Одал

2 года назад

— Не знаю, зачем я это рассказал, — пробормотал Василий, нервно вертя карту худощавыми длинными пальцами. — Так ведь это ложь — и дураку понятно! — весело рассмеялся Иван. — Давай еще раз? — Не хочу, — мотнул Василий русой лохматой головой с непослушными кудрями. — Ну как хочешь. Иван стал собирать карты, то и дело поглядывая на Василия — тот был также хмур, как и до игры. — Тебе бы в отпуск. — Главный не подпишет отпуск по моему хотению, — мрачно отозвался Василий. С горем пополам кончилась ночь его бесконечного дежурства, да разволновавшись и распереживавшись, не мог спать Василий и днем — все вертелся в кровати с боку на бок, а мысли его бежали в лес, в тот самый день, в ту самую ночь, когда приключилось с ним нечто странное и необъяснимое. Даже если ему все приснилось, куда подевалась его одежда? И отчего же проснулся он черти где? Так далеко от костра, что дорогу к деревне отыскал уже к середине дня — как раз когда народ возвращается в работы, да скот идет поить. Все пялились на него, и ничего не оставалось ему, как придумать себе сколь-нибудь логичное оправдание. Хотя о какой логике могла идти речь, когда Василий ничего не соображал и вовсе позабыл о том, что у него смена в ночь на скорой. Весь день ходил он, как потерянный, и следующий день ходил таким же потерянным, как в предыдущий, и через неделю был такой же потерянный, как в самый первый день после своей неудачной охоты. Мучился Василий, мучился и не знал, как быть ему и что делать. Не знал даже, что и думать: хотелось верить, будто все виденное им было сном, да никак не мог он убедить себя в этом, сколько бы ни пытался — ведь и церковь была настоящей, и дорогу к ней Василий проделал немалую, да и Митрофан в конце концов был таким настоящим, что Василий, должно быть, оттого и тронулся умом. Митенька, Митенька… не верил Митенька в Бога, и Василия пытался убедить, что Бога никакого нет, что дружба их вовсе не грех и нет ничего, что могло бы помешать их дружбе — и уж если кто и может навредить им, то соседи да одноклассники, но никак не тот, на кого все молятся или тот, от кого все открещиваются. Если и стоит им кого бояться, так это их собственного окружения, агрессивного, грубого и недалекого. А если кого и боялся Митрофан, то папки своего — пьяный он замахивался и на него, и на мамку его. А Митрофан и сделать ничего не мог — был низкий, да щуплый, куда ему с высокими и рослыми тягаться? Слушал его Василий, слушал, да и верил в его слова — как не поверить, когда сам на воскресных службах ставил свечки за здравие Митрофана и его родителей, но Бог не слышал и никому из них не помогал. Не слышал Бог Василия, потому что там — невесть где — и вовсе никого не было, чтобы услышать его молитвы. Так и поверил Василий в Митрофановы слова, но стоило тому пропасть в лесу, весь год корил он себя, что это Бог так наказал и его и Митрофана — и неведомо где теперь покоится его Митенька не похороненный по церковным правилам, не отпетый, растерзанный диким зверьем, которое и по сей день обгладывает его кости… Не по себе от этого делалось Василию, часто ходил он в лес, забредал далеко, долго плутал среди высоких деревьев, слушал шум ветра и уж казалось ему, будто слышит он Митрофанов голос — да только казалось. Шел год, другой, третий, долго мучился Василий, метался из веры в неверие, от принятия себя до самоистязания, да так и свыкся со своим горем и своей порочностью, но не каялся священнику и не просил отпустить ему грехи, а только ходил иногда в храм поставить свечки за здравие и за упокой, да помолиться в другой обстановке — вдруг в храме Бог и впрямь лучше слышит. А священники — что они? Такие же люди, как Василий, только в рясе. После неудачных попыток отыскать хоть клочок Митрофановой одежды забросил Василий походы в лес — грустно было ему и больно гулять там, где прежде гуляли