Одал

несколько сотен лет назад

Стояло лето знойное да жаркое, а в воздухе витало марево, да такое душное, что вся зелень в округе жухла. Листья желтели, как по осени, не говоря уж об урожае — жухло все в то лето от грядок до скота: поля высыхали без дождей, коровы не давали молока, куры не несли яиц, лошади упирались с ослиным упрямством, а морды их облепляли назойливые и надоедливые мухи. Засушливое то было лето, страшное, а за неурожайным летом по пятам всегда следовала голодная зима. Никому не мило было помирать голодной смертью, а потому каждому приходилось изворачиваться, сколь хватало его смекалки или наглости, силы или власти, а то и всего вместе взятого. И горести в ту пору чинила не только погода, но и народ лихой да разбойный. В старину так было принято, что любому стучащему путнику в каждом доме двери отворяли, да хлебом и солью угощали, только вот далеко не каждый путник отличался добрыми нравами, а потому и народ со временем обозлился, да только порядочно времени должно было пройти прежде, чем народ позабыл старые традиции и придумал новые. День клонился к вечеру, солнце закатилось за горизонт, боярин и его семейство усаживались за стол, как тут в дверь их дома постучался запоздалый путник: божился он крестом, да оружие свое выкладывал, лишь бы пустили его переночевать — как же не пустить бедолагу? Да только стоило уснуть хозяевам, как путник, оказавшийся разбойником, отпер засов, да и впустил своих сотоварищей в дом, словно волков на стадо дремлющих овец, чьи пастухи, то бишь сторожа, давно уж были тихо зарезаны клыкастыми ножами. Поднялся в доме переполох, повскакивали мужики, похватались за клинки, защищая жен и детей, да быстро закололи разбойники боярина и весь его народ служилый. Тогда кинулись женщины и детвора кто куда — до последнего матери пытались защитить своих детей. Только Павлуша один стоял и никуда бежать не мог — ноги его так и приросли к полу, а самого его сковало ужасом да неверием: он скорей разбил бы голову о стену, чем примирился с тем, как разбойники отрубили голову его отцу, а потом закололи его мать, решившую отомстить за мужа. Слезы стояли в глазах его, катились по щекам, и покатилась бы следующей его голова с плеч, если бы ни коренастая кухарка: она крепко схватила его за шиворот ночной рубахи да поволочила скорей прочь из комнаты, ставшей полем брани. Кинула она барского сына в погреб, да велела ему изнутри запереться на засов и не высовываться ни под каким предлогом. Только не заперся Павлуша. Впотьмах упал он на колени и не помнил, сколько так простоял, да что думал, покуда ни отворилась дверь, и один из разбойников ни заглянул в погреб, да так и расплылся в мерзкой ухмылке, словно среди всех прочих кушаний увидал самый лакомый кусочек. Поднял разбойник его за длинные волосы, перекинул через узкий стол в центре погреба, заломил руки за спину и задрал ночную рубаху. Такая боль пронзила все тело Павлуши, что мигом разум его протрезвел от горя, и печальные мысли покинули голову. Стал пытаться он вырваться, да все бестолку, а разбойник все налегал на него и налегал, толкался и толкался до звонких шлепков, до стонов и криков, полных слез, до крови на искусанных губах от невыносимых мук и позора, до крови на бедрах от дикого насилия. Забился в дрожи Павлуша, все нутро его скрутило в судорогах, обмяк он на столе не в силах сопротивляться, как вдруг отпустил его разбойник, срезал у него прядь волос и был таков. Сполз Павлуша на пол, закрыл глаза, скрючился от боли душевной да телесной и забылся. Помнил он только, как холод сменился теплом, тьма — светом, запах горькой и удушливой гари — сырой травой. Подпалили разбойники напоследок хоромы, стоявшие обиняком, и не скоро народ местный сбежался на пожар, а как сбежался, так поздно было — лето в ту пору случилось жаркое и засушливое, всюду трава иссохлась. Полз огонь, как море, языками огненными облизывал пожухлую траву, да пожирал все то, что сеялось и сажалось, не щадя на своем пути ничего, не ведая никаких преград. Долго тот пожар потушить не смогли, а как потушили, то никого живым не нашли — одни кости почерневшие да обуглившиеся. Открыл глаза Павлуша, и первое, что увидал, было серое хмурое небо, только не мог сообразить он, сколько пролежал в траве, что за день шел, которое время суток — смеркалось или рассветало? Рядом с ним в сырой траве лежала большая собака, да мертвая — вся измазанная в крови, как и сам Павлуша. Это она вытащила его из горевших хором. Всплыли последние события в его памяти, навернулись слезы на глазах, обнял он мертвую собаку, спасшую его от смерти, да сам не знал, как жить дальше. Зарыдал он в голос и распугал воронье, уж слетевшееся было к ним. Не было вокруг ни души, никто не слыхал его воплей отчаяния и надрывного крика — так плакал не человек, а зверь, позабывший все слова и все молитвы. Попытался Павлуша поднять собаку, будто не понимал, что та мертва, да не смог — то был крупный и тяжелый волкодав, а у него и без того не осталось сил. Светало, и первые лучи солнца сквозь серую дымку пробирались по высокому порыжевшему бурьяну, да только в жизни Павлуши сгустились лютые сумерки, не видел он больше света, и все в его глазах было ломко, как сухая трава в округе, на сердце его было так пусто, как в небе над его головой, и на душе тучи не рассеивались, а сгущались. Побрел он, куда глаза глядят, и в скором времени добрался до леса. Только не понимал он, куда шел и зачем — не было при нем ничего, не выжил бы он в лесу, но и не мог он показаться на глаза никому живому, не мог никому рассказать о случившемся. А солнце меж тем высоко поднялось над горизонтом, и лучи его блестели в ручье, скользящему по лиственному лесу. Шел Павлуша у кромки воды, смотрел на блики солнечного света и жмурился от слез, застилающих взор, да от боли, ломящей тело. Ручей все ширился и ширился, вливался в реку, а лес все темнел и темнел, становясь из лиственного хвойным. Остановился Павлуша, не мог он больше идти — ноги будто свинцом налились. Смотрел он на гладь водную и думал мысли мрачные. Нет у него отныне семьи, нет дома, нет чести. Ступил он в воду — нет жизни — и кинулся в реку. — Как-то много нынче утопленников стало, — прозвучал над ухом Павлуши мужицкий голос. Помотал Павлуша головой, да ничего не увидал. — Погодь вертеться, рыбы выели твои очи. Неужто слепым остаться хочешь? Замер Павлуша, и внутри у него все похолодело, а через секунду-другую взору его предстал и шалаш, в коем он находился, и косматый мужик, сидевший рядом с ним на звериных шкурах. Хотел было подняться он, но даже кончиком пальца шевельнуть не смог. Мужик тем временем велел ему лежать покойно, а сам скрылся за шторами и минутой позже воротился с похлебкой. До чего ж отвратное было варево, но некуда было деваться Павлуше — лежал он, как парализованный, только и мог, что головой ворочать, глазами двигать да глотать то, что ему в рот давали. Как только съел он последнюю ложку, так по всему телу волна странная прокатилась — так легко ему сделалось, будто заново на свет народился. Свесил он ноги с лежака, уставился на мужика и подумал было сказать слова благодарности, да как вспомнил, что заставило его кинуться в реку, так и застряли все речи комком у него в горле, а на глазах навернулись слезы. — Сказывай, что за горе приключилось с тобой, авось чем помочь тебе сумею, — участливо молвил мужик. Сквозь всхлипы, слезы да сопли рассказал Павлуша колдуну о своей беде, а тот и предложил ему остаться в лесу, чтоб обучиться колдовству да отыскать тех самых разбойников, что погубили