Тонкая работа

      Теперь я каждый день просыпалась с рассветом, но ничего страшного – моя бессонница мне в этом помогала. Эмили подымала меня строго в половину шестого, готовила завтрак, всегда одинаковый – пару кусочков бекона с хлебом и кофе или чай на выбор. Кофе был хороший… наконец-то хороший кофе. Почему-то ранним утром как-то по особенному сильно хотелось есть, не знаю с чем это связано, в остальное же время, к еде меня совсем не тянуло. Дом, в котором жили Чаррингтоны, был одноэтажным, как и два остальных жилища, что находились в этом переулке. Они все имели общий двор, этакий свой отдельный уголок, выделявшийся на фоне многоквартирных лондонских построек. Дом был достаточно большой, если сравнивать его с лачугами в бедных районах и учитывать то, что жили они здесь вдвоем. Та дверь, в которую стучал Уинстон выходила в крошечный коридорчик, который служил переходом в две отдельные комнаты, где спали хозяева. Коридор был настолько маленький, что двери приходилось открывать по очереди, потому что одновременно это сделать было невозможно. Другая же дверь, что располагалась возле камина, вела в рабочие помещения. Если входить, то сразу попадаешь в комнату для сушки, в которой справа и слева было ещё по двери – помещения для стирки и отдельно для глажки. По мне, так Эмили слишком много площади выделяла под эту работу. Мы в Боро всё то же проделывали на кухне, и могу дать голову на отсечение – никто и не думал жаловаться на проданный нами товар. Мне нравилось у Чаррингтонов, они хорошо ко мне относились, даже не смотря на то, что я свалилась на них столь же неожиданно, как если бы в июле выпал снег. Может, я и приносила какие неудобства, но хозяева были слишком воспитаны, чтобы об этом сказать. Они больше не расспрашивали меня о прошлом, и за это я была им благодарна. По ночам в дом почти не просачивался гул лондонских улиц, окна были плотно прикрыты, это помогало сохранить тепло. Я всегда просыпалась немного раньше, чем меня будили. Иногда в такие моменты, когда я проснулась, но ещё лежала с закрытыми глазами, из-за тишины спящего города – мне казалось, что я все ещё в Терновнике. На тишину, которую я так невзлюбила вначале, на эту же тишину я теперь страстно надеялась. И каждый раз, открывая глаза, я разочарованно понимала, где нахожусь. Я упрекала себя за эти мысли, за свое разочарование. Но разве можно контролировать первую же мысль, что пришла к тебе по пробуждению или последнюю перед сном? Думаю, что нет. Этим я себя и оправдывала. Работа, которую мне поручала Эмили, хоть и была незамысловатой, но не сказать, что легкой. После завтрака, в первую очередь, я принималась за сортировку одежды. В одну кучу складывала очень грязные вещи, в другую – немного запачканные и не требующие особых усилий. Также, если тряпья собиралось много, его нужно было отсортировать по цвету. Первую стопку мы замачивали в щелочи и кипятили в большушчих кастрюлях. Всё остальное – стирали в обычных лоханях, используя лишь прачечную доску и мыло. Мы тщательно ополаскивали ткань, но щелочь все ровно въедалась в кожу, щипала пальцы. От постоянного взаимодействия с мылом руки начали лущиться. Кожа трескалась, образовывались маленькие, но очень болезненные ранки. От многочасового и усердного трения о стиральную доску очень болело плечо, иногда настолько сильно, что я уже не могла поднять руку. Когда одежда высыхала, её следовало погладить. В этом нам помогал тяжеленный чугунный утюг, который, по ощущениям, весил не меньше моего. Я нагревала его от камина, несколько минут, пока он был горячий – гладила, а