psalm 40:2

      Они берутся за дело в западной части штата, а затем за ещё два в Вайоминге, а затем за одно на границе Айдахо и Орегона, а затем в один прекрасный день Дин понимает, что прошло три недели.       От отца ничего не было слышно с того последнего звонка в Миннесоте. А от Сэмми в тысячу раз дольше.       Путешествовать с Касом всё ещё очень приятно. Он позволяет Дину брать бразды правления в свои руки, но всегда готов прикрыть его спину, следя за тем, чтобы Дин не попал в неприятности. Он не жалуется, когда мотели грязные, а еда плохая. Он слушает музыку, которую включает Дин, а иногда даже подпевает.       Иногда Дину снится пустая комната. Разрывающая его изнутри потеря.       Когда он просыпается, Кас всегда рядом, внимательно наблюдает за Дином в темноте.       Жизнь продолжается.       В воскресенье они оказываются в маленьком сонном городишке — минус оборотень, благодаря Дину и Касу, хотя никто из жителей об этом не узнает, — и когда они едут по главной улице, Дин подмечает, что она слишком пустынная, и предполагает, что все в церкви; кажется, это такое место.       Он представляет себе их лица, если бы они узнали, что рядом с ним, на переднем сиденье, сидит ангел — такой, который умеет стрелять из пистолета, излечивать раны и отрубать головы оборотням одним сильным ударом. Он задаётся вопросом, может ли Кас слышать их молитвы, или это что-то, что доступно только большому парню наверху.       — Чего улыбаешься? — спрашивает его Кас.       — Ничего, — говорит Дин и смеётся. Это яркий день, обесцвеченный зимой, солнечные лучи освещают Каса через лобовое стекло. — Вот вообще не из-за чего, Кас.       Кас смотрит на него этим взглядом — глупым человеческим взглядом, тёплым и немного раздражённым. Дин продолжает вести машину.       На самом деле они не знают, куда направляются. Дин уверен, что если бы он позвонил Бобби, то старик бы отправил его через полстраны в погоню за чем-нибудь, но, чёрт возьми, Дин устал. И, возможно, ангелы и правда не спят, как утверждает Кас, но парень выглядит утомлённым, в уголках его рта залегли усталые морщинки, которые Дин с удовольствием бы разгладил. То, что Каса отправили назад во времени ради какого-то вечного наказания — подробности которого он до сих пор отказывается раскрывать Дину, — не означает, что он не заслуживает отдыха.       К тому же через несколько дней у Дина день рождения. Кто его осудит?       Он поворачивает Импалу в сторону побережья со смутным чувством, что делает что-то, чего делать не следует, но Кас ни о чём его не спрашивает.              Ближе к вечеру начинается дождь, настоящий ливень, завесой накрывающий мир.       Дин выпрямляется и приглушает музыку, всматриваясь в темноту. Вокруг них бушует стихия: тяжёлые капли стучат по капоту Импалы, застилая её окна так, что Дин ни черта не может видеть, дождь поглощает свет фар.       Он чувствует, что Кас поворачивается, чтобы посмотреть на него, опуская на колени книгу, которую читал. Это одна из книг Дина, которые тот прячет в багажнике Детки под оружием, солью и святой водой, но Дин не уверен, какая именно; Кас кладёт палец между страницами, чтобы не потерять место, на котором остановился, и Дин заставляет себя снова перевести взгляд на дорогу, прежде чем он врежется куда-то и убьёт их обоих.       Дин ещё немного медленно ползёт по шоссе, пение Брюса Спрингстина просачивается из динамиков Детки под раскаты грома. Вся дорога теперь в воде, она пенится под колёсами машины, и сосны раскачиваются по обе стороны, как наблюдатели во тьме.       В конце концов ему приходится съехать на обочину, как можно дальше от дороги, чтобы немного переждать. Ветер воет, как будто кто-то рыдает в ночи. Дин включает аварийные огни.       Кас не спрашивает, что он делает. Он просто поворачивается лицом к Дину на своём сиденье, как будто знает, что они застряли здесь надолго.       — Хорошо, что мы никуда не торопимся, — бормочет Дин. Он прислоняется лицом к окну и смотрит в небо, серое, как мокрый асфальт, которое виднеется между ветвями деревьев. Смотрит на то, как дождь льёт с небес, и от этого ракурса у него немного кружится голова. Стекло холодное под его щекой.       — Куда мы направляемся? — наконец-то спрашивает Кас — он не кажется раздражённым из-за того, что Дин таскает его за собой по всей стране, как будто в этом мире им нечего бояться. Ему просто немного любопытно.       Дин заставляет себя откинуться назад и поднять глаза вверх.       — Подумал, что мы могли бы поехать на побережье… может быть, — говорит он, не понимая, почему эти слова застревают у него в горле. Как обычно, он звучит слишком грубо. — Подумал, мы заслужили выходной. Не знаю.       Кас молчит слишком долго, и Дин нарушает собственное правило и смотрит на него.       Кас улыбается. Это лёгкая улыбка. Та, которая вызывает в Дине желание дотронуться до неё рукой.       Дин думает, что Кас знает.       — Заслужили, — соглашается Кас. Его рука, которая не сжимает книгу — и, о, боже, это роман «На дороге», который принадлежал Мэри, помятый и изогнутый, единственная вещь, которая осталась у Дина от матери, и в осознании, что у Дина не возникает желания заставить Каса вернуть её туда, откуда он её взял, слишком много всего — рука, лежащая на сиденье, скользит вниз, к колену Дина. Это короткое прикосновение, только кончиками пальцев. — Особенно ты.       Дин усмехается. Пытается выглядеть обиженным. Не позволяет своей ноге податься навстречу руке Каса.       — Однако не я тут путешествую во времени, — говорит он.       Кас приподнимает бровь, смотря на него.       — Дин, я всемогущее космическое существо, осмыслить которое ты не будешь способен в течение многих грядущих лет. Простое путешествие во времени не может «вымотать» меня.       — Да, ладно, крутой парень, — говорит Дин, он снова усмехается, и окна запотели от обогревателя, и ветер раскачивает Детку, как колыбель, и он устал. Он так устал. — Приношу свои глубочайшие извинения.       — Дин, — говорит Кас, просто смотря на него, просто улыбаясь. Что-то в выражении его лица кажется таким беспомощным, словно он не способен сопротивляться этому. Дин тоже не может этому сопротивляться.       Дин ещё немного поворачивается к нему. Прислоняется плечами к двери и закидывает одну ногу на сиденье, согнув колено.       — Кас, — говорит он. Кас аккуратно держит книгу Дина в своей большой руке, чтобы не помять её ещё сильнее, и сердцебиение Дина такое громкое, и Дин бросает на него хмурый взгляд, но сразу же снова расплывается в улыбке. — Кас.       Без предупреждения Кас обхватывает ладонью лодыжку Дина и подтягивает его ногу к себе на колени. Он оставляет свою руку там, тёплую между краем джинсов Дина и голенищем его ботинка.       В голове у Дина белый шум.       — Мне показалось, тебе неудобно, — бормочет Кас. Он скользит взглядом по лицу Дина, от его глаз к губам и обратно.       Дин крепко сжимает край сиденья.       — Ну, не тебе решать.       Кас медленно наклоняет голову.       — Боже, — бормочет Дин, слишком неуверенно, поэтому это не звучит так грозно, как он хотел бы. — Придурок.       Кас смеётся. Большим пальцем он проводит по лодыжке Дина, это мягкое круговое движение. А затем, как ни в чём не бывало, он снова открывает книгу одной рукой и продолжает читать.       И Дин, он, блядь… он просто сидит так. Он позволяет Касу делать это. Ангел продолжает выводить круги на его коже, в том месте, к которому раньше никто никогда и не думал прикасаться, и губы Каса двигаются, когда он читает, и Брюс поёт, приглушённый дождём:       Порой это как будто кто-то достал нож,       Заостренный и тупой,       И вырезал кусок длиной шесть дюймов       Из моей души.       Дин закрывает глаза. Ему всё ещё не очень удобно сидеть вот так, прислонившись к стеклу, несмотря на все усилия Каса, но… но Детка — это его единственный дом, и он чувствует себя в безопасности, окружённый её теплом.       Окружённый погодой. Окружённый Касом.       — Что это за чувство, когда уезжаешь от людей, а они становятся всё меньше и меньше, пока их пылинки не рассеиваются у тебя на глазах? — читает Кас, его голос тихий, низкий и убаюкивающий. За этими такими знакомыми словами в его голосе слышится боль, и Дин не может её успокоить. — Это слишком огромный мир высится сводом над нами, и это прощание.              