его семью, дом и честь. Согласился Павлуша, да только очень скоро стал подумывать — не лучше ли оживить всех, как оживили его самого? А колдун отвечал, что оживить можно только тело с незначительными повреждениями, а всего лучше — целое. Но ведь у Павлуши не было глаз, как же смог колдун вернуть ему зрение? А колдун отвечал, что всегда про запас имеет всякие-разные снасти — были у него серые да зеленые глаза, вот он и подарил серые Павлуше, а зеленые оставил на другой раз. Грустно улыбнулся Павлуша — ведь у него тоже прежде были серые очи. Да не смирился. — Неужто никак нельзя воротить тех, от кого остались лишь кости? — спрашивал он. — Можно, коль собрать все кости, а потом все остальное по частям, чтоб получилась химера. Проще уж убить кого, чтоб освободить тело для новой души, — отвечал колдун. Много чего еще спрашивал Павлуша у колдуна, тот слушал, отвечал на вопросы, а потом задал свой: — Будут ли те, кого ты оживишь, рады жизни новой? Задумался Павлуша, припомнил, какими набожными были мать и отец, и все их семейство. Да и сам он был набожным до того самого дня. Вспомнил он, как кухарка схватила его за шиворот, так треснуло что-то — то порвалась тесемка с его крестиком золотым. Оглядел он себя — был он все в той же ночной рубахе, только без крови да грязи, без креста. — Они не будут рады, — отозвался эхом его мыслей колдун. Поверил ему Павлуша, чувствовал — тот прав. Вспомнились ему все страшилки, которые довелось ему услыхать от крестьянской детворы да от рабочих мужиков на дворе — не одобрял отец, что Павлуша якшался с ними, подхватывая всякую дурь. А как прознал, что Павлуша вместо крестика нацепил какой-то мешочек с травами, так выпорол его, что больше никаких трав цеплять на шею Павлуше не хотелось. Хотя не помнил он сейчас, зачем подобное сделал — так ему посоветовал кто-то из крестьянских мальчишек. На удачу или на счастье? — он не мог вспомнить. Да много у него впереди было времени для воспоминаний и размышлений, а рядом с ним был тот, кто лучше всех знал всякого рода травы для волшебных оберегов. Остался Павлуша в лесу, принялся учиться колдовству и знакомиться с чащей лесной и со всеми ее обитателями, отличными от людей и в то же время очень с ними схожими. Год от года росли и множились злость и обида в его сердце — казалось, вырастали вместе с ним. Снедали его ненависть и жажда отмщения, да только колдун все осаждал его да приговаривал, что время еще не пришло. — Когда же оно придет? — спрашивал Павлуша. — Скоро, — отвечал тот. Да только не скоро пришло то время — лет десять минуло, никак не меньше. Вымахал Павлуша завидным молодцем, а колдун меж тем ни на год не состарился. Давно уж знал Павел про Обряд Бессмертных, да все время колдун его останавливал — те, кто однажды прошел через смерть, чаще погибали в Обряде, нежели обычные колдуны да ведьмы. Негодовал Павел: сколь долго ему еще ждать, коль не пускал его колдун вершить отмщенье, то и дело приговаривая, что утопленника проще всего убить вновь — огнем да воздухом, а на худой конец и в землю живьем закопать. И все не уступал Павел. Повздыхал колдун, да потом и согласился — знать, пришло время, коль Павел не может боле на месте усидеть и готов помирать в Обряде, ежель не отпустить его на поиски разбойников. Вопреки опасениям колдуна прошел Павел чрез Обряд Бессмертных, и остановилось его время. Простился он с колдуном, да обещал вернуться и продолжить обучение, как только отыщет и покарает обидчиков. Скоро отыскал он пристанище разбойников по своей пряди волос у того мужика, что срезал со всех своих жертв локоны, да сплетал из них косу, чтоб потом хвастать ей перед сотоварищами. Далеко занесло Павла в чужие края да леса — кочевали разбойники и на одном месте долго не задерживались. Горел ярко их