потом проделывала всё по новой. Нужно было учитывать, что утюг не должен был быть раскаленным, это грозило прожжённой тканью. К вечеру я уже с трудом вспоминала собственное имя, но день и не думал заканчиваться. Вернувшись в гостиную, я увидела Уинстона. Он сидел за столом с засученными рукавами и вырезал что-то, с помощью карманного ножичка, на странной формы деревяшках. – Привет, Сьюки, – поздоровался он. – Ты уже освободилась? Смотри ка, что я принес, – и улыбнулся своей неизменной улыбкой. Я подошла к столу и взяла одну из этих штуковин в руку. Небольшой деревянный блок размером с мою ладонь. На нём было высечено яблоко, а в правом верхнем углу нацарапана буква «А». Всего я насчитала двенадцать блоков. – Что это? – не могла понять я. – Это кубики. Кубики с буквами. Перед тем, как научится читать, тебе придется выучить алфавит. Уинстон хорошо потрудился, наверное, потратил на это немало времени. Восемь из двенадцати кубиков были уже готовы. С каждой стороны каждого изделия были высечены разные предметы, которые легко узнавались, а сверху соответствующая им буква – тонкая работа, ничего не скажешь. Я пару раз подбросила кубик в воздух и положила его обратно на стол. – Тебе нравится? – спросил парнишка, ожидая похвалы. – Ммм…даа, конечно, – я закивала, как болванчик. – Вот только алфавит я уже знаю. В Боро я вспарывала именные женские платки: инициалы, иногда имена. Так и выучила, как выглядит каждая буква. Уинстон выглядел растерянно, он почесал затылок и отложил ножик. – Думал же вначале тебя спросить…болван, – со вздохом сказал он, откидываясь на спинку стула. – Я три часа с этим маялся. Я уже собралась его успокоить, мол всё в порядке и мы всё ровно можем позаниматься по его кубиках, раз уж он так старался. Но тут Уинстон подорвался с кресла, да так неожиданно, что я чуть было не подскочила, сгрёб свои труды в охапку и сказал: – Ладно! Тогда поступим по-другому, – и ушёл к себе комнату. В целом, Уинстон был неплохим парнем, но, как и все – со своими странностями. Скажем, когда он был чем-то сильно увлечен, читал или что-то писал – часто разговаривал сам с собой, приводя себе же различные доводы по тому или иному вопросу. Ну, или во время разговора мог резко сменить тему на абсолютно случайную, к примеру, политику Винздоров. Не то чтобы я особо вникала в их дела, да и не особо то и хотела вникать, но из вежливости мне приходилось слушать. Уинстон был сам у себя на уме, но это не было чем-то плохим, скорее просто особенностью. Он был хорошим, подкармливал конфетами соседских детей, как когда-то его мать, а ко мне относился так, как будто я живу у них всю жизнь, и это в порядке вещей. Он меня принял сразу и не давал почувствовать, что я в гостях. Я такое встречала впервые, это странно, но дорогого стоит. Через пару минут Уинстон вернулся с какой-то потрепанной книжонкой. – Вот, – он поднял книжку на уровень глаз. – «Макбет». – Кто? – Шекспир. – Макбет Шекспир? Что ещё за тип? – Нет, ты не поняла. Уильям Шекспир «Макбет». Это поэт, самый известный, между прочим. А это, – он развернул ко мне книгу, – одно из его творений. По нему и будем учиться, других вариантов у нас всё ровно нет. Или Шекспир, или мамина кулинарная книга. Лучше бы это была кулинарная книга. Серьезно. Временами мне казалось, что я страдаю пуще Макбета. Но, тем не менее, очень скоро буквы начали складываться в слога, потом в слова. Спустя время – в предложения. И наконец, через каких-то два месяца моих мучений, можно с уверенностью сказать, что читать я научилась вполне сносно, с пониманием всего написанного. Ну