во7.

А нужно ли ему было знать его, чтоб снова родиться? Такие вопросы часто появлялись в его голове и ответов на них никогда не находилось. Пожалуй, подобные вопросы имеют полное право называться риторическими, ведь ответ лежит на поверхности и не требует объяснения. Проблема в другом: он не знал даже этого, ведь Арсений не рассказывал. Что, если Попов был всего лишь злой шуткой воображения, в определëнный момент посчитавшего, что Антон нуждается в ком-то больше, чем в себе? Что ему действительно нужно просыпаться с кем-то рядом и готовить завтрак на двоих, а не заказывать доставку и до прихода курьера спокойно спать по утрам. Что он до перехватывающего дыхания нуждался в касаниях и его часто проявляющийся тактильный голод — серьёзный звоночек, а не повод посидеть в горячей ванне. Что Антон больше не выносит ездить под тяжёлый рок, ведь музыка по дороге куда-то помогала отпустить все плохие мысли и перестать злиться с нихуя. Если так и есть, тогда почему именно он? Почему именно Арсений, который ни на ты, ни на вы, ни на извините-пожалуйста? Земле нет дела до того, что будет в ней лежать — хоть дорогущие ролексы, хоть порванные на жопе трусы от Calvin Klein, хоть человек в дорогущих ролексах и порванных на жопе трусах от Calvin Klein. Всё, что имело когда-то ценность, становится обычной пылью, рассеявшейся на ветру напалмом. Абсолютно всё потеряло ценность. Если Скрудж Макдак трясся за каждую монетку и вечно пересчитывал свои сбережения, Антону же было фиолетово. Он жил по принципу «бог дал — бог взял». А так как Шастун являлся атеистом до мозга костей, то богом собственной персоной выступал папочка, хранивший своего сынулю, как зеница око. Принцип яблони с ёбнувшимся недалеко яблоком иногда даёт сбой — так и появился Антон Шастун. У него нет ничего. И если это «ничего» — цена за все грехи, совершённые им, то вполне заслуженно. Только главным грехом был, есть и будет Попов. Ответа на вопрос «какого хуя он забыл рядом со мной?» ему так никто и не дал. Антон даже не пытался узнавать тот, ведь ему всё нравилось и с Поповым он чувствовал себя на седьмом небе от счастья. —Тебе предлагается два варианта: развиваться или повторять, —обычно причитал он, точно старый дед, бахнувший лишние сто грамм. Только Арсения не развозило. Он был прекрасен, и это всё, что следует знать. Его изумительные по меркам стандартов красоты бедра вызывали чувство абсолютного эстетического наслаждения. Тёмные растрёпанные волосы мешали лицезреть его божественное лицо с голубыми, удивительно быстро завораживающими глазами. Его вполне можно было бы написать и повесить в Лувре рядом с Мадонной, а лучше вообще заменить, ведь тотальные изменения грянули, пора уступать дорогу молодым. Он был открыт для общения и новых знакомств, только заранее знал, чем подобное знакомство обернётся. Для Антона Попов был новым искусством, богом в религии и царём на троне. Для Антона один человек стал важным, как воздух, всего за пару недель, и отвязаться парень ни за что бы не посмел. Для Антона понимание с полуслова было лишь выдумкой, киношной идеей и упоминанием в любовном романе для домохозяек. Для Антона важность собственных принципов рухнула под крепкой грудью Попова, когда его заваливали на кровать сразу после душа и втрахивали до дрожащих ног. Такие отношения называются ненормальными, и Антон хуй клал на нормальность, готовый, словно загипнотизированный, идти за Поповым и в огонь, и в воду, и на завод по производству медных труб. И, каким бы печальным финал не был, Арсений сам выбирал с кем он останется, а с кем дорожкам придётся разойтись.

***

Он не понимает что происходит, ведь пару секунд назад Антон лежал с Арсением в женском туалете и смотрел на белый натяжной потолок, отражающий в себе тела их двоих. И по щелчку пальцев зеркальное отражение сменилось синим небом с белыми разводами облаков. Помнит, как они разговаривали с Ирой, как пошёл умыться, как выпил пару стаканов виски, а после ничего не помнит. Такое чувство, будто эти короткие отрывки воспоминаний вовсе не его. Словно кто-то сильно захотел, чтоб он не помнил ничего, залез в голову и стёр всё под чистую, оставив лишь то, чего даже не было на самом деле. Антон напрягается изо всех сил, пытаясь вспомнить, но все попытки вдруг резко обрываются, когда парень понимает: ему трудно дышать, удаваясь вырывать лишь совсем крохотные глотки свежего воздуха, почему-то отдающего гнилой травой. Конечности ватные, почти не ощущаются — кончики пальцев больно колет от холода, а сами руки синие. Антон этими руками колотит по водной глади вокруг, изначально даже не замечая брызг, летящих в глаза, тут же замутняющих зрение. Странно искать опору там, где её не может быть. Странно искать опору посреди едва тёплого озера, у которого даже не видно дна. Шастун открывает глаза во всю ширь от тихого гула, вода из-за которого идёт волнами. Он пытается из последних сил перевернуться со спины на живот, дабы начать грести к чему-то, отдалëнно напоминающему берег, только вместо этого его резко тянет вниз и запасы воздуха резко выбивает из груди. Промокшая насквозь одежда тянет вниз, сковывая движения, и в момент, когда рот открывается, Антон вдруг обнаруживает, что не может закричать — только жадно глотать воздух, бить руками по воде, пытаясь хотя бы удержаться на поверхности, и через силу двигать окоченевшими ногами. Все конспекты по обж по спасении себя в разных условиях и ситуациях вдруг вылетают из головы, а перед глазами проносятся не моменты из жизни, а зелёная растительность вокруг берега, песчаные склоны и белое свечение воды. Страх. Страх и паника овладевают Антоном, у которого зрачки расширяются от страха и стремительно темнеющей глубины. От попыток удержаться на поверхности все его действия перешли на желание просто остаться в живых. Антон был из тех смельчаков, что любят играть с огнëм, но когда огонь материализуется в другую стихию, его смелость резко пропадает. Как и пропадает спокойствие, которое говорят соблюдать все спасатели. Его продолжает тянуть на самое дно, словно он до этого ни разу не был там. Мальчик барахтается, как выброшенный на берег карась, пуская большие пузыри ртом и кривя мину в плаксивом оскале. Слëз его никто не заметит. Слëз его никто никогда не видел и пытаться выбить жалость и сострадание подобным способом — совершенно не его конёк, он больше по давлению на людей криками. Грудную клетку вдруг начинает сдавливать, как спичечный коробок, постепенно сжимающийся рукой, и дышать становится совсем невозможно. Он не кричит. Все его силы направлены лишь на то, чтоб не пойти под воду, а о криках и речи не идёт — колющая иглами сердце паника не даёт того сделать. Силы слишком быстро заканчиваются, ведь были потрачены до этого на барахтанье ногами, и мальчик просто расслабляется, переставая бороться и пуская через рот огромные пузыри оставшегося в лёгких воздуха. Изначально под водой видно всё — и колышащиеся водоросли на подводных валунах, и небольших рыбок, быстро проплывших мимо лица, и даже собственные руки. Понимая, что жизнь его закончится так жалко и непонятно, Антон опускает голову вниз, решая посмотреть как хотя бы приблизиться ко дну, дабы попытаться лечь в относительно красивую позу — жопой кверху такое себе удовольствие появляться перед спасателями. Если его, конечно, будут искать. Вода постепенно становится светлее, видно всё становится на удивление чётко. Непонятное свечение рядом с его массивными кроссовками, и Антон хмурится, горбясь и опуская голову чуть ниже. Он кричит от страха, развидев в неярком свечении сияние семи голубых глаз и самого обладателя их в лице Арсения, что улыбается широко, оголяя верхний ряд зубов, и руками крепче сжимает худые щиколотки. Из его ноздрей и рта не вылетают пузыри воздуха, он не издаёт звуков и не говорит ничего. Его лицо начинает чернеть, и Шастун пугается этого ещё больше, начиная барахтаться под водой, дабы оторваться. Очередной рывок, и Антон оказывается на суше, резко перекатываясь на живот и откашливая воду, содрогаясь от боли в грудной клетке. —Когда тебя бьют — надо бежать. Когда тебе хочется кричать — танцуй. Планета крутится, и ты не можешь стоять на месте, —вполне спокойно наказывает голос рядом, и Антон после того, как его вырвало пресной водой с мелкими кусочками тины, песка и измельчëнных остатков морских обитателей в виде раков и водомерок, поворачивает голову в сторону голоса. Арсений лежит прям на песке, сложив руки замком за головой и вытянув ноги. Солнце красиво орошает светом мелкие капельки воды на нём, делает молочную кожу ещё светлее и привлекательно очерчивает тенями перекатывающиеся от дыхания мышцы под рубашкой и расстёгнутым серым пиджаком. Антон пялится на эту картину до тех пор, пока его снова не начнёт мутить, и он бьёт себя кулаком в грудь, откашливая воду мелкими лужами. —Ты станешь частью истории, если будешь делать хоть что-то. Историей в Инсте на сутки, историей в учебнике