Огненный домик

      Секс — это примитивное и угнетающее мероприятие. Всего лишь трение писек, мешанина выделений, погоня за жалким, стремительно улетучивающимся, удовольствием. Похоже на физкультуру, не больше.       Мирон никогда не любил секс, никогда не имел такого осознанного личного желания присунуть, потрахаться. Однако, девушки у него бывали. Сами вешались, ничего делать не приходилось. Из-за внешки, как говорили некоторые — «богатырской». Ну а Мирон просто не отказывался, как от случайного халявного перекуса.       В большинстве случаев он даже не кончал. В презервативе особенно, поэтому просто драл долго и напряжно. С натугой, как на тренировке. Наслаждаясь, по большей степени, остаточным приятным напряжением в мышцах, чем непосредственной пенетрацией. Сбрасывал немножко энергии и всё. И никогда не заботился, кончила ли девушка и какие чувства она при этом испытала.       Мама с детства вдалбливала мысль, что все девки пустые и глупые, что они не способны на глубокие чувства. «Малолетние мокрощёлки» — так она их называла. «Не забывай, Мироша, Ева была сотворена из ребра Адама, а в рёбрах костного мозга нет и не было!» — добавляла.       Каждый раз, когда Мирон возвращался со вписки, мать буквально чуяла чужой женский запах и принималась шипеть по-змеиному. — Только попробуй, приведи сюда какую-нибудь сучку, — говорила.       Потом ревела жалобно, лезла обниматься, напоминала, что она должна быть единственной женщиной, которую Мирон может любить. Потому что больше никто и никогда его не полюбит, как мать. Лишь она, одна единственная во всём мире, способна отдать душу и сердце ради своего мальчика. Такого красивого, статного, сильного, умного… упрямого, жестокого, холодного… — Хочешь, чтобы я сдохла поскорее, и ты тут на нашей квартире зажил со своими мокрощёлками припеваючи? Не выйдет! Я тебя переживу! — сковорода, кинутая в Мирона, ударялась о стену.       Иногда какие-то предметы быта попадали в цель, и тогда мать снова бросалась на шею сына с жалостливыми слезами. Залечивала раны, вздыхала, будто это не она причастна, а кто-то другой.       Поначалу Мирон пытался объяснять матери, что ничего к девушкам не испытывает, что останется с ней во что бы то ни стало, не предаст её, будет работать и помогать до самой смерти. Уверял, что одну её только любит, но мать не верила.       В тот вечер она стояла у дверей, не пускала Мирона на очередную пьянку-гулянку. Дубасила его стальной ложкой для обуви по плечам. Бегала на кухню, доставала аптечку дрожащими руками, рассыпая таблетки по рваному линолеуму, клялась, что примет всё, если сыночек любимый и бессердечный не останется.       Эту песенку Мирон знал слишком хорошо, отмахивался и уходил. Настроение у него было поганое, а чувства смешанные. Они у него давно смешались в ядовитый коктейль.       Бухать со старыми приятелями не приносило удовольствия, но оставаться с безумной матерью, которую хрен от себя отлепишь и угомонишь — ощущалось гораздо хуже.       Вообще, Мирону, если честно, в тот период нравилось тусоваться. Смотреть, как в зоопарке, на пьяных уёбков, слушать их посредственные размышления, видеть, как они пытаются замазать свою пустоту химическими стимуляторами.       Такие забавные мартышки, плещущиеся в этанол-каннабиольном озере. Думающие, что они имеют друг для друга значение. Хоть для кого-то.       Возвращение Серого из армии не являлось таким уж сверх праздничным событием, но народу на его даче набралось уйма. На газоне стояли, типа тюненные вазики. Заниженные, с открытыми дверями, словно раздавленные, жужжащие басами, майские жуки. Пацаны жарили мясо на мангале, скидывали в кастрюльки и несли в дом. Там, в большой комнате, стояли столы, и возле них крутились девчонки, организовывали закуску. Стояла армия из стеклянных бутылок и тетрапаков. Мирон тоже скидывался, поэтому пил и ел без зазрения совести. И наблюдал за происходящим.       