На распутье

      В мире есть множество языков. Перечислить их все, увы, будет трудно. К тому же язык точно живой организм, сегодня говорят на одном слоге, а через пару лет этот диалект увядает, рассыпая по полю свои листы-словечки. Но только язык цветов оставляет след в душе людей, рубец, что немногие увидят. Лишь знатоки осознают всю тяжесть мук знаний об этом, безусловно, таинственном и сумрачном языке.       Только носители диалектов подскажут вам, что есть страсть, невинность и детская чистота, а что — просьба покинуть дарителя навсегда. Только такие люди как Гию имеют представление о неразделённой любви, заключённой в нежных лепестках. Но Томиоку воротит от такого жестокого способа отказов. Ведь он тоже когда-то получил букет таких цветов, получив и незажившую рану, призрачно пересекающую сердце глубоким рубцом. То, что его отверг самый чистый и непорочный мальчишка двадцати двух лет отроду, который лгать-то не умел (И не умеет наверняка до сих пор) и сложил на плечи Гию тяжесть в виде аккуратных фиолетовый цветков, обрамлённых тёмно-синей лентой. Ипомея — значит «обманчивые обещания» . Именно тогда паренёк и признался, больше сам себе, нежели Гию, что слова «вместе навсегда» лживы до запятых и точек. Мужчина тоже понял это в те секунды.       Томиока глянул на часы, висевшие над входом. Чуть ниже висели медные трубочки-колокольчики, которые бились стенками о язычки, внутри, при каждом дуновении ветерка через форточку у стойки. Скоро нужно было закрываться и Гию с печальной радостью на сердце осознал, что желание выбежать из этого уютного цветочного магазина, только усилилось, пока солнце закатывалось за горизонт.       На стойке лежала пара обрезанных кончиков роз. Мужчина уже наизусть знает строение этого растения. Банальность, какой не сыскать, отмечал про себя нарочито сердито Томиока, в шутку так скажем, но душу проглатывало по кускам липкое чувство зависти. Ведь у него-то не было такой «любви». Гию бы охотно принял эти кровавые цветы, жаждущие наверное нечеловеческой страсти, а чувств подобных безысходности и боли неразделённой любви. Но ему был уготован лишь образ в далече от его антрацитово-голубых покоев, связка схожих с лианами цветов и больно режущие осколки зеркала прихожей, разбитого в припадке безвыходности своего положения.       Гию как сейчас помнит скорбное, виновато опущенное лицо Танджиро, с редкими веснушками, мазками явно недоброго смущения и...засос на шее, который слегка выглядывал из-под подтянутого воротника. Томиока никогда не позволял себе такие вольности — метить его чистый, белый цветок осени — Хризантему*. Это не его след на теле юнца, неужели, именно это, казалось бы простое для честного Камадо испытание – верность, стала спусковым крючком для сбора ужасного букета этих ужасных цветов?       Мужчина с тугим низким хвостом выпрямляется, отгоняя навязчивые мысли в который раз. Ему давно минул второй десяток, почти тридцатник, но почему, почему даже спустя три года пыток собственной иллюзией «время лечит» Томиока так и не усвоил, так и не смирился — он однолюб.       Никогда его так не будоражили другие люди, никогда он не хотел сложить всё, что у него есть к ногам другого человека, ничто его так не волновало как парень, источающий семейное тепло и невинность в первозданном её виде. Гию даже задумывался, а не ассексуал ли он? Но как только меж стеллажей с книгами в университетской библиотеке проскочил, роняя свои учебники, юноша в застиранной белой рубашке, потёртых классический штанах и серьгах, на коих в лаке покоились старинные изображения солнца, Томиока осознал, что даже алое светило с ханафуда не является чем-то необычным в образе Камадо, наверное он сам себя дополняет, нет, главенствует в общей картине со стороны, Томиока осознал, что влюбился раз и до самой смерти.       Гию тряхнул головой снова, но уже сильнее. В мозгу вновь отдавалось набатом, словно приглашая на бис спеть вновь эту ужасающую своей непреклонностью песнь сирен. Ему не до того. Надо ещё столько сделать. А что, собственно, ему надо? Приготовить из остатков вчерашнего поесть, принять душ, ответить на пару-тройку вечерних заказов в его магазинчик, лечь спать со свинцовой головой...а дальше? Что ему надо? Чего он хочет?       