Одал

Отправились Василий с Митрофаном дальше по лесу, и тут Василию вспомнилось кое-что, о чем хотел бы он спросить любопытства ради. А вспомнились ему поиски церкви, которую он так и не нашел — вот об этом-то он и решил спросить. Выслушал Митрофан его вопрос и стал рассказывать про церковь. — Раньше там было капище с идолами языческими, потом построили часовню, потом — церквушку, да со временем забросили, редко кто туда из местных захаживал. Позже церквушку эту спалил большевик один, проездом бывший в деревне нашей. Местные расхвалили ему гору да лес, мол, таким они зверьем изобилуют, какого нигде больше не сыщешь. Вот и поехал большевик в лес на охоту, да было это летом как раз на Ивана Купала, а над церквушкой так небо светилось — точно северное сияние на юг перекочевало. Струсил большевик ехать туда ночью, поехал днем, а днем — что? Двери открыты всем нуждающимся, пусто в церкви, только свечка одинокая горит у алтаря. Опрокинул большевик свечку, а церквушка-то деревянная и вспыхнула, как спичка. Только фундамент каменный от нее и остался. — Но в ту ночь она ведь была настоящей? Этот пол жесткий до смерти не забуду! Сказал Василий и тут же задумался — можно ли так говорить, коль он уже помер и даже после смерти помнит эти грубые доски? — Церквушку видят только получары, а как увидят, так она и в самом деле будто вырастает из пепла. На том и порешили они пойти к церкви, а покуда шли, растолковывал Митрофан Василию значение «получар». Говорил, что подобных им кликают нежитью да нечистью, только не совсем это верно, ведь не все служат Дьяволу, а большая часть-то и не служит никому вовсе, просто у каждого человека от природы есть какой-то дар, аль никакого дара нет (впрочем, что редкость). А потому каждый человек уникален и неповторим, но склонны люди все ровнять да уравнивать, пристраивать к каким-то идеалам, к каким-то ценностям, к каким-то основам, которые сами же и придумали, а всякое, что отличается от придуманного ими идеального, они выдают за что угодно, только не за норму — как и их полюбовную дружбу. Пришли они к церкви, а та все так же темна на фоне черного леса да бездонного синего неба, все также двери ее открыты, хотя кажутся запертыми. Тут Митрофан и поведал Василию свою историю, как много лет назад заблудился, жил на ягодах да воде, покуда не встретил Павла, и тот не отвел его в Одал. — Так что ж, получается, теперь все мы — нежить? — Не нежить, а получары, Васюта. Ведь я тот же человек, что и прежде, хотя ты мне и не веришь. — Как же поверить, когда ты совсем не состарился! Тут Митрофан рассказал ему, что еще давно прошел через Обряд Бессмертных, а потому и не старится, ибо время его остановилось. Случилось это, когда Василий на учебу уехал, да не пускал Митрофана, стучавшегося голубем к нему в окно. Тяжко тогда стало ему, горестно, вот и решил он пройти Обряд, а кто проходит его, тому в смерть дороги нет. И далеко не всякому колдуну дано пройти Обряд и не умереть, а тем более колдуну молодому. Но вот прошел Митрофан Обряд и не помер, а это значило лишь то, что природа наградила его немалым колдовским даром, и грех им не воспользоваться. Разве можно такой дар в землю зарывать? Этим и занимался Митрофан: обучался колдовству у Павла в свое свободное время — свободное от того, что не маячил подле Василия в разном зверином обличии. Покуда сидели они на траве подле церквушки, рассказывал Митрофан про библиотеку в Одале — такую огромную, не то, что в их деревне, — с таким количеством текстов, что только у бессмертного и хватит времени, чтоб прочесть их все. — Значит, ты теперь колдун? — спросил Василий. — Самый настоящий колдун, — довольно подтвердил Митрофан. — Хотя по правде, до самого настоящего колдуна мне еще далеко: как минимум лет сто прожить и поучиться надо. — А Павел настоящий колдун? — Вот он — да, настоящий. — И сколько лет он прожил? — Много, а сколько точно — сам не знает, — Митрофан улыбнулся. — Зачем ты спрашивал про жизнь мою, если шпионил за мной? — Так ведь если бы я сказал тогда правду, ты бы мне не поверил — ты и так не верил! А не спросить было как-то уж совсем не вежливо. Да признаться, не знал я толком, что говорить, рад был, что мы снова вместе, так рад, что про себя терялся в лихорадке, хотя виду не подавал, — Митрофан улыбнулся, заглянул Василию в глаза своими иссиня-морозными, да прильнул