или историей в баре из уст пьяного, но станешь. Всё, что бы ты не делал, будет обсуждаться. И крупно повезёт, если обсуждение будет хорошим. Антон не понимает про что ему затирают, перекатываясь на спину, локтями упираясь в песок, немного приподнимая корпус. Он дëргает ногой, ведь стайка муравьёв ровным строем друг за другом уже успела найти применение его стопе, сделав из неё своеобразный мост. Парень смотрит на сидящее за воду красное солнце, на летающих над озером стрекоз и хмурится, ведь что-то не так. Во всём произошедшем что-то не так. —Ничего не напоминает? —улыбаясь, поворачивает голову Арсений. Собственные штаны неприятно обрамляют ноги, своим весом припечатывая к земле. Ощущение, будто волосы до сих пор поднимаются, а вода, которая их поднимает, забивается в уши, нос и рот, лишая звука, до сих пор осталось. Глаза опускаются на руки, вязкая слюна сглатывается. —Почему у меня кровь на руках? Тусклый свет садящегося солнца отражается на ладонях оранжевыми разводами. Кровь из-за этого становится тёмной, почти чёрной, но не понимает Антон совсем другого: как именно она оказалась на руках. Парой минут назад ему казалось, что небо голубое, а не оранжевое, и что лицо Арсения освещает противным белым светом, а не красивым оранжевым. —Ты коснулся дна. Это, конечно, не пляж Шри-Ланки, но говна всякого тоже хватает. Бутылки, стёкла, острые камешки — считай, ты собрал большую часть экспонатов Микропии прям в себе. И в подтверждение своих слов Арсений давит на одну из ладоней, из ранки которой тут же начинает струиться кровь небольшим фонтанчиком. Пиджак его, как и вся одежда, абсолютно сухая, в отличие от одежды парня, и это короткое прикосновение дарит секундное тепло. Только греть перестаёт через секунду. —Странно, но мне не больно... В баре было в разы больнее... Кстати, где Ира? Она мне по-любому звонила, нужно же ответить, чтоб не волновалась. И почему я здесь? У меня теперь из-за песка жопа грязная. И переодеться бы не мешало. Эй, ты чего молчишь? —Антон! —доносится высокий женский голос рядом, и Шастун дёргается, потому что кричал совсем не Арсений. У Арсения свёрнута голова на бок, он совершенно безэмоциональным взглядом смотрит вдаль. Странно, но его чёлка не лежит уродливым плотным пластом на лбу, и ещё пять глаз Арсения из-за этого не видно. Антон более, чем на сто процентов уверен, что под ней что-то всё же есть, и он помнит об этом. И Антон, чтоб соответствовать, тоже поворачивает голову, приоткрывая рот, потому что рядом с ними находится какая-то семья: женщина с до безумия знакомым парню лицом, мужчина и ребёнок — мальчик, судя по синим шортам плавок. Родители носятся вокруг ребёнка, не зная, как к нему подступиться — мама из пляжной сумки достаёт большое махровое полотенце, а отец начинает давить на маленькую грудную клетку, своей широкой спиной закрывая весь обзор. —Может, поможем им?.. —предлагает Антон. —У них же явно что-то нехорошее случилось... Не то, чтоб он успел записаться в альтруисты, но мальчик до сих пор не начал кашлять и хотя бы двигаться. Единственное, что Антон знает: надо растирать стопы и в непонятной последовательности давить на грудную клетку, при этом иногда останавливаясь и делая дыхание рот в рот. Узнал он это из городского паблика, в посте которого писалось о спасении мальчика, едва ли не утонувшего с концами в пруду. —Смысла нет, —легко бросает Арсений. —Хочешь, можем подойти к ним? Ничего не будет. —Как это «не будет» ? Им разве не нужна наша помощь сейчас? Но Арсений молча встаёт, отряхивает серые брюки от песка и подходит к семье, склоняя голову над ребёнком, лежащим на лежаке, сооружённого из покрывала — у Антона точно такое же висело у бабушки на балконе всё сезоны года. И Антон это покрывало признаёт, стоит ему встать за Арсения, с непонятным страхом выглядывая из-за широкого плеча. Непонятно, что им двигает, когда парень садится на корточки и со всей силы давит на грудную клетку ребёнка, после чего тот начинает кашлять, пока его родители ловят что-то от вертолётов до инфаркта рядом — копыта от страха они точно успели отбросить. —Ну и зачем ты это сделал? —всё так же спокойно спрашивает Арсений, и Антон оборачивается к нему, уже готовый въебать. —Совсем шарики за ролики выехали? Он бы умер. —Он и должен был умереть. Это не та реальность, в который каждый должен выжить. Своё ты уже отжил — вон, сейчас со мной шашкаешься. Светлые брови, уже высохшие от тёплого воздуха, ползут к переносице. Пальцы