Чуть позже, когда все уже неплохо разогрелись, подкатила ещё машина. Лёха на своём подаренном папочкой Митсубиси, а с ним Ваня. Обычно улыбчивый, а тогда сам не свой. Мрачный, растерянный. Он с ходу начал пить стопку за стопкой. Многие погиенили, потому что от Ванечки раньше такого бесшабашного распития алкоголя не замечали. — С Лилькой рассорились, — шепнул кто-то. — Да не гони! Они же никогда не ссорились…       Это было правдой. Ваня и девка его уже год ходили, не разлипая, как сиамские близнецы. Везде появлялись вместе и сопливо обнимались. Забирались ручками друг другу в кармашки, размещали совместные фоточки и делали прочую хуетень. Народ поговаривал, что они собираются чуть попозже пожениться. Пофиг, что так рано — настоящая любовь типа.       В эту чушь Мирон не верил с самого начала и, когда услышал новость о ссоре, не удивился. Без торжествующего злорадства, так, просто, пожал плечами. Его больше удивляла Ванина экспрессивная реакция, мол, правда? Настолько ты огорчён? Нет, правда? Бедненький! Поцапался со своей мелкой белобрысой пиздёнкой и решил устроить столько драмы? Бухать, бегать, дичку всякую творить… А не перегибаешь ли ты палку часом?       А самое смешное во всём этом лживом сюре был бегающий рядом Лёха. Кудахчущий, как курица-наседка. Он настойчиво пытался успокоить Ваню. Строил из себя хорошего-прехорошего заботливого друга.       Ангел спасения сраный. Надо было видеть его безгрешную рожу, когда Ваня влетел на кухню, где два другана забивали водник, и сказал, что тоже будет дуть. — Вань, ты ж не курил раньше, может, не надо? — попискивал Лёха.       Очень тихо, как всегда, но Мирон услышал, потому что, типа, мимокрокодилом зашёл следом. — Да чего ты ко мне прикопался? — раздражённо цыкнул Ваня. — Отвали. — Да, Лёша, отвали, — подхватил Мирон, как бы невзначай, — пусть малышок развлекается.       Лёха недовольно оскалился. — Он тебе не малышок. — А чего это ты за него отвечаешь? И решаешь всё? Он что, сам не может? — Да, я могу всё сам. — закачал головой Ваня. — Не надо меня контролить.       О, он был уже хорош. Много ли такому тщедушному тельцу нужно выпить, чтобы достичь кондиции? Щёки его заалели, глаза, сердито глядящие на непрошенного опекуна, заблестели. — Я не контролю, а бешпокоюсь, — поспешил оправдаться Лёша, опять со своей случайно пробивающейся слюнявой шепелявостью. — Беспокоишься, что Ванечка запачкает свою милую мордашку блевотиной? Ну, ничего страшного, прочистится и легче станет. — Вот именно! — снова согласился Ваня.       Забавно, но злился он именно на Лёху. Провокация шла, как по маслу. — Бля, чуваки, у нас на всех хватит. Хорош барагозить, — вмешался один из дунувших челов.       Ваня подошёл к баклашке, пригнулся, тщетно заправляя лезущую на лоб прядку за ухо.       Поднимающийся вдох плотного горючего дыма получился смелым, но позорно неумелым — Ваня, сморщившись, жёстко закашлялся. Любезнейший Мирон протянул ему пластиковый стаканчик с отвёрткой, запить. — Мир, не надо. Ему хватит, — вставил своё занудное Лёша. — С хуя ли это хватит? — хрипло запротестовал Ваня, отмахиваясь от мешающих рук, схватил стаканчик, выпил до дна. — Ладно, плевать, делай что хочешь, — донеслось рассерженно. — Только потом не ной, что тебе плохо. — А мне и не плохо, мне заебись! И я буду делать всё, что захочу. В отличие от тебя, Лёшка, я не ссыкую по каждому малейшему поводу. — Ого, прям вообще ничего не боишься? — уточнил Мирон осторожно.       