к его плечу и обвился руками вокруг его руки. — Странное дело — комары нас не кусают. Невкусные мы что ли для них теперь? — горько усмехнулся Василий. — Невкусные, — хихикнул Митрофан, крепче сжимая в своих объятьях его руку. А Василий тем временем смотрел на церквушку и не знал, что ему делать, да что там — что думать. Неужто и впрямь все происходило с ним взаправду? Как мог он дышать, когда своими собственными ушами слышал хруст в своей шее? Как такое возможно? — Так ты говоришь, целый год я пролежал без сознания? — шепнул он. — Истинно так, Васюта. Почти год, только борода росла у тебя не по дням, а по часам — шучу! Я знал, что ты не умер, да только никак не мог тебя разбудить. Сперва сам пытался тебя оживить, но видно, не так скоро еще освою это мастерство — мертвых в мир живых возвращать. Из-за того, что с ошибками я колдовал, ты потому и спал так долго. — Получается, жизнь моя нынешняя — колдовство? — Вовсе нет: колдовством ты вернулся к жизни, и теперь ты живее всех живых, ведь однажды уже помер, и вновь умереть тебе будет непросто. Митрофан загадочно улыбнулся. Над высокими темными деревьями занимался рассвет. — Ты днем спишь, как вся нечисть? — Получар, Вася! И нет, не угадал — я могу спать тогда, когда захочу, а могу и вовсе не спать, коли спать мне не охота. Ты что ж, уморился? — Не уморился, — Василий вздохнул, — только кажется мне, если усну, то по пробуждению сон мой чудный развеется. А мне так не хочется теперь просыпаться. Уткнулся он в Митрофанову шею и затих. Цветами пах Митрофан, точно поляна, а шея его — теплая-теплая, с пульсирующей жилкой. Разве может у мертвого биться сердце, как у живого? Солнце робко да жидко просвечивало сквозь лес, и церквушка из черной, как и лес, преображалась дневными красками. — Это не сон, — прошептал Митрофан. — Ты можешь спать, сколь душе угодно, и я отныне всегда буду рядом. Пойдем в Одал, пойдем домой? — Пойдем, — согласился Василий. И сладко спалось ему, и ничего не снилось, а как проснулся он, то к удивлению своему очутился не в палатке в лесу, не у себя на квартире, не у родителей и в конце концов не на больничной койке. Проснулся он в белых простынях да подушках на деревянной кровати в деревянной комнате с деревянными шкафами, в которых давеча шарил Митрофан — искал ему одежду. Сполз Василий с кровати, привел себя в порядок в бане, нашел на кухне записку со словами «скоро буду» и принялся за оставленные соленья да варенья. Чудны дела твои, Господи! Василий даже перекрестился на всякий случай, да только не испытал облегчения, и не сказать, что не испытал ничего, как бывало прежде, не говоря уж о благоговении в далеком прошлом. Как-то неприятно ему сделалось, неуютно, словно на него кто-то выплеснул помои, хотя помои на него никто никогда не выплескивал. Что ж это делается? В самом деле он не живой и не мертвый? Снова разглядывал он свой шрам в зеркале, снова трогал его руками, щупал свою шею, вертел ей так и этак, слушал пульс на запястье и в подколенной ямке, клал руку на сердце, да только все у него было, как у живого — еще и патлы отрасли… Может, обкорнать их? А то он и впрямь зарос весь. И почему это нельзя уйти из Одала, коль вчера ночью они уходили? Только Василий задумался, чем бы ему занять себя, как Митрофан тут как тут — был в делах с самого утра. Уселся на единственный свободный стул за круглым деревянным столиком да принялся пересказывать свой сегодняшний день — ночью русалки заманили лешего в болото, да водорослями плотными так обмотали, что старый леший своими ручищами никак не мог развязать их замысловатые узлы. И кому пришлось его вытаскивать? Верно, Митрофану! Все куда-то подевались, а леший по пояс раскис в воде, теперь не знает, где ему сушиться, как не на костре. — У вас здесь лешие и русалки, как в сказке? — Здесь лучше, чем в сказке. Хочешь, покажу тебе лешего и других получаров? — Даже не знаю… — усомнился Василий. — Я знаю, что хочешь! Пойдем, никто тебя не съест! И потащил Митрофан его в путешествие по Одалу, показывал ему всякого рода получаров. Дивился Василий, что все твари эти в чем-то и впрямь похожи на людей, а порой и вовсе не отличимы. Неужто когда-то все они были людьми? И все перестали ими быть, когда пришли в Одал? А Митрофан отвечал, что все они изначально были получарами, да только Одал показал их истинную природу. Полюбопытствовал