Он был готов к тому, что этот сон вернётся.       За прошедшие недели он немного изменился, принял другую форму. Снова комната, снова потеря, которая ощущается как удар под дых… но есть что-то ещё. Что-то тёплое на краю комнаты, надёжное, единственное светлое пятно во всём этом размытом сером пространстве.       На этот раз Дин встаёт. Его сердцебиение отдаётся болью с каждым движением, и воздух заканчивается в лёгких, но он стоит на ногах, а не безвольно падает на пол.       Посреди комнаты стоит пустой стул.       Кто-то произносит его имя. Тепло на краю комнаты движется, приближается, и Дин смотрит в его сторону…       Сэмми.       — Дин? — снова говорит он, на этот раз это звучит как вопрос, и он озабоченно хмурится, он выглядит старше, гораздо старше того долговязого ребёнка, который оставил Дина полгода назад, и Дин делает шаг вперёд, чтобы обнять его, сделать что-то, что угодно, и Дин…       Дин просыпается.              Дин просыпается, когда ливень превращается в бледный, густой туман, когда грозовая тьма небес сменяется сумерками.       Он сонно моргает. Кас наблюдает за ним, и он так близко, и когда он замечает, что Дин смотрит на него, он улыбается.       Всё ещё прикасаясь к нему. У Дина свело ногу, и спиной он чувствует холод от стекла, и Дин говорит:       — Ты можешь рассказать мне, сколько времени пройдёт, прежде чем я встречу тебя по-настоящему?       Кас сглатывает, и из его горла доносится тихий звук.       — Это по-настоящему, — мягко говорит он.       — Я знаю, Кас, — говорит Дин. Он так устал. — Я знаю. Я просто…       Тишина тянется так долго, и Дин думает, что Кас не собирается отвечать на этот вопрос, и на самом деле он не злится, нет, но злость — это всё, что он может выдать.       — Забудь, — резко говорит Дин, отдёргивая ногу от руки Каса и отворачиваясь, и всё его тело ноет. — Не знаю, зачем я вообще об этом спросил.       Кас открывает рот, словно он хочет произнести имя Дина, но у него ничего не выходит.       Дин выруливает обратно на дорогу.              Дину Винчестеру было восемнадцать лет, когда он потерял девственность с женщиной, которая называла себя Черри.       Она была намного старше его, и её опытность была видна даже в покачивании бёдер, когда она приблизилась к нему. Когда она поцеловала Дина, её губы на вкус были как воск, густо намазанные помадой и прохладные.       Это был день рождения Дина. За час до этого Джон вручил ему упаковку презервативов и ключи от отдельной комнаты в мотеле и сказал идти внутрь и ждать, сказал: «Повеселись, сынок» и подмигнул так, как делал всегда, когда Дин узнавал то, что вообще-то всегда должен был знать. Дин сидел там на кровати, и его ладони потели, и он чувствовал себя пьяным ещё до того, как она вошла в дверь.       Черри сказала, что он симпатичный. Она была к нему добрее, чем он того заслуживал, особенно учитывая то, что ей уже заплатили, и после она притворилась, что не заметила, как он откинулся на спину, пялясь в потолок широко раскрытыми глазами, такими сухими, что они горели.       — Тебе было хорошо, милый? — спросила она, устроившись рядом с ним. Её грудь была мягкой, а соски тёмно-коричневыми, и он подумал, что она тоже симпатичная, конечно, подумал, но он знал, что думал об этом неправильно. Он чувствовал по отношению к ней то же, что и к картине в музее: восхищение на расстоянии и никакого желания заполучить себе.       — Да, — ответил он. Её волосы были тёмными и вьющимися, и красиво лежали на её плечах, немного покачиваясь, когда она двигалась. Она улыбнулась ему только из жалости. — Да, очень хорошо.       Он встал и сбежал в ванную, его голова немного кружилась. Он долго стоял перед зеркалом, просто смотря на себя.       Губы Черри оставили след на его губах, ярко-красная помада размазалась по его нижней губе и подбородку, и Дин знал, что он должен был немедленно смыть её, но не двигался. Дин замер там, у раковины, его босые ноги мёрзли на холодном полу, руки покрылись мурашками.       Он должен был чувствовать себя по-другому после этого… более цельным. Взрослым.       