Он стоял сзади пьяного бунтаря и чувствовал себя демоном, вольным нашёптывать на ухо всякие искушающие вещи. Было что-то в этом особенно возбуждающее. — Ничего, — не поворачиваясь ответил Ваня.       Твёрдо и, внезапно, без единой эмоции. — Совсем-совсем? — Совсем. — И так?       Из подставки для ножей вылетел нож, быстро крутанулся в Мироновых пальцах и оказался прижат к тонкой белой шейке. — Так не боишься, Вань? — Мир, ты чё, блядь, творишь? — охуел Лёша.       Пацаны за столом тоже охуели. Замерли, не зная что делать. Может, они бы и подскочили в обычной жизни, но были слишком обдолбаны. Для них эта картина представлялась чем-то мультипликационным. Такой весёлой и занятной сценкой где по-настоящему никто не угрожает другому ножом. Как в "Том и Джерри", где опасности и увечья невозможны. Как ни странно, они находились ближе всего к истине.       Мирон приблизился губами к обожжённому уху. — Скажи, что не боишься. — Не боюсь.       Ещё ближе, щекоча Ваниными волосами себе щёку. — Скажи, что тебе это нравится.       Тихо-претихо. Лёша не слышал этого. Не мог слышать. Он реально испугался и пододвинуться ближе не мог, не хотел сделать что-то не так и спровоцировать беду. Он был слишком трезв и слишком отделён, как и всё окружающее.       Всё исчезло в сладковатой дымке гидропоники, даже время, оставило Ваню и Мирона вдвоём, соединёнными тонкой пластиночкой металла. — Скажи, что ты хочешь и я сделаю, — покорный этой волне произнёс Мирон. — Дай руку.       Конечно Мирон дал. Ваня тут же забрал нож, положил его спокойненько на столешницу, затем крепко сжал крупные пальцы в своей небольшой ладошке. Горячей, пиздец.       Их личное, непонятное никому волшебство зазвенело трещиной, готовое вот-вот развалиться на множество осколков. Сквозь звонкое Мироново сердцебиение пробились чьи-то возмущённые возгласы. Кажется, из-за Лёхиных словесных порывов остановить безумие на кухню ещё кто-то вошёл.       Все вперились на пьяную сценку, не зная что делать. Растерянные и тупые мартышки. Они не могли даже близко догнать, на каком уровне оказались Ваня и Мирон. Мирон и сам не до конца осознавал, пока Ваня, с невозможно нечитаемой миной, не развернулся и не понёс его ладонь к старому духовому шкафу. Именно «понёс», как несут нечто очень ценное.       Бережно уложив безвольные жёсткие пальцы внутрь щели, Ваня резко открыл дверцу на максимум и так же резко закрыл. А точнее не закрыл, а хуйнул со всей силы. — Хрусть! — вскрикнули косточки.       Руку пронзило острой вспышкой боли. На секунду даже в глазах потемнело, но Мирон не вскрикнул. Заменил крик шипением сквозь зубы. — Вы совсем охуели?! — раздалось сбоку. — Блядь, Лёха, чё стоишь? Оттащи его, пока они тут не переубивали друг друга!       Ваню дёрнуло за плечо назад, но он выкрутился, оттолкнул чужую лапу. Ему жизненно необходимо было смотреть на реакцию Мирона. Только это для него имело значение и ничего больше. Он и смотрел, а Мирон смотрел на него. Внимательно, твёрдо и единодушно. С постепенно нарастающей улыбкой. — Бля, да ладно, пацаны, мы прикалываемся, — наконец рассмеялся Мирон.       Словно ничего не произошло, он легко подхватил стаканчик шпарящей болью рукой, выпил налитую, но так и не разбавленную водку чистоганом. — Ты чего гонишь, Мир? Какого хуя вы тут устроили?! Что с рукой, покажи? — Ваня, блядь… Чего вы не поделили? За что ты его так? — Когда вы оба так наебениться-то успели? — Да ладно вам, чего разнылись? Все ок!       Мирон отмахнулся и попытался покинуть помещение. В дверном проёме, всего на секунду, он встретился взглядом с Ваней. Лицо его выглядело, конечно, потрясающе. Гладкое, розовое, мигом протрезвевшее. В его бедной страдальческой голове явно исчезли все недавние надутые проблемы, а Мирон был, честно говоря, рад.       