костер под темными густыми деревами, а вокруге стояла ночь беззвездная да тьма кромешная, только не пугала тьма разбойников, привыкших действовать под ее покровом, то обманным путем застигая жертв, то силой. Долго стоял Павел, разглядывая лица разбойников, и чем дольше смотрел он в их лица, тем явственней вставало в его памяти прошлое, и казалось ему, будто было все вчера, будто своими глазами он видел, как плясало пламя, как сверкали сабли, как текла кровь, как пенилась в ранах, как струилась по полу. Чем дольше смотрел он, тем больше злобы просыпалось в его сердце, словно дикий зверь бесновался в клетке, царапался изнутри когтями, рвался наружу, на волю. Такой силы была его ярость, что ни выпусти он ее, самого разорвет на части. Расхохотался Павел, предстал разбойникам, да не успели те опомниться, как вспыхнули огнем и заметались по кругу — не могли выбраться из невидимого кольца, не могли ни стрелой попасть в колдуна, ни ножом — все мимо летело; не могли ударить его ни кинжалом, ни мечом — все невпопад били. Под конец уж не до Павла им сделалось: вопили они, кидались из стороны в сторону, катались по земле, прыгали друг на друга, лезли на деревья, да некуда им было спрятаться от пламени, всюду огонь их настигал, и никак не могли они его потушить. Неслись оглушительные крики их боли услаждающей мелодией для ушей Павла, заливисто смеялся он, да то и дело поглядывал на одного разбойника, оплетенного корнями могучего дерева и спасенного от пламени — другая участь ему была уготовлена. Наконец стихли крики, и бивак разбойников превратился в их могилу. Подождал Павел, чтоб в должной мере обгорели их кости, собрал их, обратил пеплом, смешал с землей, да прочел заклинание, чтоб впредь никто не оживил разбойников, чтоб не восстали они на призыв колдовской — только в Судный день, если таковой когда-нибудь наступит. Подошел он к разбойнику, по рукам и ногам связанному деревом, заглянул ему в лицо и улыбнулся, будто увидал диковинную зверюшку или красивую вещицу. — Пощади! — взмолился разбойник. — Ты, верно, не помнишь меня, да и я впотьмах не разглядел лица твоего. Цепкими пальцами Павел выдернул свою прядку волос из косы разбойника, прицепленной к его кожаному поясу, поглядел на нее, приложил к своим волосам да снова улыбнулся, наслаждаясь лицом разбойника, исказившимся от страха. — Господи, помилуй! — Господь да помилует, — усмехнулся Павел и доставал из ножен загнутый кинжал. — Отче наш, иже еси на небеси… — Что ж, помолись напоследок. — … избави от лукавого, слава Отцу и Сыну, и Святому духу, ныне и присно, во ве… Схватил Павел разбойника за язык и отрезал его. Гортанный вопль пронесся по лесу, кровь хлынула изо рта разбойника, залила его подбородок да рубаху. Лицо Павла исказила кривая ухмылка: — Аминь! И смеялся он заливистым смехом, и глаза его не знали слез. Сдирал он кожу с разбойника, потрошил его, отрезал ему пальцы, хер, уши да нос, выкалывал очи, насаживал на ветви деревьев, точно на кол, колесовал и четвертовал, бесновался до самого утра, умерщвляя и оживляя, покуда совсем не умаялся, и не выдохлась его колдовская сила — так увлекся он, что позабыл про свой предел. Напоследок поджег он разбойника, собрал его кости, обратил пеплом да смешал с землей, в которой покоились его сотоварищи. Обуглилась поляна, черно на ней было все от земли до верхушек деревьев, черен был и Павел от запекшейся крови, а руки его дрожали то ли от радости удовлетворения, то ли от ужаса осознания содеянного. Обратился он черным вороном, да полетел вглубь леса сил набираться в дне грядущем. Как и обещал, воротился он после расправы над разбойниками в лес родной к своему наставнику, чтоб и дальше продолжить обучаться колдовству. Долго постигал он чародейское мастерство, да только постигать его