непроизвольно сжимаются в кулаках, но всё же внимание больше привлекает маленький мальчик, а не зазнавшийся индюк, которому в рожу мало будет плюнуть. Кожа ребёнка белая — совсем не загорел, и ещё бледнее её делает высоко стоящее солнце. Антон не понимает, как мог пропустить момент, когда то снова встало. В любом случае, он и без того ничего в жизни не понимал, как не понимает сейчас и того, почему родители смотрят на маленького Антона с осуждением, сложив руки на груди и склонив головы вбок. —Пойдём, ты вроде с Ирой хотел встретиться. Дальше ничего интересного не будет — они забудут про эту ситуацию и мать просто не позволит пиздюку зайти в воду дальше вон того камня, —Арсений кивает на камень, верхушка которого торчит из воды, и от берега до неё метра два, не больше. —А потом они пойдут домой и по пути Антону купят рожок в вафельном стаканчике. По-моему, с бананом и клубникой... Не помню вкус, я с этого момента перестал слушать, прости. Пойдём уже. —В смысле... Это они тебе сказали? —Это ты мне говорил, —пожимает плечами Арсений, и дёргает уголком губ, растягивая ухмылку. Антону по этой ухмылке читается многое, только разобрать не может ни слова. Но то, что Арсений знает куда больше его, Шастун понимает моментально. Обстановка не поменялась никак — всё та же красная бархатная обивка на небольших диванчиках, тёмно-болотного цвета обои, уродливо-дорогой ковролин и барная стойка с высокими стульями перед ней — единственное, что полюбилось Антону. А ещё всё те же рога, всё тот же хвост и всё то же неприятие своего внешнего вида. Единственное, что поменялось — шуба. Она валяется на одном из низких столиков рядом с диванами. Арсений отдал свой пиджак, и парень, стянув футболку и шубу, накинул тот на голое тело, застегнув одну пуговицу на уровне живота, дабы хоть как-то согреться и перестать мелко подрагивать. Арсений, судя по льющемуся из колонок джазу, большой любитель Сары Вон и Луи Армстронга — некоторые песни играют уже по второму кругу, но Шастун против не имеет абсолютно ничего, ему очень нравится та тёплая атмосфера, в которой они сидят и пьют шоколадный ликёр, закусывая сигаретным дымом и наслаждаясь уютным молчанием, что расслабляет, убаюкивает. Ира ещё не появилась, и они оба ждут её прихода, готовые приветливо встретить. Маятниковые двери наконец-то открываются, только радости Антон не испытывает. Он хмурится, видя парня с максимально короткой стрижкой и непозволительно большим количеством татуировок на руках и шее. Шастун смотрит на Арсения, пытаясь одним взглядом задать вопрос, мол, чё это за чёрт, но мужчина лишь делает небольшой глоток ликёра и едва заметно с закрытыми глазами покачивает головой в такт музыке. —Ты опять с голой жопой? —после того, как этот парень запрыгнул на стойку, перебрался через неё к настенному бару, взял бутылку с прозрачной жидкостью, подаёт голос Арсений. —Голые жопы? Обожаю голые жопы! Голос третьего парня настолько хриплый и сказано это было настолько громко, что Антон аж дёргается от страха, подтягивая к себе стакан и бутылку поближе, дабы не спиздили. Кто знает, на что способны люди, у которых клетчатая красная жилетка надета на голое тело и средней длины чёрные рога торчат изо лба. —Давай без лишнего шума. —У меня раз в год случается такой феномен, как «хорошее настроение», —улыбается черныш, ставя рюмку рядом с их стаканами и наполняя ту наполовину водкой. —В твоём случае в году всего двадцать четыре часа. —Ой, блять, многоглазый, не пизди здесь. Я знаю лишь то, что у меня двадцать семь зубов и что в алфавите тридцать три буквы. —Зубов как минимум двадцать восемь должно быть, —неуверенно и тихо говорит Шастун, зажавший между ног бутылку — ликёр уж очень хорошо заходит, и он боится, что, поменяв напиток, будет уже совершенно другое настроение. —Мне один Арс выбил и я его случайно съел, —с гордостью делится воспоминаниями парень, и Арсений прыскает, закрывая рот рукой — улыбается, падла, и даже не показывает этого. —Эд. Эд протягивает свою руку, и Антон удивляется не количеству татуировок на ней, а тому, что парень вообще знает о том, что нужно представляться и тем более пожимать руки после знакомства. Выбора не остаётся, и Шастун протягивает свою руку, пожимая чужую. —Антон. —Шутки про гондоны уже были? —А про педиков? —А вот это удар ниже пояса. —Встретимся у члена, —подмигивает Шастун и убирает руку на стакан, залпом выпивая остатки содержимого в нём. —Ты чё, гей? —Нет, мне просто в жопу ебаться