Единственной проблемой стала переёбанная тяжёлой дверцей духовки рука. Она чудовищно пульсировала. Пальцы деревенели и наливались пурпурным прямо на глазах, ровно по вмятой горизонтальной полосе удара. Указательный и средний, несмотря на боль, шевелились, а вот безымянный и мизинец пошли по пизде. Мирон понял — перелом.       Ехать в травмпункт не хотелось. Это опять привлекать внимание, объясняться, подставлять Ваню, себя. Делать из мухи слона, короче. Поэтому Мирон просто решил притвориться, что всё хуйня. Весь остаток вечера он ловко прятал раненую конечность и смеялся над пьяными шокированными рожами, мол, не поняли вы, дебилы, нашего с Ваней дружественного представления.       А Ваня. Милый добрый Ванечка молчал. Пил и молчал. Молчал и пил, но почему-то больше не пьянел. Мирон его прекрасно понимал, у него у самого от адреналина алкоголь перестал восприниматься.       Уже под утро, когда все начали вырубаться и расходиться по комнатам Мирон пошёл в санузел, подставил опухшую кисть под ледяную воду. Сморщился, больше от досады, что всё-таки придётся ехать гипсовать, чем от боли.       В дверь тихонько постучали. Сразу стало понятно, кто это. — Чего припёрся? — еле сдержал ухмылку Мирон, смотря через зеркало на просочившуюся тень. — Повернись. — Нет. — Ты сказал, что будешь делать, всё что я захочу. — Может, сказал. А, может, и не говорил.       Два синих огонька глаз мелькнули сзади Миронова плеча, направились ближе к шее. Горячее дыхание лизнуло седьмой позвонок. — Тебе больно, Мир? — Нет.       Чужие руки вытянулись из подмышек, легли на живот. Не руки, а раскалённые цепи. Мирон почувствовал их высокую температуру сквозь футболку и невольно напряг пресс. — Ты не можешь ничего не чувствовать. — Да-нет, я отлично чувствую, как ты пытаешься залезть ко мне в штаны.       Тонкие белые пальчики и правда уже двинулись ниже, обхватили чуть напрягшуюся выпуклость в паху. — Какой же ты мудак… — выговорил Ваня, приподнимаясь на носочки и смачно прикусывая загривок.       Мирон шумно выдохнул, отклонил голову вбок, позволяя зубам вгрызаться, как они пожелают. — Хочу тебя, — ладонь с силой сжала стояк. — По-моему, ты хочешь не меня, а поиграться. — Боже, какой ты серьёзный, — Ваня обиженно фыркнул и отстранился. — А я-то думал…       Он не договорил, глухо ударившись о стенку. Бедро прижало его между ног, а предплечье упёрлось под горло (Мирон хотел сдавить шею пальцами, но вовремя вспомнил про перелом, пришлось выкручиваться). Удивление, было вспыхнувшее на Ванином лице, быстро сменилось удовлетворением, веки расслабились, приобретая более округлые черты. — Да… давай. Вот так. Трахни меня…       Голос Вани звучал незнакомо. Возбуждённо и низко. Мирон прижал источник звука собственными губами, растёр из стороны в сторону, как пытаются стереть со рта какую-то грязь. Это не походило и близко на поцелуй, но Ваня всё равно высунул язык. — Какой ты похотливый, — Мирон лизнул его своим.       На вкус было перчёно, терпко. Жгло, подобно водке. Пьянило куда действеннее, чем водка. Пососав немножко этот дрожащий язычок пламени, Мирон отшатнулся, отпустил задыхающегося Ваню на пол. — Хочешь чтобы я тебе вставил – заслужи.       На мгновение Ваня растерялся, бегающими покрасневшими глазами оглядывая стоящую перед ним фигуру. Затем медленно встал на колени. Казалось, что он следующим действием начнёт расстёгивать джинсы — так очевидно и развратно он смотрел на выпирающую ширинку, но вышло поприкольнее. Двумя пальчиками Ваня подхватил запястье травмированной руки, поднёс к своим губам. Так же трепетно, как клал их в духовку перед ударом.       