Дин был домом с привидениями, и ветер дул сквозь все его щели.       Когда она поймала его пристальный взгляд, Дин покраснел, но она не стала смеяться над ним. Вместо этого она сбегала за своей сумочкой в комнату, а потом уселась на тумбу, притянув его между своих мягких бёдер, одна её рука лежала на его горящей щеке, а другая на изгибе его шеи.       Дин не двигался, пока она водила помадой по его губам. Он поворачивал своё лицо так, как она хотела, повинуясь её нежным прикосновениям, когда ему стало слишком трудно смотреть в её проницательные глаза, он позволил своим закрыться, и она ничего не сказала.       — Вот так, милый, — она спрыгнула с тумбы и развернула его к зеркалу, мягко положив руки на его талию. — Посмотри на себя. Красивый, как с картинки.       Он знал, что должен был ненавидеть себя, когда открыл глаза и посмотрел в это другое лицо — лучшее лицо. Красивое лицо.       Но он не ненавидел этого. Он откинул голову на плечо Черри и, тяжело дыша, смотрел на себя, когда она целовала его шею, когда она дрочила ему перед зеркалом, в тысячу раз грязнее, чем он когда-либо позволял себя хотеть, и это было в тысячу раз лучше, чем то, чем они занимались в комнате полчаса назад.       — Оставь себе, — сказала она позже. Она вложила помаду ему в руки, слегка сжав его пальцы в своих, и это заставило дрожь пройти по всему его телу. Она больше не пыталась целовать его. — С днём рождения, детка.       Он выбросил помаду на следующий день, потому что это не было тем, что должен носить с собой мужчина, живя с отцом и братом. И если в его глазах защипало, а в горле начало першить, когда он сделал это, ну, что уж тут поделать.       В любом случае рядом не было никого, чтобы увидеть его. Он сделал всё, чтобы быть чертовски уверенным в этом.              Утро, в которое Дину исполняется двадцать три, начинается с сообщения от Сэма.       С днём рождения.       И всё. Никакой информации о том, как у него дела, никаких вопросов о Дине. Он даже не расщедрился на восклицательный знак.       Но для Дина это не имеет значения. Он как собака: отчаянно нуждается в малейшем внимании, пускает слюни, когда кто-то говорит ему доброе слово. Ему стыдно, что его сердце пропускает удар, когда он видит сообщение от Сэма, первое за шесть месяцев в их односторонней переписке, полной отчаянных попыток Дина связаться с ним, прежде чем он нашёл в себе последнюю каплю достоинства и заткнулся на фиг. Ему стыдно из-за того, как быстро он нажимает на кнопку вызова, и становится ещё хуже от того, что ему хочется разбить телефон о стену, когда Сэм не берёт трубку.       Дин звонит снова, просто слушая чёртов автоответчик Сэма, его слишком ровный голос на другом конце: «Вы позвонили Сэму Винчестеру. Сейчас я не могу подойти к телефону, но, пожалуйста, оставьте сообщение после голосового сигнала!»       Дин не оставляет сообщение. Каждый раз он вешает трубку до того, как успевает прозвучать сигнал, обрывая конец голоса Сэмми и начиная всё сначала.       Он долго сидит в кровати, повторяя эти действия снова и снова, одеяло скаталось на его талии. На улице снова моросит серый дождь. Ему холодно. Кас ушёл.       Дин, блядь, не сломается и не заплачет, потому что он не грёбаный ребёнок. Возможно, он пойдёт куда-нибудь и выпьет пару банок пива на завтрак, если Кас не притащит свою задницу обратно в ближайшее время.       «Спасибо чувак», — печатает Дин, как будто он не звонил Сэму снова и снова в течение последних двадцати минут, как будто Сэм не продолжал решительно игнорировать его. Как будто он не готов сломаться от любого малейшего дуновения ветра. — «Надеюсь, ты там в ударе».       «Я скучаю по тебе», — думает он, но не пишет. — «Грёбаный ты мудак».       Что-то внутри него готово оборваться, и Дин чувствует, как натягивается эта нить при каждом его вздохе.       Но в этот момент дверь открывается, и за ней появляется Кас, в последнюю секунду останавливая то, что казалось вот-вот произойдёт.       В одной руке он держит пакет с едой на вынос, а в другой — картонную подставку с двумя стаканами кофе. Сегодня он выглядит особенно уставшим, глубокие мешки залегли под его голубыми глазами.       — Доброе утро, Дин, — говорит он. Есть в нём что-то печальное, что-то глубокое и недосягаемое, надлом, который Дин не может видеть, но каким-то образом просто знает, что приложил руку к его появлению. Кас смотрит на Дина так, словно скучает по нему, хотя вот он, здесь, прямо перед ним. Кас улыбается. — С днём рождения.       — Угу, — хмыкает Дин. Он протирает глаза ото сна тыльной стороной ладоней, чувствуя, что во рту у него пересохло, и бросает телефон на прикроватную тумбочку, чтобы, блядь, просто не смотреть на него. — Где ты был?       — Через дорогу, — говорит Кас, подходя к краю кровати Дина. Он садится на неё, поджимая под себя ноги так, что его чёртовы ботинки оказываются на покрывале, но они вроде как не собираются задерживаться здесь на ещё одну ночь, так что Дин не комментирует это. В любом случае, у него правда совсем нет сил, чтобы спорить. — Я принёс завтрак.       Кас протягивает Дину один из стаканчиков, оставляя второй себе. Дин садится чуть дальше, откидываясь на изголовье кровати и обнимая обеими руками тёплый картон.       Он наблюдает за тем, как двигаются руки Каса, когда он кладёт пакет между ними и раскрывает его, вытаскивая что-то маленькое.       Это один из тех пирогов с заправки, плотный, сухой, с почти безвкусными фруктами. Кас вручает его Дину с застенчивой улыбкой — и… чёрт, на секунду Дину кажется, что он действительно может расплакаться этим утром из-за дерьмовой выпечки, тоски по брату и ангела, который так сильно старается заставить Дина улыбнуться.       — Спасибо, чувак, — хрипло говорит Дин. Он не хочет есть, но другая альтернатива — завтракать пивом, поэтому, конечно, он выбирает этот чрезмерно эмоциональный и чертовски искренний пирог. — Я не думал, что ты, эм, знаешь. Когда у меня день рождения. Не думал, что вообще буду праздновать его в будущем.       — На самом деле ты и не празднуешь, — говорит Кас. Его локти лежат на коленях, и он тоже держит стаканчик обеими руками, и он наблюдает за тем, как Дин ест с таким самодовольным видом, что Дин чувствует, что вот-вот покраснеет. — И, конечно же, я знаю, когда у тебя день рождения.       — Хорошо, — невпопад отвечает Дин. — Чёрт, да.       Кас улыбается.              Последние четыре часа до побережья они едут без остановок, Кас тихо сидит рядом.       Дождь начинается снова, когда они добираются до места, где Дин может остановиться, это такая противная морось, которая оседает на затылке Дина и наполняет его лёгкие, когда он подходит к багажнику Детки и достаёт маленький переносной холодильник. Между ними и пляжем густая линия елей, колышущихся, как пшеничное поле на порывистом ветру, но Дин всё равно слышит океан. Его отдалённый рёв.       Кас обходит Детку сбоку и смотрит на Дина, ожидая, что тот двинется первым.       Ну, да, ладно.       Там есть маленькая тропинка, вырытая в нагромождении поломанных ракушек и камней, ведущая к пляжу от парковки через стену деревьев; Дин первый ступает на неё, вдыхая свежий, солёный воздух.       Он никогда раньше не был на океане. Они с Сэмом всегда пытались уговорить отца остановиться ненадолго у него, когда проезжали через прибрежные штаты, особенно летом, когда воздух в Детке становился особенно тяжёлым, — конечно, отец никогда не останавливался, не сделал бы этого, даже если бы у них было время на подобную роскошь, но они всегда надеялись.       Кажется неправильным, что он приехал сюда без Сэма. Сюда, где горячий золотой песок, лайфгарды в уродливых красных плавках и грёбаные полосатые зонтики.       Показавшийся из-за деревьев берег выглядит идеально.       Дин решает не спускаться к воде. На самом деле здесь холодно, солёный воздух пробирается сквозь его одежду и заставляет дрожь пробежать по коже. Он держится линии деревьев, ведя Каса к первому попавшемуся бревну, пригодному для того, чтобы сесть на него, пить и мрачно смотреть на недосягаемый океан.       Он опускает холодильник, устраиваясь на мокром дереве, Кас присоединяется к нему, садясь немного ближе, чем сел бы кто-либо другой, и берёт пиво.       Каблуки ботинок Дина прочерчивают линии на бледно-сером песке. Песчинки липнут к краю его джинсов.       