нравится, —пожимает плечами Антон, для которого подобный вопрос стал обыденным уже года два так точно. Он лишь понял, что кричать направо о своих предпочтениях и взглядах не стоит, а вот налево ходить можно. Он же не относится к порядочным пацанам из школы благородных юношей, вот и ходит. —Только не говори, что ты людей судишь по тому, что им нравится хуи сосать. У меня просто в ответ тоже пару аргументов найдётся, и касаться они будут не только твоей ориентации, —пожимает плечами, ведь людей, которые выёбываются и быкуют, нужно сразу ставить на место. Пусть Эд ничего обидного пока и не сказал, Антон всё равно может на него обидеться в любой момент, по своей натуре ущемившись с абсолютно любой хуйни, выходящей за рамки его кругозора и широты очка. —Антон, прекрати. У него сейчас обморок случится от твоих слов, —спокойным тоном осаждает Арсений, который, видимо, знает абсолютно всё. И замечает тоже. Антон вот, к примеру, не заметил, как брови Эда начали потихоньку ползти вверх, а правый уголок губы стал подрагивать. Он не заметил даже того, что татуировки на теле парня чуть потемнели и стали будто светиться синим сиянием, будто к ним светодиодная лента прикреплена. Пусть для Шастуна и является нормой постоянно получать по роже, но на рожон вновь он не часто лезет, ибо раны, как-никак, должны заживать. Физические точно. Эд лишь неоднозначно ведёт плечами, на что Антон с Арсом хмыкают, после и вовсе скрываясь за дверьми, из которых он появился. Странный этот Эд — какой-то не такой и даже дёрганный. Его бы в нарики записать, да рука не поднимается — выглядит пока что вполне хорошо. На фоне представленного богатства и аккуратности, которую представляют Арсений с Ирой, Эд выглядит предводителем чуханов, представляя своих подружек если и не пиявками да лягушками, то точно чем-нибудь не слишком приятным — кровоточащей ссадиной над бровью, разбитой губой и плавно мотающимся из стороны в сторону тонким хвостом. Эд создал такой диссонанс одним своим внешним видом и появлением, что все представления о могуществе и строгости, царящие в этом заведении, разбились на мелкие осколки за доли секунд. Неопрятность и простота Эда словно на пару мгновений приоткрыли занавесу, за которой скрывается вовсе не то, что является лицевой стороной, и тут же вернули всё на свои места, словно Антон видеть этого не должен был. Хотя, если на то пошло, парень в сравнении с Антоном выглядит явно лучше, у которого скоро крыша поедет от того, что он не пьянеет. Вполне возможно, что в голову не ударяет именно из-за парадокса приклеенной жопы, ведь абсолютно все могут не пьянеть, сидя почти неподвижно на протяжении нескольких часов, максимум ёрзая на стуле и поджигая сигареты. Но, стоит признать, вопрос Эда Антону понравился, и парень косится на Арсения, растягивая ленивую улыбку, глазами пробегаясь по вороту рубашки и двум расстёгнутым пуговицам, по растрепавшимся волосам, чёлка которых закрывает лоб, по тёмным мешкам под глазами и по морщинкам в уголках глаз. У Антона тоже такие есть — они от улыбки и её обильного количества. Даже чрезмерного. —Ты гей? —обыденным тоном спрашивает Шастун, словно этот вопрос он задаёт каждый день, приходя домой, и каждый раз получает одинаковый ответ. Только дома его никто не ждёт и задавать такой вопрос некому. Соответственно, и ответа на него он ни разу не слышал. Арсений вместо того, чтоб учтиво кивнуть, прохлопав сказанное ушами, лишь растягивает ухмылочку и поворачивает голову набок, спиной опираясь на спинку стула. Губы постепенно растягиваются в широкой улыбке, и мужчина смеётся носом, уже не качая головой под музыку. —Когда ты включаешь порно, кому уделяешь больше внимания? Точно такой же обыденный тон и, казалось бы, обыденный вопрос. Нормальный человек дал бы на него ответ сразу, только Антон — ненормальный, и он сводит уголки бровей к переносице, серьёзно задумываясь. На секунду начинает казаться, что вопрос с подвохом и подводный камень обязательно отлетит ему в глаз, но, вроде, ничего подозрительного нет, и, словно бы называя очевидное, он отвечает: —Я смотрю на сам секс. Не то, что Антон ждал красной дорожки и букет из 101 розы, но увидеть то, как Арсений начнёт заливаться смехом, закидывая голову назад и прикрывая оголëнные зубы и дëсна рукой, точно не ожидал. Эта недолгая сцена, как поддержка тонкой, непонятой никем шутки, заканчивается, и зелёные глаза начинают бегать по мужчине рядом, пытаясь понять, что же смешного было