Василий, где же вход в Одал и как в него попасть, ведь не заприметил он ни ворот, ни сколь-нибудь годной калитки — лес кругом да и только. — Так ведь лес — и есть врата Одала. Любое дерево ведет в Одал, любое дерево ведет из Одала, но только получар может зайти сюда, как я зашел тогда, сам того не ведая. Повел Митрофан его дальше каменными извилистыми тропками среди деревянных избенок, да и привел к библиотеке, о которой упоминал ранее. Библиотека напоминала скорей маленькую крепость, нежели избушку, и сложена была из камня, а не из бревна. Внутри нее все стены от пола до потолка были в книжных полках, только в середине своей разделялись они узким балконом, как бы на границе двух этажей. Тут и там были расставлены стремянки, а на входе сидел скрюченный в три погибели седой старик. — Он тоже получар? — шепнул Василий. — Домовой, — пояснил Митрофан. На разных языках книги были в библиотеке — на читаемых и нечитаемых. Один из них Василий узнал — учил ведь когда-то латынь. Да только что он учил? — как рецепты выписывать, да как по анатомии в тех или иных системах те или иные органы и ткани называются. — У тебя тоже должен быть какой-то дар — нужно его только отыскать, — и Митрофан сгреб с полки полдюжины книг на латыни да на неведомом Василию языке, а после со своей ношей направился к библиотекарю-домовому. На вопрос Василия, для чего столько книг одновременно, Митрофан ответил: — Буду учить тебя колдовству. Василий обреченно вздохнул, про себя посокрушался, что дела все чуднее да чуднее — настолько чудны, что уж совсем он запутался и не знал, что ему делать, да что думать. Разве что покориться происходящему?.. *** — Чего ты такой понурый, Ванятко? — Потому что слишком болтун, — недовольно буркнул Иван. Он уплетал лапшу из стаканчика, а Дмитрий Петрович скучающе барабанил пальцами по баранке. Вызовов не было — ни ехать ни к кому не надо, ни врачей везти никуда не нужно, да и смена дневная подходила к концу. Иван уже часа пол, как скинул свой халат, да принялся ужинать. — Ты это из-за охоты так пригорюнился? — Больше не из-за чего! — Не горюй, позабудут они твою побасенку, как пройдет неделька-другая. — Так ведь неделька уже прошла, а меня даже на охоту больше и не пригласили. Не то, чтоб я сильно рвался туда с ними, я и не хотел, да они все смотрят теперь на меня так, словно я прокаженный. Еще и Толян, падла, сказал, что ничего не видел, выставил меня полным дураком — они теперь думают, что я трусливый, как баба!.. — Почему же? — Дмитрий Петрович грузно поерзал в водительском кресле. — Ты до сих пор не знаешь? — Не знаю, поведай. — Ну не издевайся, как ты можешь не знать, когда они все утро потешались надо мной?! Уже вся деревня знает! — Перебрал я тогда малость, да спал так крепко, что ничего не слыхал. Да и опосля ничего не слыхал. Иван выбросил стакан в мусорный пакет в ногах своего переднего сиденья, да и припомнил, как дед Яшка толкал Петровича тем утром и еле растолкал — уж больно крепко тот спал. — Ты только не смейся, да я чем угодно готов поклясться, что видел и слышал Елохина. Уж ладно, про Кузьменко молчу, тот все время в кустах стоял, может, в самом деле почудился, а Елохин-то прям ко мне подошел, да еще на крест мой посмеялся, мол, ничего ему от креста не будет, нет ли у меня еще чего в запасе? Такое не послышится! Да только вот никто больше не слыхал его. А Толян притворился, что ничего не видел, но я-то знаю, что видел он обоих! Иван замолк, Петрович тоже молчал и пальцами уж по баранке не барабанил. Тихо стало в машине, только комар, залетевший с улицы, надоедливо пищал у Ивана над ухом. — Ну чего ты, скажи хоть слово. — Верю я тебе. — Я ж просил не смеяться, — Иван криво улыбнулся. — Не смеюсь, правда верю, — Петрович улыбнулся мясистыми губами, пухлые щеки его, поросшие густой щетиной, тоже улыбались. — В самом деле? И в то, что я про Елохина и Кузьменко рассказал? — Чего только на белом свете не бывает. — Так вот я не верю, что ты веришь. И не надо меня жалеть, — расстроился Иван. — Сдался ты мне, жалеть тебя, — хрюкнул Петрович в свой двойной подбородок. — Я и сам прежде во все это не верил, но не сейчас… Так ты правда веришь мне не из жалости? — Уж в чем ты точно не нуждаешься, так это в моей жалости, — хмыкнул Петрович. Обиделся что ли? Ивану и самому порой хотелось, чтоб его пожалели, да смеяться бы