почти. Так и проходили мои дни. Медленно. Час за часом. Работа и Уинстон не спасали. Каждый раз ложась в постель, в надежде заснуть – я не засыпала, у меня больше не получалось быстро заснуть. Никогда. Я боялась ночи, ибо тогда мои демоны возвращались. Я падала в пучину терзаний и тонула, как будто это сама Темза сомкнула надо мной свои воды. «Не зря парни в Боро считают тебя туповатой…» слова Джентльмена эхом отдавались у меня в голове, как если бы он сам нашептывал мне их на ухо. У меня с детства была богатая фантазия, но сейчас это превратилось в проклятие. Я часто представляла, что пока лежу лицом к стенке, Мод с Джентльменом стоят у меня за спиной, тыкают пальцами и обзывают недалёкой, простушкой, дурочкой, а потом обхохатываются до слез. Я практически слышала этот смех. А иногда казалось, что и вправду слышу. Меня задевало, что они там, а я тут – на жёстком, тесном диване. Чаррингтоны были добры, но такой ли жизни мне хотелось? А какой? Я и сама не знала. Но желание мести разъедало меня изнутри, много дней я думала над тем, что же такого сделать, чтобы, наконец, отомстить. И когда моя изнеможённая душа была уже на пределе, судьба сама подкинула мне решения. Помимо основной работы, у меня была ещё одна обязанность. Обычно, после того, как всё было сделано, платья выстираны и выглажены, мы с Эмили запаковывали их в бумажные обёртки, обвязывали сатиновой лентой, и отправляли Уинстона доставить шмотье владелицам. Но иногда, если заказов собиралось много, мне приходилось ему помогать. – Нужно, чтобы ты сегодня сходила на Холлоуэй-роуд, – сказала мне как-то Эмили. – Зачем? – Занесешь пару посылок. Быстро управишься. – Опять? А почему не Уинстон? – возмутилась я. – Он уже ушёл. Слишком много работы, на всех хватит. Погода сама видишь какая, только и успевай стирать да разносить. Я не нашлась, что ответить. Идти никуда не хотелось, особенно в такую холодрыру. А Эмили тем временем продолжала: – Здесь всего два адреса, – она протянула мне бумажку с именами и адресами клиентов. – Ты даже замерзнуть не успеешь. Хотя… укутывайся лучше поплотнее. Мне оставалось лишь обреченно вздохнуть, накинуть на себя шерстяной плащ, позаимствованный у Эмили и молча выйти из дома. Пронизывающий ветер и потоки сточных вод не сулили легкой прогулки, но выбирать особо не приходилось. Погода действительно была дерьмовой, точь в точь как мое настроение. Я ещё раз тяжело вздохнула и поплелась в сторону нужной улицы. Холлоуэй-роуд – одна из самих крупных торговых точек города. Здесь есть товары на любой вкус и кошелёк. Бессчётное количество лавок, мелких и больших, тянутся покуда видит глаз. Зазывалы орут с каждого угла о своих расчудесных и крайне «нужных» товарах, заманивая к себе богатеньких простачков. Некоторые, совсем отчаявшиеся, продавцы прямо таки преграждают дорогу прохожим и чуть ли не силком тащат их в свою лавку, а вдруг что купят. Жалкое зрелище. Ненавижу такие места. Торговцы ещё с детства почему-то вызывали у меня двойственные чувства: одновременно и жалость, и раздражение. Мне всегда казалось, что они пресмыкаются перед покупателем: мол, уважаемый, купите, ну пожалуйста. Не пожалеете, точно вам говорю, вещь вон какая стоящая. А в глазах мольба – ещё секунда и заплачет. Но если вцепятся в какого-нибудь доверчивого беднягу, то не отпустят, вытрясут из него все денежки подчистую. Придется возвращаться домой с пустыми карманами, зато с полными руками, не понятно зачем, купленного хлама. Что сказать, недолюбливаю я торгашей, скользкие они, вор и то честнее будет. Мне приходилось протискиваться через