Остановившись на светофоре, мужчина глянул на соседнее здание, что было через дорогу от его, цветочного. Кафе, в котором работал Танджиро. Тихое, часто безлюдное, но атмосферное до дрожи. Там было их первое свидание, последующие тоже, так как оба они работали, пока учились — близко к универу. Правда, потом Томиока, после двух лет их общения, выпустился и специально открыл свой уютный магазинчик напротив заведения, в котором работал Камадо, часто махая ему из окна и кротко улыбаясь.       Возможно, именно после этого злосчастного «Цветочного», всё пошло по наклонной. Тогда-то и появился постоянный посетитель, позже и будущий ухажер – Танджиро, наверное сейчас, даже его возлюбленный. Самое обидное... Это блондинистое, похожее на пламенную сову, мудачьё, всё ещё там засиживается, даже после выпуска Камадо, и не редко сверлит взглядом лично Томиоку, а не вывеску его магазина «Wave's».       «Почему Гию такой любитель изрядно напустить драматизма?» — спрашивают его все друзья и знакомые, коих немного. Мужчина лишь горько хмыкнет и покажет вам левое запястье: на нём, двухцветная – белая и небесно-голубая – фенечка. На запястье этого ублюдка тоже фенечка, но подчёркивающая уже его, явно непослушные волосы — ярко красная и оранжевая, словно огонь. Томиоке от этого обидно до тошноты, а сова ещё и имеет наглости явно специально делать акцент именно на этой руке – поправить рукав, смотря Гию в лицо; взять кофе так, что бы фенечка спустилась ближе к ладони, невзначай опереться на эту руку или поправить ею пламенные локоны.       Множество знаков посылалось Томиоке, с глумливым ликованием, мол, ты упустил свою синицу, что держал недолго, опасно некрепко, а я – поймал; и это «я» чужого мужчины давило холодную стойкость «я»,То Гию. Животное чувство мести заполнял живот желчью и Томиока мрачно отмечал, что может насолить ему. Именно Кёджуро Ренгоку, а не его лучистому мальчику. Имеет ли теперь флорист право называть Камадо «его мальчиком»?       Но как бы не было сильно это удушающее чувство, как бы оно не манило, зазывая, Гию вспоминал плачущее лицо Танджиро, в те редкие моменты. У Томиоки не хватило бы духу, что там, совести, смотреть после этого в винные зеркала. Ему было бы противно от самого себя, а Камадо противно от флориста. Томиока уверен.       Гию с глубочайшей обидой понимает, что разрушить счастье Танджиро для него равносильно убийству. А ведь — думал вечерами Томиока — это правда убийство. Чужой любви и отношений... Я буду словно ворон-падальщик, на могиле своей любви кормиться посторонним счастьем.       Если Гию ворон, то Ренгоку – сова. Почему Кёджуро вдруг? — приглядитесь — ответит вам Томиока насмешливо, но так горько, что в глотке сразу пересохнет. Взгляд Ренгоку разъедает, словно всевидящ, проницателен до рвотных позывов и...неописуемо хищный. Кёджуро охотник за чужими улыбками, он заставит вас рассмеяться и отдать ему чудную картину вашей радости; блондин знает толк в общении, обходителен и настолько энтузиаст и оптимист, что асоциальному Томиоке становится дурно и стыдно. Может, причина ухода Танджиро от него, кроется в его неумении показывать свои истинные эмоции? Камадо не жаловался, всегда помогал флористу с этим, значит, дело наверняка в другом — тешит себя надеждами Гию.       Падальщик и хищник, не знающий пощады. (Танджиро собрал убийственное комбо.)       Загорается зелёный и Томиока продолжает свой путь и мыслями, и ногами, по едва мокрому асфальту (Недавно проезжала моющая машина, которая наверняка опять промочила кому-то костюм или ботинки). Перед глазами вновь вспыхивает лицо мерзавца и Гию в бешенстве, и немой агрессии сильно сжимает кулаки, что аж костяшки белеют.       Гию вновь обуревают чувства безысходности и несправедливости к нему, ведь он тоже хочет своё счастье, желая заполучить хоть лучик любви и надежду на светлое будущие.       Но все мольбы обрываются лентой, которой Томиока дрожащими от ужаса пальцами перевязывает букет алых гербер* для Ренгоку, смотрящего слишком довольно на трепыхания Гию, сверкая глазами. Танджиро обожает эти цветы.       Но Гию теперь...Ненавидит, а Ипомея вызывает чувство неприятной ностальгии, особенно в тёплой ванне до краёв и острой бритвой, что лежит меж пальцев Томиоки, заговорщицки поблёскивая светом от ламп его квартиры, которую он полностью усыпал лепестками белой хризантемы. — Во всём виноваты эти...ужасные цветы.. — рыдая думал Гию, занося дрожащую ладонь с лезвиями над кистью противоположной руки.

Томиоку найдут в своей ванной с перерезанными венами, а в его рту, по самую глотку, лепестки ипомеи. Причиной смерти будет не самоубийство, а удушение цветами.

Верно, Гию влюбился раз, из до самой смерти.