На распутье

В холодной тишине весенней ночи раздавался лязг кандалов и шаги нескольких людей. Преступника вели через большое помещение, потолок в котором был полукруглым, переходящим в каменные стены. Мужчину покрывали татуировки вора — чёрные полосы по всему телу, даже на лице. Никто не ведал, за что ему так много накололи, но одно знали точно — он преступник, у которого за плечами не только кражи. Хакуджи — убийца. Он голыми руками убил старшего сына короля — Ренгоку Кёджуро, пробив солнечное сплетение насквозь. Ему удалось скрыться с рассветом; Аказу ловили несколько месяцев. И вот сейчас, под пристальным взором охранников, гнётом разозлённого народа и, что самое ужасное для Хакуджи (ведь выше перечисленное не является чем-то тягостным ему), его любовь, личный лучик света, хоть и движимый до ужаса неправильными чувствами, как и он сам, возненавидел его за убийство брата. Аказа не видел ни каменный пол перед собой, ни тусклый свет факелов, что огоньками скачет по изрезанным временем стенам, ни собственной боли, что скопилась в области сердца. Он лицезрел лишь образ мальчишки, что повстречал в лесу одним чудесным, вот что болезненно иронично — весенним утром. Хакуджи видет его улыбку, кроткую, но чистую словно ручеёк и такую же искрящуюся. Когда его поведут на плаху, в своё последнее мгновение он увидит лишь кипящие гнев и злобу, подобные уже не водице, а лаве. Но Аказа не жалеет. Он понимал, что совершает. В своей жизни он много раз убивал. И убил бы ещё, будь от этого польза. Но только ради младшего Ренгоку он забывал про кровь на своих руках, очищая их присутствием принца. Только ради парнишки, что был точной копией чёртова энтузиаста с искрами в глазах — Кёджуро пылал своей приятной, до раздражения, энергией, заряжая других. Но Сенджуро... Это другое. Ренгоку младший другой. Он по своему красив: домашним теплом, тихой радостью и робкой улыбкой. Он словно огонёк костерка, что вот-вот потухнет, но назло всем ещё греет мягко, ласково. Хакуджи не хочет чтобы именно он его ненавидел. Ведь когда-то, когда-то недавно, они были готовы бежать вместе: в горизонт перед парой очей, в леса и степи, скрываясь от людских взглядов на их неправильные отношения. Разбойник и принц. Так банально, правда? Сколько сказок написано про любовь меж людьми разных сословий. Но это лишь персонажи, а Сенджуро и Аказа — живые и настоящие. Они терпят боль вместе. Терпят-терпят-терпят... И принимают безысходность своего положения, того, что их попросту не примут в этом мире, они — не для него. Другие. Хакуджи готов снести всё, разрушив жизни и города, раздробить землю и горы; осушить реки и построить дом лишь для них. Для таких клишированно необычных, словно из рассказов вышедших двоих. Только для таких других, как они. Но Аказа совершил ошибку, за которую он не чувствует вины ни перед людьми, что нуждаются в правителе, ни перед самим Богом — ему плевать на верхний люд и даже немирских созданий, что, якобы, вершат судьбы тысяч-миллионов. Он...просто хочет любить. И он любит. Любит всем сердцем и душой, телом, всем-всем что у него есть. А есть ли что у существ ходящих на земле кроме этого? Явно нет. Никакие богатства не подарят тебе чистую любовь, греющую тебя даже холодной зимней ночью. Аказа — безбожных романтик и до чёртиков боится этого. Но Хакуджи и его страхи, хоть и совсем неоправданные ничем, разбиваются о белоснежную улыбку маленького мальчика, которому отроду пятнадцать с половиной лет; о самое прекрасное творение тех самых божков, которым вор никогда не верил, ведь они — забирают всё, отдавая только боль. Но даже физическая боль не сравнится с болью от душевных терзаний и, что хуже, душевных терзаний связанных с любимым человеком, который похож картине известных художников. И музыкантов. И поэтов. Сенджуро — искусство. Его нельзя описать земными словами. Принц — не от мира сего. Слишком чист, слишком добр даже к зверю, чей лик исполосан отметками о грехах, что были совершены. Хакуджи любит. И он не был против того, что его бы не любили также. Ему бы было обидно. Больно. ...страшно от осознания, что ты — ничто перед твердью голубого неба, скрывающего истинное зло. И лишь его солнышко дарило лёгкое тепло, так смущённо греющее своим взором. Присутствием. Очищая все те злые деяния, что совершил Аказа. Но заключённый совершил бы ещё. Сколько потребуется. Хакуджи смирился. Смирился с тем, что ему позволено любить и...быть любимым человеком, который не заслуживает таких эмоций по отношения к Аказе. Сенджуро просто не может, даже на перекор всему миру, любить существо, что ничтожно смирилось со своей смертью, чувствами и осознанием, что идти против системы невозможно. Так нельзя. Неправильно. Непростительно! Эта нелицеприятная сторона, так тошнотворна своей правдой, грязной и испорченной. Аказа помнит это. Помнит и то, как мальчик говорил ему, что Хакуджи красиво улыбается. И Аказа улыбается. Улыбается своей судьбе. Судьбе — мальчишке, что повстречал по весне в лесу, средь елей и сосен, под пением птиц и светом раннего солнышка. Но светило меркло пред сиянием Сенджуро, что переливался блеском не внешне, а внутренне. Чисто и искренне, улыбкой. Аказа улыбается и тогда, когда его ведут на плаху. Как ему говорил его мальчик. Хакуджи боится. Не смерти и не оскорблений граждан в свою сторону, угроз. Хакуджи боится взглянуть на Сенджуро. Поднять свой взор выше, к балкону замка, на котором сидит его светило, словно боясь ослепнуть не от света, а от язвенной ненависти его золотых, ястребиных глаз, направленной лишь на Аказу. Преступник, что так боялся любить, боялся быть любимым этим золотым пареньком — принцем, в конце концов — решается посмотреть в лицо своему страху лишь перед гибелью своей жизни, но не душащей любви. И плачет. Смотрит и ощущает воду на своём лице, когда то уже лежит на бревне, подготовленном только для него. Аказа видет отчаяние, он видит боль, но не ненависть и злобу. Он видит слёзы, такие же как и его собственные — чистые. Аказа лицезреет любовь, что плещется в этих ярких янтарях с отливом жаркого пламени костра, что так несвойственно его робкому, любимому Сенджуро. Хакуджи не шепчет слова пощады, не просит милости свыше. Он лишь рассказывает некое заклятие, повторяя снова и снова. — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. А Ренгоку видит, слышит слова, что говорит убийца брата, но не может ненавидеть. Сенджуро любит. И он любим. Последние слова, что срываются с уст преступника, раздаются громко, протяжно и чувственно. Прямо перед последним ощущаемым телом — не душой — теплом, что окутывает его шею — собственной кровью: — Я люблю тебя! Аказа улыбался так, как просил его Сенджуро. Искренне, с трепетом любви, даже перед собственной смертью.