можно бесконечно. Прошло время, и всему обучился Павел у лесного колдуна, и жизнь в лесу ему наскучила — менялся мир, хотелось ему этот мир повидать, узнать неизведанное, увидать невиданное — ведь столько чудес на белом свете. Не стал колдун препятствовать стремленьям Павла — пожелал ему доброго пути, да отпустил с болью, словно сына родного. Выпорхнул Павел вороном из леса, да полетел по миру, оседая то тут, то там. Чего только ни видал он, чего ни делал, кем ни бывал, где ни ступал — и в Старом свете, и в Новом; с кем только ни знался — и с великим колдунами — добрыми и злыми, — и с прочими получарами. Да только где б он ни был, всюд тянуло его на родину, всегда возвращался он, но вот однажды не стало его учителя: бессмертный — и тот нажился, и умер одним ему ведомым способом. Долго грустил Павел, что не успел проститься со своим наставником, что не поговорил с ним напоследок — не с кем больше было делиться ему своими открытиями да сомнениями, не перед кем было хвастать своими достижениями да сокрушаться неудачами, некому было рассказывать все про все, чего никому другому не скажешь. Шло время, а люди меж тем воевали не только с нечистой силой, да и меж собой. А как меж собой враждовали они, то зачастую не чурались и колдовством пользоваться, лишь бы посрамить врагов. Не оставались в стороне колдуны да колдуньи, да прочие получары, много крови лилось по всей земли: много крови — людской и прочих тварей. Да только все победы людские оставались их заслугой, а то и вовсе приравнивались к божественному явлению: уж кто помог им, как не Бог, ведь все боги любят кровь да слезы, печаль да муки. Порешили меж собой получары, что отныне не будут помогать людям. Порешили, да не согласились Молчаливые. А меж тем и среди колдунов часто вспыхивали распри и битвы велись не на жизнь, а на смерть — за что только ни цеплялись обиженные справедливо иль незаслуженно, и от дел их земля напитывалась до краев волшебной кровью. Не особо по душе пришлись Павлу колдовские разборки, и за свое нежелание жить, как все, сам пострадал он не мало: как раз-таки и был он в числе Молчаливых да несогласных с тем, что людям нельзя помогать в их вражде. Отчего ж не помочь? Пусть благодарят, кого хотят, им самим неведомо, кого они кликают Богом. Однажды собралось великое множество колдунов да колдуний, да прочих получаров, чтоб обговорить вражду их меж собой и меж людей, и закончилось собрание то подписанием Пакта о Мире и Невмешательстве Колдовских Ассоциаций (ПОМИНКА). Согласно Пакту, запрещалось впредь вести получарам войны как меж собой, так и средь людей, а всякого, кто нарушит запрет, надлежало на век изгнать из его Колдовской Ассоциации да уведомить все другие, чтоб такого-то не принимали в свои ряды. Присутствовал Павел при подписании Пакта, оставил и свою подпись на бесконечно длинном листе, да только вскоре вновь решил ввязаться в людские распри и изгнан был из своей Колдовской Ассоциации. А тем временем стремительно менялся мир, не прожить стало Павлу долго в одном месте под своим лицом, ведь он не старился, а жизнь людей удлинялась. Не хотелось ему жить под чужой личиной, да приходилось выбирать меж тем, где он хочет жить и кем хочет быть. Стал искать он место в глуши да в забвении — благо, полно на земле таких уголков. В конце концов присмотрел он себе одну из захолустных деревень и решил обосноваться в лесу на горе, да так и узнал про близлежащую волшебную землю — Одал, — такую же захолустную, позабытую всем колдовским миром. Жили в Одале колдунья Марья да колдун Николай, да прочие получары. Уж много лет жила Марья в Одале: была она здесь первой колдуньей — в свое время тоже чего-то натворила и вынуждена была скрываться от прочего колдовского мира. Временем позже забрел в Одал один из местных