Прикоснулся. Поцеловал, и Мирон вздрогнул от боли. Разумеется, он чувствовал боль, но ещё чувствовал и жар, идущий плавной волной по всему телу, разогревающий всё изнутри. Каждый грёбанный орган отзывался на эти ненормальные прикосновения, а после отпускал на долю секунды колючими мелкими мурашками. Зубы заскрипели друг о друга. — Сука, ты меня доведёшь… — любовно вышептал Мирон и издал тихий стон.       Спасибо нежному языку, пробежавшемуся по чувствительной опухшей подушечке и зубам, чуть прикусившим потемневшую ногтевую пластину. Мирон оказался на грани упасть в обморок и кончить одновременно.       Чтобы не потерять контроль, он поймал подбородок Вани здоровой рукой, поднял лицо наверх. Взглянул в одурманенные глаза, чёрные до самых белков. И… всё-таки потерял контроль.       Дал пощёчину.       Возникла пауза. Ваня практически не отклонился, словно каменный, так и остался смотреть глаза в глаза и приоткрытым, блестящим от слюны ртом. Лишь взметнувшиеся тоненькие змейки волос и розовеющий след на щеке свидетельствовали о ударе. — Всё ещё хочешь? — с деланным удивлением спросил Мирон, расстёгивая штаны и доставая член.       Ваня не шевельнулся. Никем и ничем не удерживаемый, он находился в полном подчинении. Расслабленный и перевозбуждённый. Непроницаемый и мягкий. Невозможный. Охуенный. Со своими подрагивающими длинными ресничками и выступившей испариной на гладком лбу. Мирон обвёл головкой члена всё его идеальное лицо, окрестил, освятил, стукая по щекам, размазывая выступившую смазку по губам, и только после толкнулся в рот.       Иначе с таким божественным подарком было нельзя. Так Мирон выражал благодарность. Он даже не сильно вталкивался, хотя пиздец как хотелось всадить глубоко до самой глотки. Но член как-то непропорционально и заметно громоздко выглядел у Ваниного лица, и любое более глубокое продавливание, вызывающее у Вани спазмирующую хрипоту, ощущалось чем-то ужасно кощунственным. — Слушай, а ты неплохо сосёшь, — похвалил Мирон. — Лёшенька натренировал?       Колени Ванины заёрзали, руки вжались Мирону в бёдра. Ещё бы немного и Ваня зашевелил бы тазом, словно пытающийся трахнуть ногу хозяина пёс. Какой же он был озабоченный и грязный, как он возбуждался от услышанных слов. — Скажи, Вань, у кого член вкуснее?       Язык быстро-быстро завертелся на уздечке, скатился вниз до яичек, размазывая слюну по волосам, делая их похожими на паучьи лапки, поднялся обратно с аппетитным чавканьем. — Нет, ты ответь, — Мирон чуть-чуть оттянул волосы на затылке назад. — У тебя. У тебя… Боже… — Ваня пытался продолжать сосать и говорить.       Это смотрелось так горячо и мило, что Мирон зашипел от удовольствия. — Хочешь попробовать мою сперму, солнышко? — Да! Пожалуйста, Мир… Накорми меня своей спермой… Пожалуйста… Выеби меня в рот…       Довольно выдохнув, Мирон надавил на голову, задвигался быстро и глубоко. Всего несколько минут, но как же они тяжело и мучительно отзывались в теле. Жар подступил к животу, выплеснулся ощутимой пульсацией в пережатое горло. Глаза Вани неестественно закатились, под глазами выступили венки, а сам Ваня задрожал, внезапно обессиленный, уронивший руки. — Ты кончаешь или умираешь? — уточнил Мирон, отталкивая его за плечо и сразу же подхватывая, чтобы этот придурок не уебался башкой о вентиль трубы.       Пару минут Ваня кашлял, утирал мокрое лицо и был полностью в Мироновых объятьях беззащитный. Но это, к сожалению, быстро прошло. — Иди нахуй, — выговорил он, выкручиваясь ужом и поднимаясь.       Ноги ещё его плохо слушались, но он как-то нашёл силы доплести до раковины, умыться. Даже приспустил штаны и выскреб ладошкой сперму из своих трусов, чистюля, блядь, а затем, не обернувшись, открыл дверь и свалил.