сказано. —Да что ты-ы. Выходит, ты вуайерист, —спокойно подводит итог. —А ты типа нет? —Ещё раз повторяю: на кого ты смотришь, когда включаешь порно? Антон смотрит на Арсения жалобным взглядом котёнка, не поняв ничего. Сомнения касательно того, что раньше же он как-то понимал мужчину, селятся в голове, и Шастун сдерживается, лишь бы не схватиться за голову и не начать качаться на стуле, стараясь себя успокоить. —Лично я куда больше внимания уделяю парням, которые снимаются в этих низкосортных роликах, чем девочкам, по лицам которых видно, как им неприятно и противно. Мне куда интереснее смотреть, как кончает мужик, чем ждать, когда тот же самый мужик наконец-то выбьет из партнёрши оргазм, —поясняет Арсений всё тем же будничным голосом. —Теперь ты понял, что я имею в виду, и задам вопрос ещё раз: на кого ты смотришь, включая порно? Если бы на протяжении жизни Антону также понятно объясняли абсолютно всё, у него бы и золотая медаль была, и красный диплом, и ещё что-нибудь цветное, кроме ориентации. Только на мальчика всем было плевать и сейчас мальчик удивляется тому, что картинка в его голове вдруг становится чёткой. —На парней... Арсений прыскает, явно добившийся своего. Он забирает бутылку, стоявшую между ног парня, откручивает крышку и заполняет свой и Антонов бокал, ставя сосуд на место, ведь так правильней. —Согласись, смотреть на себе подобных намного приятней. И то, что ты всю жизнь ошивался с девочками, не делает из тебя натурала. Даже близко не толкает. Больше всего парни любят парней — в футболке, в хоккее, в книгах или музыке. Можешь вспомнить хоть одну девушку-композитора сходу? А писателя? —Эрих Мария Ремарк, —деловито отвечает Антон, словно он гуру в гуманитарных науках. —Удивительно, но она была мужчиной, читай предисловия и описание на форзацах. Деловитость одним махом пропадает, и парень горбится, чуть выгибая внутренние уголки бровей к переносице. —А ты ведь даже и не задумывался, что в искусстве, спорте, порно или политике существует кто-то, кроме мелочных мужиков, которым ты отдаёшь куда большее предпочтение и сам того не замечаешь. А когда видишь в ленте своего вк длинный пост о том, что девушек ущемляют абсолютно везде, лишь крякаешь с этого и в комментариях считаешь своим долгом написать «тупые деффки, идите на своё место, у вас нет прав». Встречный вопрос: у тебя-то есть права? —спокойно разъясняет Арсений, заставляя почувствовать себя некомфортно и понять неправоту. Антон опускает взгляд на белые разводы на коричневом ликёре, и закусывает губу, вдавливая ногти в внутреннюю сторону ладони. Он не понимает за что его отчитывают и где успел провиниться, лишь впитывая всё, что говорит Арсений, словно он действительно успел кого-то обидеть. —У тебя даже прав на машину нет, а ты позволяешь себе разъезжать, как будто живёшь первый день, —продолжает Попов. —«Да чë такого», —думаешь ты, —«отвалю пару тыщонок такому же мужлану, как и я, как и мой папенька, что и дал мне денежки, и помчусь дальше, пока к моему лицу голыми задницами прижимаются дамы без инстинкта самосохранения и с низкими понятиями об ответственности за свою жизнь. Они потом сделают мне первоклассный минетик, я тоже отвалю им немного бабла, благо, денег достаточно, и высажу их за городом, ведь в свою квартиру сейчас не поеду, а тащить их с собой не хочу». Очень по-мужски, Антош, так держать. Когда ты не снимаешь шапку в помещении, ты автоматически выставляешь себя перед вкусившими жизнь дамами либо ребёнком, либо такой же дамой, либо пидором, либо инвалидом. Так кем ты являешься, когда считаешь своим долгом пëрнуть погромче в толпе и не снять свою обоссаную шапку, которую носишь на голове, в которую лишь еду закидываешь? То, что Арсений продолжает говорить, Антон уже не слушает, чувствуя себя теперь хуже всех. Он молча поднимается на ноги, слыша лишь чуть хрипловатое «я как-то погорячился и не туда свернул» перед тем, как скрыться за дверью мужского (на этот раз) сортира. Холодная вода не сбивает подскочившую температуру из-за быстрого сердцебиения, дыхательная гимнастика приводит в тупик, а не к опустошению головы от всего сказанного. Шастун проводит пятернёй по своим тугим косичкам, сжимает правый рог и жмурится, тяжёло выдыхая. —Я понял, —шепчет он. —Я же не специально это делаю, просто получается так... Он делает первый глубокий вдох, второй, третий, и на десяток опирается руками на раковину, смотря на своё отражение в зеркале. —Когда берёшь за основу определённую