они вдвоем. Потом началась учеба, уехал Василий в близлежащий город, поступил в медучилище, да так и не свыкся ни с новой обстановкой, ни с другими людьми, а потому после окончания вернулся к себе в деревню, устроился фельдшером на скорую и зажил обычной жизнью. Местные мужики давно повадились в лес на охоту ходить, но Василий сходил с ними пару раз и понял: не для него их посиделки, полные сплетен и пьяного смеха, а порой и пьяного мордобоя. Так что если и ходил он в лес, то один, а как ходил, то никогда особо долго там не задерживался — охотник был из него неважный, стрелял он скверно, и скорей жила в нем тайная надежда отыскать нечто дорогое и давно утраченное, чем пристрелить зайца или лису. Спустя какое-то время после своей необычной охоты сходил он в церковь, но священнику решил ни в чем не каяться, помолился про себя и поставил свечки — за здравие и за упокой. И как ставил свечку Митрофану за упокой, так неприятно ему сделалось, так не по себе, словно совершал он что-то очень неправильное — как же за упокой ставить, когда Митеньку он видел в лесу живым? И чего же он боялся, почему снова не шел в лес? Так и решил Василий, что страх его неоправданный — Митрофан, должно быть, пошутить над ним вздумал и из церкви вышвырнул — мало ли, какие там у него заморочки завелись после десяти лет-то затворничества в лесу. Вот и пошел Василий в лес, весь день пробродил там, искал заброшенную церковь, даже в голос звал Митрофана — и отчего-то чувствовал себя дураком, — но никто ему не откликнулся. И ничего сколь-нибудь похожего на церковь он так и не нашел. Не по себе снова становилось Василию — приснилось или было взаправду? Но как взаправду он мог спать с мертвецом, когда Митрофан был так горяч, и так сладки были его губы, словно мед, а в глаза он смотрел так преданно и проникновенно, что взгляд отвести было невозможно. Не мог быть мертвый, как живой, а живой и подавно не мог быть мертвым, но коль было бы из этого хоть что-то верно, рано или поздно отыскал бы Василий церковь, увидел бы Митрофана, но день шел за днем, неделя за неделей, а поиски так и не приносили никаких плодов, кроме плодов разочарования. Грустней становился Василей, мрачнел, никому не решался открыть своего секрета — рассказал только Ваньке Козлову и то по глупости, в чем винил себя каждый день, но Ванька вроде как не поверил и никому не растрезвонил, иначе бы Василий уже из каждого двора слышал вслед смешки и ловил на себе презренные взгляды. День шел за днем, неделя за неделей, пришла зима, ходить в лес стало и холодно и бестолку — так и заплутать недолго, а замерзнуть так еще быстрей. Решил Василий, что весной продолжит свои поиски. А зима тянулась долгая, длинная, холодная, дня не проходило, чтоб Василий не вспомнил о Митрофане, чтоб не переживал и не терзался — не случилось ли с Митенькой беды, из-за которой и не получалось отыскать его по осени? Да так Василий на Митрофане зациклился, что тот стал ему сниться, как снился, когда только исчез в лесу, а Василий жутко мучился о том, что потерял его. Казалось, он потерял его снова, потерял дважды. Потерял после того, как чудесным образом нашел — будь это бред или наваждение, неважно, — вот только если бы снова с ним встретиться. То ли работа подорвала здоровье, то ли переживания, но по весне спать Василий стал дурно, и что ни сон — то звал его Митрофан в лес на гору, да только в лес Василий пойти никак не мог — снег сходил, грязь всюду была несусветная, так и на болото недолго наткнуться, и увязнуть в нем с головой. Потом полили дожди, переполнились реки, дорогу в гору размыло, и опять Василий не мог пойти в лес, а Митрофан все ему снился и снился — то ягоды звал собирать, то травы на зиму, то в речке купаться, то по деревьям лазать, а Василий все отнекивался, а по пробуждению винил себя, что не согласился. Давно не ходил Василий в