***

— Мирош, милок, зайдёшь ко мне на ужин? Я щи приготовила. Покушаешь со сметанкой. — Простите, Лариса Леонидовна, я приболел похоже, температурит. Лягу сразу спать. — Ой, где ж тебя угораздило? Продуло в машине поди. Сколько раз говорила, не ездий с открытым окошком! Прохладно ещё! — качает головой старушка. — Так давай я тебе супчика отолью, покушаешь, сразу полегчает… — Не над… — А ну не спорь, упрямец! Стой, я тебе ща вынесу.       Какая же непрошибаемая. И так всегда. Улепётывает косолапо, возвращается к калитке с пластиковым контейнером и каким-то пакетиком. Мирон за это время успевает вытащить посылки и кинуть их в коридор. — На ещё варенья, сынок. У самого, наверное, никаких лекарств в доме нет. — Да само пройдёт. Завтра буду уже огурцом. — Эх, — цыкает соседка. — Мой Серёжа тоже так говорил всегда. Никогда не лечился нормально и за здоровьем не следил, а потом за неделю сгорел. Ты это, Мирош, так не делай. Береги себя. Вон какой богатырь золотой. Мало таких на свете осталось. — Спасибо, Лариса Леонидовна. — А что за коробки ты волок?       Вот же зоркая любопытная карга. Увидела, значит. Ничего от неё не скроешь. — По работе надо разобрать. — Ну, ты не перетруждай себя, покушай и отдыхай. А то, впрямь, в последнее время сам на себя не похож.       Наконец-то уходит, а Мирон стоит неподвижно, думает. Не нравится ему, что бабка прилепилась. То есть раньше на это было как-то похуй, а теперь беспокоит. Она раньше вообще позволяла себе без спросу зайти в дом, по какому-нибудь суперважному идиотскому делу. Вдруг опять в седую голову эта хуйня взбредёт? Зайдёт и увидит укрытую от людских глаз драгоценность.       Да как она увидит? Ваня заперт в комнате. Он связан (теперь нормально — толстой верёвкой спереди). Да, он может подняться, сходить в туалет самостоятельно, попить водички или погрызть то, что Мирон оставляет на тумбочке в виде перекусов. Но в дверь он стучать не станет. Не станет же? — Пойдём, пожрём, — говорит Мирон, открывая замок.       Ваня неуклюже приподнимается со своего лежбища, идёт на кухню под сопровождение пристального взгляда. Усаживается не спеша, укладывает связанные руки на скатерть с кислотно-жёлтыми подсолнухами. Мирон оглядывает эту картину, испытывая ни с чем не сравнимое визуальное наслаждение.       Чистые трусы семейники, которые он пожертвовал Ване, ему велики и сползают с тощих бёдер, приоткрывая привлекательную межягодичную полосочку. И эти ямочки на пояснице, когда он так сидит, как отличник, с ровной спиной… Это, как ни странно, немного заводит. Должно быть, сказывается несколько дней передышки.       Никакой близости. Мирон же не изверг, чтобы трахать разорванную дырку и мучить полуживое тело. Бабка верно догадалась, что у него в доме нет никаких лекарств. Если Ваня заболеет, то кто потом лечить-то будет? Мирон, конечно, может починить любую тачку, перебрать движок руками, но чинить людей он не умеет.       Наливает суп по тарелкам, ставит в микроволновку по очереди, нарезает хлеб с сыром и колбасой. Накрывает стол. — Развяжешь? — спрашивает Ваня, демонстрируя, что таким образом не очень-то удобно зачерпывать и подносить ко рту ложку. — Боюсь если начну развязывать, то мы закончим ужин в кровати.       Светлые глаза, сегодня почему-то больше серые, чем синие, широко распахиваются. — Я ещё не готов. Не зажил… — Лучше молчи, Вань, — отмахивается Мирон, кусая бутерброд.       Ваня поглядывает как-то жалостливо. Принимается лакать суп. Неловко нагибаясь к тарелке, проливая, набирая снова, но что поделать. — Ты собираешься меня теперь трахать до самой смерти? — уточняет. — А ты хотел бы? — Нет, я хотел бы домой. — Это куда? В ту плешивую коммуналку что ли? Или в хату Абрамова, где ты оставался неделями?       Каждый раз от упоминания старика Ваня бесится и сейчас, уже по некоторому обыкновению, злобно нахмуривается. — Он меня хотя бы не похищал для секса. — Секса? Похищал? — Мирон усмехается. — Такая маленькая фраза, а столько ошибок. Начнём с того, что я тебя не похищал. Я тебя подобрал брошенного и потерянного. Выкопал, как бриллиант на дне реки.       На эту напыщенную лирику звучит лишь тяжёлый вздох, но Мирон не обращает внимания, продолжает, задумчиво стукая себя ложкой по губам. — А секс… Секс это всё мелочи. Приятное дополнение. Мне же от тебя нужно другое. — Ну, конечно. Хер ты признаешь, что ты ебанный насильник и маньяк, — холодно обозначает Ваня. — Так, давай не слепи меня тут своим ангельским нимбом. Доедай и пойдём смотреть подарки. — Какие ещё подарки? — На твой второй день рождения.