Одал

Сердце колдуна, если влюбится, пылко влюбится, страстно влюбится. Знайте: никогда не отступится, если влюбится колдун.

Поехали мужики на охоту в гору зайцев стрелять, да так заохотились, что решили заночевать в лесу. Разостлали покрывала, разожгли костер, сварили похлебку, а после на сытый желудок под стопочку-другую принялись рассказывать всякие былицы и небылицы. — Давай, Ванька, твоя очередь! — Не знаю я никаких таких историй, не рассказывать же про бабу-ягу да болотных кикимор, — улыбнулся рыжий молодец лет тридцати, уже порядком захмелевший. — Будет тебе, рассказывай, что знаешь! Иван призадумался, порылся в памяти и выудил оттуда кое-какие воспоминания. — Помните Митьку, что жил на окраине? — Это Елохина что ль? — Его самого. — Помним-помним. — Не сказать, что помню — не знал его, но слыхал про такого, — отозвался другой охотник. — Так вот, — снова заговорил Иван, — пару лет назад Васька Кузьменко рассказал мне одну историю… — Тот Кузьменко, что в прошлом году повесился? — Что на скорой с тобой работал? — Он самый. Так вот, скажу вам сразу, что ни единому его слову не поверил, а поверите вы или нет — решать не мне. Дело было по осени, в сентябре, Васька, как и мы с вами, отправился на охоту, но не в компании, а один. Бродил он долго, а зверь от него бежал. Погода стояла жаркая и душная, такое пекло — в тот год сухостой на горе горел, вонь в округе стояла невозможная, а в духоте так вообще казалось, будто воздух весь испарился, иссохся. Долго бродил Васька по лесу, но все зверье в тот день попряталось от жары, как от холода, а с пустыми руками домой Ваське возвращаться никак не хотелось. И вот он решил, как и мы с вами, заночевать в лесу — разостлал покрывало, разжег костер, перекусил хлебом с водкой и собрался было подремать, как вдруг услышал в кушерях какой-то шорох и насторожился. Слушал он, слушал, сам не понимал, что хотел услышать, а потом понял — тихо стало, даже птицы в ветвях замолкли. Ваське не по себе сделалось, зарядил он ружье, поднялся с покрывала и прошелся около костра, вглядываясь в темноту. Перекрестился на всякий случай и «Отче наш» прочел для успокоения. Ведь в тишине только свой собственный голос и звучит успокоением. Походил Васька вокруг костра, как часовой, оглядел все близкие и далекие кусты, насколько видел глаз и позволяла темнота, подкинул веток в огонь, да и лег снова на покрывало, и задремал. Проснулся он глубокой ночью, и стоило ему протереть глаза, как по ту сторону костра увидел он Митьку Елохина, а Митька в то время уже с десяток лет без вести пропал в лесу. Васька решил было, что Митька ему снится — перед ним сидел все тот же десятиклассник, каким он и пропал в лесу. Васька посмотрел на него, проморгался, когда Митька улыбнулся, проморгался с еще большим усердием — никуда Митька не делся и все продолжал улыбаться. Одет он был в белую рубашку и черные брюки — точь-в-точь, как на первое сентября. Ваське ли не знать, когда он в тот день сидел с ним за одной партой? И волосы его светлые также были зачесаны назад, как обычно. Хотел было Васька его окликнуть, но понял, что губы его не двигаются, а язык не слушается — так опешил он, что слов не мог вымолвить. Хотел было перекреститься, да руки его не шевелились — настолько он был ошеломлен. Стал он мысленно читать «Отче наш», да ничего не переменилось ни вокруг, ни в Митьке, ни в самом Ваське — теперь он был скован не удивлением, а страхом. Вдруг Митька поднялся, обошел костер, сел рядом с Васькой на покрывало, улыбнулся и проговорил: — Позабыл ты меня, Васюта? — Не позабыл, что ты, — пролепетал Василий одними губами. — Но ты же вроде как помер… — Если бы я помер, то не разговаривал бы сейчас с тобой, — улыбнулся Митрофан. — И то верно, да только сколько времени прошло, искали тебя, искали, найти никак не могли… — Но я ведь нашелся. — И то верно, — Василий вглядывался в Митрофаново лицо, как тот вглядывался в его. — Да только сколько лет — а ты совсем не изменился. — Но ведь и ты не изменился, Васюта. У Васьки в горле застрял