежде чем совсем ослабнуть от потери крови, тот нажал экстренную кнопку. Может быть, передумал в последнее мгновение, а может, хотел, чтобы его поскорее нашли. Мину стало трудно дышать от этого воспоминания. Это был его личный кошмар. Кошмар, не отпускающий даже наяву. Он заметил, что ногти у него на руках посинели, и сделал медленный выдох, потирая ладонью грудь в области сердца. Маленький речной причал отлично просматривался с набережной. Она была укреплена каменными плитами и находилась на возвышении на случай половодья, благодаря чему Юнги увидел Пака издалека. Он прижался к металлическому ограждению, с облегчением наблюдая, как Чимин, лёжа на самом краю деревянного настила, поднял руки вверх, будто пытался дотянуться до небольшой тучки, плывущей одиноко по вечернему небу. Потом руки его снова медленно опустились, и он скрестил их на груди. Юнги успел только выдохнуть, как Чимин перекатился на бок и упал плашмя в воду. Он бросился вниз по лестнице, снимая на бегу с себя китель. Мин надеялся, что спускался не так долго, как ему показалось, и что в действительности до того момента, как он прыгнул в воду следом за Паком прошло времени меньше, чем ощущалось. Он увидел его смутные очертания. Вода была прозрачной, но закатное солнце освещало её уже очень слабо, и Чимин будто стремился раствориться в самой мгле. Только подплыв к нему ближе, Юнги заметил, что глаза его закрыты, а сам он совсем не шевелится. Его безвольное тело легко поддалось ему в руки. Плыть с ним было нетрудно, но вскоре боль начала разрывать ему грудь. Потребность сделать вдох заставила Юнги вырваться из толщи воды, ловя ртом воздух с громким хрипом. Ему казалось нужно приложить просто нечеловеческое усилие, чтобы смочь вытащить обмякшее тело Чимина обратно на причал, но у него всё же вышло уложить его на ровный деревянный настил. — Чимин, Чимин, Чимин… — он похлопал его по щекам и взял за руку. Чимин не дышал и был холодным, как лёд. Юнги знал, как делать искусственное дыхание, но никогда не применял своё знание на практике. Он боялся сломать ему рёбра, когда давил на грудную клетку, но куда больше боялся, что Пак не очнётся вовсе, поэтому старался не думать об этом, чтобы не впасть в панику. — Давай! Ну давай же! — крикнул он, в очередной раз вдохнув свой воздух в холодные губы. Чимин сделал глубокий рефлекторный вдох и закашлялся, рискуя вновь захлебнуться водой из собственных лёгких. Юнги повернул его на бок и упал обессилено на колени рядом. — Дьявол… — прошептал он, прикладывая ладонь к сердцу, и зажмурился. — Что же ты делаешь, Пак Чимин… ну что же ты делаешь… Чимин приподнялся и посмотрел на него совсем потеряно. Он напоминал собой маленькую птичку подранка, стойко осознающую свою печальную участь. — Иди ко мне, — сказал тихо Юнги. Чимин, жалобно простонав, припал к его груди и прижался щекой к сердцу. Мин положил ладонь ему на загривок, и склонился, едва ощутимо касаясь губами его лба. Иди ко мне… — простые три слова, но сколько в них было спасения, сколько тепла. Иди ко мне… как же жаждет этих слов озябшая от одиночества душа. Так говорят родным. Так говорят любимым. Иди ко мне…