модель поведения, она откладывается в подсознании и мысль о том, что всё происходящее — правильно, просто сопровождает на протяжении всей жизни, —продолжает шептать, боясь, что его услышат и из-за привычки разговаривать с самим собой, ведь поговорить, оголяя душу, не с кем, посчитают в край поехавшим. Единственное, чего Антон до сих пор не понимает — то, как от молчания под успокаивающий джаз они резко перешли к отчитыванию. Он почувствовал себя нашкодившим ребёнком, которого поставили в угол, и стыдится этого чувства, ведь ничего подобного не испытывал очень давно. Нет, мысль поспорить и развести Арсения на разговор проскакивала в его бедовой голове, только конец у этого диалога должен был быть явно не таким. Парень вновь дышит глубоко десять раз, решая просто отпустить ситуацию, и, потряся влажными руками, возвращается в зал, где в одиночестве сидит Арсений. Арсений уже сидит далеко не один, а в компании Иры, которую парни ждали довольно долго. Они мило беседуют о каком-то Паше, и отвлекаются на Антона, стоит тому сесть на то же место, где и сидел до ухода. —Что-то случилось? —учтиво интересуется Кузнецова. —М? Нет. Соскучился по тебе, —треугольничком улыбается Шастун, метнув быстрый взгляд на Арсения за плечом девушки, встретившись с холодом в его голубых глазах. Он понял. По одному только взгляду понял, к чему Арсений завёл тот разговор и на что указывал в подтексте. —Да ты ж моя буся, —улыбается Ира, явно обрадовавшаяся подобным словам. Она тыкает Антона в родинку на кончике носа, отходит от парней, ведь ликёр привлёк её внимание, и заходит за стойку. И всё это происходит под холодный взгляд, который Арсений не сводит с парня. —Что у тебя с лицом? —кивает Антон на красное пятно вокруг правого глаза мужчины, которое на самом деле похоже на какой-нибудь ожог и оставшийся от него такого вида шрам. Выглядит необычно, особенно то, что кожа никак не нарушила свою целостность — лишь поменяла цвет на более красный. —Родимое пятно. Родился уже с ним, —спокойно отвечает Арсений, меняя взгляд посредством поворачивания своего тела на стуле, и Антон глупо акает, ведь думал, что пятно это несёт за собой какую-нибудь увлекательную историю. А на самом деле лишь извлекательную. —Ой, Попов, да не пизди. Пятно у него, —фыркает Ира, звякая стеклом, наконец-то доставая гранёный стакан. Она ставит ёмкость на столешницу, опирается локтями на деревянную поверхность и, улыбаясь, начинает шептать Антону на ухо. —Он бухущий в борщевик ëбнулся и стебли поломал. У него на руках ещё такая хуйня и на пузе. Блевал потом на этот борщевик дальше, чем он рос. Если ты думаешь, что он весь такой серьёзный из себя, то не переживай, ты его ещё вспомнишь. Кузнецова берёт бутылку, доливая себе оставшийся ликёр, ловит на себе злой взгляд Попова и лишь хихикает тихо, пока Антон откровенно заливается смехом. —Серьëзно? —удивляется парень, стирая с уголков глаз проступившие слёзы. Такая версия истории точно куда увлекательней и Шастуну хочется послушать именно её от начала и до конца. Он верит, ведь Ира не врала даже родителям — прямо говорила, что курила, а не рядом стояла, и признавала свои проёбы — потому Антон не сомневается в её правдивости. —Нет. Не серьëзно. Родимое пятно и всё, —прям как дед бурчит Арс, садясь так, что плечи закрывают половину лица. —А откуда тогда она взяла это... —расстраивается Антон, оборачиваясь, когда на плечо ему кладут руку. Он тут же улыбается Ире под пристальный взгляд Попова, кивает девушке, сойдясь с ней во мнениях, и продолжает сверкать радостью с глазах, когда девушка стучит своими красными лодочками куда-то за колонну, вновь оставляя парней одних. —Что она тебе сказала? —крайне серьёзным тоном спрашивает Попов, явно не обрадовавшийся весёлости парня. —Что дождь будет через час, —улыбается Антон, прикрывая улыбку за стенками гранëного стакана. —Нет, я серьёзно сейчас. Что она тебе сказала? Очередная волна смеха накрывает Шастуна, и он аж спрыгивает со стула, случайно падая на пол, ведь ноги не удержали. Он смеётся с того, каким павлином выставляет себя Арсений. С того, какой он оказывается на самом деле. С того, с какой серьёзностью пытается разузнать абсолютно всё, и не может остановиться, потому что ему очень весело от этого. Только смеяться он резко перестаёт не по собственной воле, тупо замолкая и, словно кто-то его тащит за шиворот, садится обратно на стул. —Да ты контроллёр. Маска предательства, да? —самой очаровательной улыбкой из