мужиков, Николай, да как забрел — провел его кто-то из получаров, посчитав своим сородичем. Хитрым был Николай: прощупал всю подноготную колдовскую, договорился с кем-то из местных водяных, чтоб его утопили, а потом колдунье Марье показали, мол, утонул мужик, молодой да не дурной, жалко, пусть оживит. Марья и оживила Николая, да тот в другой раз сам себе шею свернул, чтоб на воздухе его не убили за всякое разное местные получары или люди, да хворь какая иль случайность роковая. Сжалилась Марья над ним и оживила снова — видела она в Николае немалые колдовские силы, да и помощник из него был дельный, пусть и лукавый. В конечном счете стал Николай проситься пройти Обряд Бессмертных, а он как просил чего, так отказать ему было трудно — надоест, что уморишься отказывать и уж согласишься на все, лишь бы отстал. Пошла Марья ему на уступки, да сперва отправила его из Одала и велела узнать про перемены разные в колдовском мире. Николай и узнал, да немного — про Пакт о Мире да про Новое Колдовство, а по Новому Колдовству никакому получару доступа к знаньям старым и новым не было — шли Колдовские Ассоциации в ногу со временем людским, и всюд начинался контроль, чтоб предвосхищать беззаконие. Требовалось Николаю все о себе поведать прежде, чем вступить в Ассоциацию, да поведать одну только правду — учуяли бы ложь сильные колдуны да колдуньи. Поскольку не велела Марья рассказывать про Одал, то Николай и воротился со скудными новостями, и вновь стал проситься пройти Обряд Бессмертных, сколь бы ни отговаривала его Марья. В конце концов уступила она ему. Хоть Николай и помирал дважды, все ж прошел Обряд, да только после умом помутился, и с той поры проку от него стало мало. А потому очень обрадовалась Марья Павлу, который знал больше о последних новостях. Так и стал жить Павел в Одале, и дичать вместе со всеми его обитателями и деревней у подножия горы: старики умирали, молодые уезжали, предприятия закрывались, и некогда процветание обращалось увяданием. Прошло некоторое время, и решил Павел, что вовсе не станет возвращаться в Колдовскую Ассоциацию, даже когда минует его срок изгнания. Однако жить дальше в Одале безвылазно тоже делалось ему в тягость. Обратился он черным вороном и стал облетать близлежащие города да деревни, присматриваться да приглядываться, как нынче народ живет. Чем больше приглядывался да присматривался, тем больше диву давался, сколь изменилась жизнь людская — теперь уж не появишься из ниоткуда, нигде без документа не пройдешь. Стал Павел подыскивать себе тело подходящее, долго подыскивал в разных местах, а под конец остановился на самом близком городке да на трех людях. Первый был молод да хорош собой, и хотя был он замкнут да молчалив, все равно бы привлекал внимание. Второй был в летах и не примечателен, да только заядло играл в карты и проигрывал больше, чем мог вернуть, и не хотелось Павлу связываться с дурной компанией — видно, совсем уж он постарел да приноровился к спокойной жизни в Одале. Третий был чем-то средним между первым и вторым по возрасту, да только размером обладал внушительным, хотя размеры нынче никого особо не удивляли. То был Дмитрий Петрович Панюшкин, тогда еще работавший таксистом, его-то и выбрал Павел и принялся через него познавать окружающий мир, даже выучился машину водить, да коль бы ни колдовство, давно бы белая «волга» его обратилась грудой металлолома. Так и жил Павел на две жизни одновременно, и принялся он через Дмитрия Петровича изучать книжный мир людской: вдруг где и затерялись колдовские книги, мало ли Молчаливых получаров да мест, скрытых от Колдовских Ассоциаций? Однако не успел он в должной мере обследовать все книжные магазины да библиотеки даже в своем городке: заблудился Митрофан в лесу. А Павел заблудился в Митрофане.