Океан вздымается, разбивается на волны и вздымается снова.       Кас сидит так близко к Дину, что Дину тепло, несмотря на холод, накатывающий с прибоем, и совершенно не обращает внимания на то, как его плащ впитывает влагу от бревна, на котором они расположились. Кас делает глубокий вдох, запрокидывая голову к небу. Его глаза закрыты. Дин думает, что можно было бы подумать, что он молится, если бы не было этой глубокой складки, залёгшей между его бровями.       — В какой-то момент мне придётся стереть тебе память, — бормочет он. — Ты же знаешь это?       Его голос едва слышен из-за шума волн и грохота дождя, капли которого разбиваются об океан далеко от их укрытия под еловыми ветвями, и Дин хочет наклониться, чтобы расслышать его слова, но вместо этого он чувствует, что отстраняется, замирая.       — На самом деле я не думал об этом.       Теперь Кас смотрит на него. Отчего-то ему становится лучше от этого взгляда, но в тоже время словно и необъяснимо хуже — как будто Кас просто проникает сквозь все слои Дина и заглядывает под них, читая его как открытую книгу так, что Дину не нужно ему ничего объяснять.       — Я думаю, если я… — Дин замолкает и делает большой глоток, словно обособляя свою речь, и он знает, что Кас не пропускает этого. Он произносит остальную часть фразы, смотря на свои колени. — Думаю, если мне всё равно придётся забыть тебя, то, по крайней мере, я заслуживаю… знать.       Птица садится на скалистый пляж в нескольких ярдах от них, быстрая и лёгкая, как пятно белой краски на горизонте. Дин снова пьёт. Птица исчезает.       — Разве это важно? — спрашивает его Кас. — Разве недостаточно просто знать, что мы встретились?       И тут до Дина доходит.       Кас боится.       Дин успокаивается на этом, и это кажется таким же неправильным и инстинктивным, как всадить пулю кому-то между глаз. Какая от него польза, если он недостаточно силён перед лицом чужого страха?       Дин толкает ботинок Каса своим, немного сдвигаясь, чтобы их ноги соприкоснулись.       — Конечно, этого достаточно, — говорит он слишком хрипло. — Но я эгоистичный ублюдок и никогда не бываю доволен.       Кас вытягивает ногу вперёд, подпихивая её под лодыжку Дина так, что их ноги оказываются скрещены.       — Пройдёт чуть больше пяти лет, прежде чем мы встретимся, — говорит ему Кас.       Боже. Пять лет. Дину будет… сколько, тридцать? Этого времени достаточно, чтобы пару раз стать другим человеком.       Он задаётся вопросом, останется ли этот Кас рядом с ним на всё это время, чтобы стереть память Дина в самую последнюю секунду. Он задаётся вопросом, что будет делать этот Кас, когда будущий Кас прикатит в город. Куда он пойдёт, и кто о нём позаботится.       Не то чтобы о нём нужно было заботиться — он, блядь, древний воин Господень, — но всё же… Всё же.       — Так, что, — говорит Дин, — ты где-то на Земле встретил парня средних лет и решил, что хочешь с ним подружиться?       Кас мягко смеётся.       — Ты едва ли был среднего возраста, когда я встретил тебя, Дин, — отвечает он и прикасается к запястью Дина там, где оно видно из-под куртки. — И это… всё, конечно, было не так просто. Хотя, в итоге, да, с тобой я выбираю «дружить» к большому разочарованию практически всех остальных небесных сил во вселенной. И нескольких земных тоже.       — Иисусе, — говорит Дин.       — Не он.       Дин улыбается.       — Иди на фиг, — говорит он и позволяет себе ещё глубже погрузиться в тепло Каса. — Расскажи мне, как мы встретились?       Дыхание Каса медленное и ровное, и Дин чувствует, как его грудная клетка опускается и поднимается, подобно приливу.       — Я уже говорил тебе раньше, — тихо говорит он, — что у Небес есть планы на тебя.       Это не вопрос, но Дин всё равно кивает, заканчивая своё пиво.       Иногда очень сложно поверить в то, что у Небес есть планы на человека, отец и брат которого даже не хотят, чтобы он был рядом, но Дин пытается, снова и снова прокручивая эту мысль в голове, чтобы её свет сиял внутри него.       — Я не хочу рассказывать тебе, как именно мы встретились, — говорит Кас. — Я не хочу рисковать тем, что Небеса вмешаются в ход твоей жизни из-за того, что я сказал, даже если я знаю, что ты… даже если ты забудешь об этом через какое-то время.       — Я буду в порядке, Кас. Я могу выдержать это.       — Я знаю, что ты можешь, — пальцы Каса обнимают запястье Дина, подушечка его пальца прижимается к тому месту, где бьётся его пульс; ветер доносит до них запах океанской соли, и это немного похоже на металл, на Импалу и на дорогу. Дин хочет… Настойчиво Кас продолжает, — но ты не должен.       Снова оно — то, что должно было бы разозлить Дина. Оскорбить. То, что на языке Джона Винчестера звучало бы скорее как пренебрежение, чем предложение снять часть этого бремени с плеч Дина.       Но это Кас. Кас, который заботится об обеих версиях Дина так сильно, что это просто ошеломляет.       Кас наклоняется ближе, и его волосы касаются виска Дина.       — В первый раз, который ты будешь помнить, ты увидишь меня в амбаре в Иллинойсе, — бормочет Кас. — Ты вонзишь клинок в мою грудь, потому что не будешь знать, кто я такой, не будешь знать, что я сделаю всё, чтобы не причинить тебе вреда. Это не ранит меня. Это заставит меня… Я захочу узнать тебя, — Кас медленно вдыхает и выдыхает, — сильнее всего, чего я когда-либо хотел раньше.       Дин поворачивается на бревне и утыкается лицом в изгиб шеи Каса, в то место между поношенным воротником плаща и горячей кожей его горла. Дин закрывает глаза.       За этим следует момент неуверенности, а потом Кас поднимает руку и обнимает Дина, прижимая ладонь к его пояснице.       — Прости, — тихо говорит Дин. — За то, что пырнул тебя. Думаю, я никогда не извинялся за это в будущем.       Кастиэль прижимает его ближе. Это не ответ, но Дин… ну, он думает, что прощён.       — После этого я буду знать тебя двенадцать лет, — продолжает Кас, позволяя своей щеке опуститься на макушку Дина. Сердцебиение Дина сбивается. — И хотя я был рождён раньше воздуха, которым ты дышишь, это были лучшие двенадцать лет в моей очень долгой жизни.       «И в моей», — думает Дин. Конечно, он ещё не прожил эти годы, но что-то в нём просто знает это. У него есть чувство, что Кас спасал ему жизнь больше раз, чем Дин — или, возможно, даже сам Кас — осознавал.       Возможно, он делает это прямо здесь, сейчас, в этой временной линии. Одним своим появлением.       — Да? — говорит Дин, слегка дрожа. — Ну, значит, я чертовски хорош.       Кас проводит пальцами по затылку Дина и не смеётся.       — Да, — отвечает он. — Так и есть.       — Ты тоже, знаешь, — говорит Дин. — Не знаю, каким я стал в будущем, но, вероятно, я всё такой же идиот, так что уверен, что редко тебе это говорю. Или, ну, вообще не говорю.       На этот раз Кас смеётся, это просто дуновение воздуха у виска Дина. Нежно он говорит:       — Ты даёшь мне это знать.       Дин сомневается, что это правда. Его глаза всё ещё закрыты.       Это… Это невероятно хорошо — сидеть вот так, в объятиях Каса — хорошо так, что он просто не может смотреть на это, как на солнце, как на собственное отражение в зеркале после неудачной охоты. Есть, конечно, и чувство вины, глубоко засевшее внутри него, но оно притуплено. Приглушено.       Все его углы сгладились от медленного и нежного прикосновения ладони Каса к его спине.       Мысль проскальзывает в его голове, как нож между рёбрами: осторожные руки Каса, его мягкий рот и то, как он смотрит на Дина, как будто на земле нет ничего лучше. То, как он подпускает Дина всё ближе и ближе к себе, никогда не пытаясь его остановить.       Дин мог бы поднять голову. Мог бы преодолеть этот последний дюйм между ними, и Кас не стал бы его останавливать, возможно, вместо этого он бы подался навстречу.       Его сердце звенит, как грёбаная монета на дне чьего-то кошелька, а Кас всё ещё дышит так же спокойно, как и всегда, всё ещё просто сидит там, как скала и буй, как сам наклон земли, как всё это сразу.       Что случилось с Касом? Какую сделку он заключил, что его зашвырнули обратно в это время, к Дину, который его ещё даже не знает?       Дин должен спросить.       Дин не может. Слова застревают у него в горле, как застывшая смола.