стали над ним мужики, если б узнали, что он ищет чужой жалости да сострадания — не по-мужицки это. А его и без того дразнили бабой и однажды даже побили, когда он еще в медколледже учился — том же, что и Васька Кузьменко, только был уж на третьем курсе, когда Васька поступил на первый. А побили его за серьгу в ухе, и обозвали тогда не бабой, как прежде, а педиком. Однако Иван вытерпел кулаки да насмешки, и сережку из уха не вытащил, а потом еще взял, да сменил неприметный гвоздик на толстое колечко. Хочется ему так — так и будет! Деревенские мужики к его сережке в ухе не цеплялись — не в носу, как у коровы, и то ладно, но за бесхарактерность он от них не раз получал. И что странно, сам Иван никак не мог понять, где он хребтом прогнулся? И в то же время не хотелось ему быть изгоем и терять какую-никакую компанию. Как без компании жить-то? Уж верно оттого и свихнулся Кузьменко, что вечно один был, как неприкаянный. Не хотелось Ивану так жить, да только после увиденного чуял он: жизнь его никогда не будет прежней. Тем временем пришла ночная смена, Петрович отдал ключи другому водителю, и вместе с Иваном вышел за пределы больничной территории. — Дмитрий Петрович, — стал ластиться Иван, — так ты веришь мне не из жалости? — Верю, Ванятко, — снисходительно протянул Петрович. — Если то, что рассказал мне Кузьменко, правда, значит, в лесу в самом деле есть церквушка? А если ее найти и заснять, то все поверят, как увидят! — Скажут: подделка, — хрюкнул Петрович. — Но если заснять Елохина или Кузьменко, то… — Ты прям как Шарик из Простоквашино со своей фотоохотой, — захрюкал Петрович. Дорога их тем временем лежала к рынку, где им потом предстояло разойтись. — Я бы правда хотел на фотоохоту, но одному боязно, как бы ни стыдно было это признавать, — Иван неуверенно улыбнулся. — Составишь компанию? — Боже упаси! — Дмитрий Петрович всплеснул руками. — Ну пожалуйста, мне больше некого просить! — взмолился Иван. — Братца попроси своего, он у тебя шустрый, как заяц. — Если я его с собой в лес потяну, папка мне самому потом уши оторвет, как зайцу. Да и проку от него никакого, чуть что — он первым и удерет. Я что, не рассказывал, как ходил с ним однажды рано утром на рыбалку? Он перепугался шороха в кустах, да так разорался, всю рыбу к чертям спугнул, а там, в кустах, всего лишь собака, да такая жалкая, видно, додыхающая. Петрович ничего не ответил — задумался. Иван тоже замолчал — что еще ему было сказать? Хотелось, чтоб поверили мужики его словам так, как сам он в них верил после того, как живых покойников увидал, да страшно ему было одному идти в лес — казалось, так страшно, как никогда прежде. Разве что так же страшно было ему идти в темноту, когда он был малым. Все казалось ему, будто в темноте затаились неведомые опасные и злонравные чудовища, и в то же время не мог он оставить эту темноту в покое хотя бы в своих мыслях. Бывало, стемнеет на дворе, и он с фонариком с порога — с фонариком не так страшно, — да и ходит-бродит, ищет чудищ, чтобы не найти и успокоиться — никого нет во тьме. Пуста она, как пусты нынче его надежды. — Ладно, — вдруг проговорил Петрович вместо прощанья, — давай сходим с тобой в лес на выходных, коли погода не испортится. — Я тебе по гроб жизни обязан! — Иван широко улыбнулся и едва ли не кинулся обнимать Петровича, да если бы даже хотел обнять, все равно не смог бы — слишком широк был тот и слишком пузат. — Будет тебе, не бросайся понапрасну обещаньями. — Не бросаюсь, я серьезно! — Иван светился от счастья. — Я ведь припомню тебе, — странно улыбнулся Петрович. — Припоминай, сколько душе угодно. Я тогда сразу заскочу за новой палаткой — братец взял мою в пользование, да так и не вернул. Простился Иван с Дмитрием Петровичем и поскакал на рынок за новой палаткой, чтоб успеть прежде, чем магазин закроется, а Петрович побрел своей дорожкой. Как свернул он с площади на проселочную тропинку, то остановился да огляделся воровато — никого в округе не было. Обратился он черным вороном, да взмыл высоко в закатное небо, и только карканье его, словно смех, разлеталось над деревьями. И полетел он в сторону горы да в сторону леса, а по дороге все каркал да каркал, и покуда пролетал над деревней, коровы, коих гнали домой, запрокидывали головы да мычали — то ли приветствуя ворона, то ли вторя его каркающему смеху на свой коровий лад.