церковь, с осени, когда не по себе ему сделалось, что свечку Митрофану он поставил за упокой. И вот решил он снова переступить порог Божьего дома, только на этот раз с трепещущим сердцем он ставил свечку за здоровье Митрофана — и опять ему было не по себе, только не горестно и не грустно, а радостно-тревожно, будто он совершал нечто волшебное и целительное. Небо разъяснилось, грязь подсохла, и Василий отправился в лес, убеждая себя, что коль и приключилось что с Митрофаном, то найдутся тому какие-то зацепки. Иль неужто из него такой скверный искатель, что церквушку не может отыскать? Но если бы он только мог запомнить эти извилистые тропки, которыми вел его Митрофан в ночи, если бы мог уловить ход времени, понять, сколько они шли — но ничего этого вспомнить ему никак не удавалось, как бы он ни пытался, а потому оставалось ему только одно — снова и снова ходить в лес, снова и снова ходить дальше, ведь лес тянулся по всей горе, а гору и за неделю не обойти. А чтобы не заблудиться и не ходить по тем местам, где уже бывал, нужно было оставлять какие-то отметины — этим и занялся Василий в летнем отпуске. Он решил отправиться в лес на две недели, чтобы все обследовать да обойти всю гору — уж тогда ему точно повезет. А может, Митрофан узнает, что Василий в лесу, и сам его найдет? Две недели промелькнули, как два дня, а Василий так ничего и не смог отыскать — ни церкви, ни Митрофана. Должно быть, и впрямь с Митрофаном случилось что-то после того, как они с ним виделись. Ведь не мог он так мучить Василия — не мог Василий поверить в такое. Единственное, что нашел он, так это старый фундамент, весь поросший бурьяном — наверняка дом лесничего в незапамятные времена. Закончился отпуск, вернулся Василий из леса в свою квартиру, да так тошно сделалось ему, так дурно — жара, лето, а в лесу так прохладно, жаль только, что комары, но стоило разжечь костер, комары тут же разлетались. Все вокруг становилось невыносимым, все раздражало, злило, а порой доводило до слез, и только на работе, будучи загруженным, забывал Василий о своих печалях. Что же ему было делать, когда его тянуло в лес, будто тот был намазан медом, а поиски, вечные поиски, превратились в навязчивую идею, ставшую смыслом жизни и одновременно делавшую его жизнь невыносимой? Митрофан перестал ему сниться, но как было горестно от того, что встречаться перестали они даже во сне. Все чаще стал Василий подумывать о том, как было бы славно перебраться ему жить в лес и стать аскетом — построить там себе сколь-нибудь стоящую хибару, чтобы дождь не мочил и снег не падал за шиворот, да и жить на ягодах и кореньях, и стрелять не из ружья, а из лука — бесшумно и ветки всегда под боком для стрел. Долго Василий мозговал свою идею, читал книги по домостроительству, а потом принял решение — уволился с работы и отправился на гору в лес присматривать себе место. До зимы нужно было построиться. Так случилось, что нужно было ему поднять деревянный брус для будущей крыши, а взбираясь по лестнице, затащить Василий его не мог — терял равновесие. Пришлось мастерить ему на ветке своеобразный рычаг из веревок. Одну сторону веревки он закрепил внизу, а сам, взобравшись на лестницу, стал мастерить петлю для бревна. Для поднятия бруса требовалось две петли, чтоб зафиксировать его, и Василий, справившись с одной, уже было собрался слезать с лестницы за новой веревкой, да вдруг так и обомлел, и замер — недалеко от его постройки стоял Митрофан все в той же белой рубашке и черных школьных брюках. — Ты все-таки пришел, — он улыбнулся. Василий не верил своим глазам и слов не находил для приветствия — хотелось ему скорей обнять Митрофана да поцеловать. Решил он лихо соскочить с лестницы, да оступился, а головой угодил прямиком в петлю, которую только что сплел своими руками. — Все такой же неуклюжий, — ласково вздохнул над его ухом Митрофан.