комок, ничего не смог он сказать, только молча глядел в Митькины глаза цвета морозного неба с пляшущими от костра огоньками. — Пойдем прогуляемся? — предложил Митрофан. — Так и заплутать недолго, — криво усмехнулся Василий. — Раньше мы не боялись заплутать. — Давно это было, — отмахнулся Василий. Не по себе ему становилось — какой же дурак пойдет ночью в лес гулять с мертвецом? Хотя тело Митьки так и не нашли, но находили ведь какие-то кости. Правда, решили, что не Митькины — ведь Митька был школьником, да еще и невысоким, его «коротким» дразнили из-за роста. И как только Васька это вспомнил, то вдруг понял, что Митька-то вовсе не короток — как костер обходил, был высоким, почти с самого Ваську ростом, а Васька чуть выше меня был (а во мне где-то метр восемьдесят). Да и в лице, может, он тоже чуток переменился? Почем Ваське помнить, когда столько лет не виделись? А они ведь дружны были в свое время, секреты у них были от всех, в лес они частенько бегали, да и не раз плутали там с ночи до утра. Какой же дурак пойдет гулять по лесу ночью с мертвецом? Но что, если Митька не помер, и правда вдруг нашелся чудесным образом? Васька не знал, что и думать — молча смотрел Митьке в глаза, а тот смотрел ему в глаза и улыбался. — Пойдем, Васюта, прогуляемся, — он поднялся. — Только недалеко, — согласился Василий. Но в то же время мучило его множество вопросов: как Митька жил, чем питался, как живет и питается сейчас? Митька отвечал, что отыскал старую заброшенную церквушку, в которой и поселился, и стал жить, как аскет, потому что не хотел возвращаться домой. Митькин отец, ныне покойный, был тот еще пьяница, да и за рукоприкладством не постоял. Ваське ли не знать, что Митька часто сбегал из дома, Ваське ли не знать, куда и к кому он сбегал? Митька хотел уйти после девятого класса, чтобы поехать в близлежащий город, но пока он учился в девятом классе, его мать тяжело заболела и умерла, а отец стал спускать все деньги на выпивку, так что уезжать Митьке было некуда и не на что. — Хочешь, покажу церковь? — Давай, — согласился Василий. — Только она далеко от костра. Васька оглянулся — и так уж они далеко ушли, не было видно огня через густые темные деревья. Да и спать в церкви не так тревожно, как посреди леса, а спать в компании новообретенного утраченного старого друга куда лучше, чем в одиночестве. Митька вел его какими-то нехожеными тропами, а Васька только диву давался — как Митька здесь все знает, как помнит дорожки, когда дорожек этих впотьмах не видать? На что Митька отвечал, что и Васька бы выучил все лесные дорожки, когда бы пожил в лесу с десяток лет. Шли они, шли, по кушерям, по колючкам, то Ваську за руку жалила крапива, то длинные корявые корни цеплялись за его ногу, то об эти самые корни он спотыкался и едва ли не падал, а Митька только посмеивался и тихо приговаривал: — Васюта такой же неуклюжий, как и прежде. Шли они, шли, и наконец вышли к церкви. Церковь та стояла не посреди поляны, а прямо в лесу, и была темна, как и деревья вокруг — хотя в ночи темным было все, кроме белоснежной Митькиной рубашки, которую, как он сказал, специально надел на встречу. — Как ты узнал, что я в лесу? — спросил Василий. — Так ведь ты весь день бродил по лесу, как я мог не знать? Смотрел на тебя, смотрел, думал, стоит ли встретиться или нет, а потом полночи лежал без сна и понял — если не свидимся, то я никогда не усну. Двустворчатые двери скрипнули под Митькиной рукой. Распахнул он их и пропустил Ваську внутрь. У стен просторной и единственной комнаты горели толстые, оплывшие свечи. Прямо напротив двери расположился алтарь, только образа были безликими. Не по себе стало Ваське, так и застыл он на пороге. — Проходи же, — подтолкнул его Митрофан и закрыл за ними дверь. — Где ты спишь? — Василий в тревоге огляделся. Он ожидал увидеть на полу матрас или соломенный настил, но никакого настила не было, как не было ничего, что могло бы сколь-нибудь сгодиться за кровать. Да и в целом обстановка казалось нежилой. — Пол — моя кровать, земля — моя еда, — улыбнулся Митрофан. — Много мне не нужно. — Зимой здесь, должно быть, жутко холодно, — пробормотал Василий, закидывая голову и оглядывая дряхлые стропила. — Я привык. Но хватит обо мне, расскажи о себе: как ты устроился и чем живешь. Митька, скрестив ноги, уселся на полу. Васька решил не брезговать и не стелить покрывало — примостился рядом с Митькой. Пол хоть и был из трухлявых досок, но чистый, как будто его ежедневно подметали. — Да что рассказывать… Отучился, устроился фельдшером на скорую, съехал от родителей в однушку в старой пятиэтажке, а по выходным помогаю им по хозяйству и с огородом. Ничего особенного. — Женился? — Нет, — Василий улыбнулся и отвел взгляд. Митька молча смотрел на него. — Знаешь… квартира у меня не большая, но вдвоем нам хватило бы там места, — прошептал Василий сдавленным от смущения голосом. — Не для меня жизнь среди них, Вастюта. Оставайся лучше ты со мной в лесу, — Митрофан улыбнулся и словно невзначай расстегнул несколько пуговиц на своей белой рубашке. А Васька — чего греха таить, — влюблен был в него еще со школы, и видя обнаженное тело, такое знакомое и такое желанное, будто ничуть не изменившееся, потянулся к Митьке за поцелуями, стал гладить его светлую кожу, кусать его губы, так горячо и страстно, словно мучила его дикая жажда после жаркого дня, а воды было мало, чтоб напиться, да всего было мало, чтоб напиться — только Митьку бы пил, да пил — пил до дна, ласкаясь и кувыркаясь вместе с ним по полу церкви, как по перинам на кровати. Проснулся Васька совсем не там, где засыпал — не в церкви и не у костра. Лежал он в траве, закутавшись в свое покрывало, а рядом с ним валялись ружье и охотничья сумка, хотя он и не брал их с собой, собираясь «недалеко» прогуляться с Митькой. Только одежды его при нем не было. Проморгался Васька, протер глаза и никак не мог сообразить, что же это было — сон наяву или явь во сне? Все казалось слишком реальным и слишком нереальным — настолько, что, будь на нем одежда, он мигом бы кинулся прочь из леса, но одежды на нем не было, а голышом стыдно явиться в деревню. В конце концов, разрезал он охотничьем ножом покрывало и соорудил себе из него подобие штанов и рубахи. И рад бы он был дождаться темноты, чтобы не попасться кому из деревенских на глаза, да только вот оставаться в лесу ему было еще страшней, чем стать предметом всеобщего обсуждения и насмешек. Родительский дом ближе квартиры, потому Васька и направился туда. Избежать встречи с соседями ему не удалось, и все мы знаем, что рассказывал он, будто день выдался слишком жаркий, и он решил искупаться, а пока купался, какой-то зверь — он не видел, какой, — утащил его одежду. Мужики молча смотрели на Ивана. — Такая вот история. Совпадение или нет, что Васька в лесу повесился — не знаю, я во все это не верю. — Я долго знал Василия, но мне он ничего такого не рассказывал, — хмуро произнес один из охотников. — Ты сам только что все выдумал? — усмехнулся другой. — Ничего я не выдумывал. Как-то на ночном дежурстве нам стало очень скучно, а между тем еще очень хотелось спать. Чтоб как-то развеять сон и скуку, мы решили сыграть в карты — больше у нас ничего другого под рукой не нашлось. Играть на деньги он не захотел, и тогда мы решили поиграть в нечто вроде детского «правда или ложь». Васька остался в дураках, а я ничего другого не придумал, как спросить, отчего он в последнее время, как в воду опущенный. И он рассказал мне то, что я рассказал вам. Кстати, еще он говорил, что потом набрался смелости и не раз ходил искать эту церковь, но так и не нашел. — Да кто б стал строить церковь в лесу? Приснилось все ему, хотя о мертвых дурно не говорят. — Была в лесу церковь, ее сожгли при большевиках еще в тридцатых годах, — задумчиво произнес старый охотник, куривший сигарету в самодельном деревянном мундштуке. Мужики с любопытством уставились на него. — Это мне отец сказывал… В кустах поблизости что-то зашуршало. Охотник замолк, мужики переглянулись и прислушались. Тихо стало в лесу. Птицы не пели.