всех очаровательных улыбок на свете улыбается Антон, видя зависшее лицо этого старого пня, что не понимает новомодных молодёжных словечек. Пара секунд молчания вдруг раскрывают расслабившемуся Антону глаза во всю ширь. Он тянется к Арсению, пытаясь схватиться за него, только лицо с острыми чертами растворяется прямо перед ладонью и Шастун вдруг обнаруживает несущим себя на ватных ногах, через каждые десять шагов спотыкаясь о воздух. В голове набатом мысли бьют о том, что ему не хочется быть где-то здесь, что он лишний на этом празднике жизни и попал сюда по ошибке. Ошибка фатальная. Она — контрольный в голову, после которого Антон дёргает дверь и начинает разрывать кладовку, пытаясь найти ящик с инструментами. Они, вроде, даже не его: были оставлены рабочими, когда линолеум, прожжённый углями, менялся в третий раз. Антон вырывает из красного ящика плоскогубцы, напильник и молоток. Осматривается, открывает нижний ящик икеевского комода и вытягивает оттуда за провод болгарку. У него руки трясутся от одного только вида острых дисков для неё. Шастун, что тяжелей своего члена не держал ничего, кое-как вставляет диск, прокручивая его по оси для закрепления. Включает фронталку, ставит телефон перед собой на полочку и вставляет вилку в розетку, поджимая губы. Он даже не знает, что делать с инструментом. Знает, что можно что-то разрезать, и всё — остальное он попросту не видел, нигде не учили. Жужжание неприятно проезжается по ушам. Антон вдыхает раз, два, и на третий прилив смелости заполняет его изнутри, внушая шаткое: ты сможешь, если сильно этого захочешь. Хочет. Очень хочет не быть похожим на урода и потому подставляет крутящееся колесо болгарки к правому рогу, зажмуриваясь, чтоб было не так больно. Но больно пиздецки. Звонкое жужжание становится глухим, тысячи мелких иголок разом загоняют под кожу, выбивая из сухих зелёных глаз слёзы, из носа сопли, а изо рта случайно вылетает слюна на подбородок, ведь громкого болезненного стона он сдержать не смог. Ощущение такое, словно он себе отпиливает руку. Шастуна никто не учил терпеть и потому болгарка выпадает из рук на пол, а он же хватается за голову, пытаясь унять боль. Это слишком для нежного него. До этого казалось, что больнее в жизни после вправления коленной чашечки не будет уже ничего — но вот же, вот! —вот лежит криво отпиленная половина правого рога, возвращая обратно туда, где больно, где слёзы текут и руки дрожат! Кровь мелкими струйками бежит по кости, окрашивая ту в бордовый, стекает на бледную кисть руки, орошая и её яркими пятнами. Течёт по локтю и пачкает чёрный пиджак, которого никогда не водилось в гардеробе. Если бы хозяин этого пиджака сейчас видел, как Антон корячится на полу и дерёт глотку от криков, он бы лишь поморщился и фукнул. Вся парадность Антона упала вместе с болгаркой, и лишь противное жужжание крутящегося диска напоминает о том, что он парой минут назад был вполне симпатичным по меркам самой Кузнецовой, которая была рядом буквально только что. Только Кузнецова могла не заметить рогов, а может и вовсе их не видела, и её мнение после нового рудимента могло кардинально поменяться. У Антона поменялось. Он поднимает голову, смотря на себя в камеру — он не сделал ничего. Кровь перепачкала половину лица, окрасила голую грудь бордовым, замарала руки, но широкая часть рога осталась там, где была, когда Шастун оказался дома. Все дыхательные гимнастики моментом вылетают из головы, перечисление предметов для успокоения и не думает появляться в пустой черепушке, а про счёт до десяти не может быть и речи. Когда отправной точкой служит осознание того, что кровь вытекает вовсе не из обрубка, а из другого места, Шастун начинает орать в голос, надрываясь так, что вены на висках проступают. Мальчик скручивается на полу, колошматя ногами холодную плитку под ним, точно пятилетка размахивая руками. От боли постепенно начинают неметь конечности, пиджак почему-то становится невыносимо тяжёлым и мокрым, и Антон постепенно успокаивается, лишь горько всхлипывая, пока тёплая рука гладит его по косичкам — так бережно и трепетно, пытаясь успокоить. —Лежишь здесь, как в жопе у Сатаны. Плачь, сколько тебе влезет. Беги к умывальнику и смывай кровь под краном, но пойми: ты глуп и ты умрёшь. Посмотри на меня, —зелёные глаза открываются, лицезрея сияние семи голубых огоньков и широкую улыбку с оголёнными дёснами. —В один прекрасный день ты умрёшь, и пока ты не осознал этого до конца, ты мне не нужен.