движущуюся толпу, люди сновали из стороны в сторону к очередной лавке. Сегодня был выходной, какой-то государственный праздник, учрежденный королевой, а праздники, к слову, она любила. Поэтому людей собралось, как червей в дождливый день. Боже храни королеву... Но зато в толпе тепло, хоть что-то. Я злилась. Постоянно злилась. На всех. Наверное, дело было не в них, но понимание этого ничего не меняло. Меня раздражала любая мелочь, и я срывалась, снова и снова. Резко отвечала на безобидные шутки Уинстона или справедливые замечания Эмили, меня мучила совесть и я обещала себе этого не делать, но всё повторялось по новой. Будь на их месте кто-то другой – давно бы вышвырнули меня на улицу. Но это невозможно было контролировать, на душе было так тяжко, как будто весь мир свалился мне на плечи и я изо дня в день вынуждена тащить его на своем горбу. Но донимала я не только окружающих, мне доставалось ещё больше. Постоянные внутренние диалоги с воображаемыми врагами, в которых не было победителей, и которым не было конца. Кажется, я понимаю, почему самоубийцы прыгают с моста – они видят в этом облегчение. Но я никогда не была храброй, поэтому вряд ли смогла бы это сделать. И лишь спустя время, я поняла, что ошибалась. Храбростью было не пригнуть, храбростью было продолжать борьбу, даже если это борьба с самим собой, даже если кажется, что это не имеет смысла. Ибо это вранье. Меланхолия искажает сознание, я видела мир исключительно в чёрном цвете – отчасти это правда, но есть вещи, ради которых все-таки стоит жить. И чтобы это понять, моя жизнь должна перевернуться с ног на голову ещё не раз, подобно флюгеру в ветреный день. А пока что, я пыталась справиться с делами насущными. Мне наконец-то удалось добраться к жилому кварталу. Я брезгливо поправила подол, из-за луж пышное и некогда голубое платья набрало в себя воды, ткань отяжелела и стала липнуть к ногам. Туфли неприятно скользили и хлюпали при каждом шаге. За что мне всё это? Я прикрыла глаза в безмолвной ярости…дышать, ещё и ещё, глубоко. Немного помогло, но заметно меньше, чем раньше. Я медленно подняла веки и, мысленно ругая всех и вся, подошла к нужному мне дому. « Кэтрин Бант. 221B Холлоуэй-роуд,18 » Первый адрес в моем списке, надеюсь, быстро управлюсь. Я толкнула дверь, петли протяжно, тоскливо заскрипели. Осмотрелась, обычный многоквартирный дом, ничем не примечательный. Старый, по стенам уже пошли трещины, но, всё ровно, получше работных халуп, даже ковёр перед лестницей имеется. Я прошла два лестничных пролета. На весь дом звучала музыка, размеренная такая, даже возвышенная, кто-то играл на пианино. Я узнала это звучание, уличные музыканты иногда на нём играли. «№15… №16…№17…» Вот, восемнадцатая квартира. Похоже, именно из неё и звучала музыка. Я постучала. – Входите, открыто! Зайдя внутрь, я увидела молодую женщину, ей не было и тридцати. Она сидела за пианино и исполняла какую-то мелодию. Я даже не сразу поздоровалась, настолько это было завораживающе. Тонкие пальцы изящно скользили по клавишам, создавая что-то невообразимое. Сыграв последний аккорд, женщина обернулась ко мне. – Вы что-то хотели? – с любопытством в голосе спросила она. – Да. Здравствуйте. Вы Кэтрин? Я принесла вам стирку. – Точно, – женщина рассеяно кивнула. – Сегодня разве воскресенье? Совсем потеряла счёт времени, – будто извиняясь, сказала она. – Поставьте свёрток на стол, сейчас найду два шиллинга. – Вы хорошо играете, – искренне похвалила я. – Вам понравилось? – Кэтрин улыбнулась, и немного подумав, спросила, – А не хотите послушать, что-то новенькое? Я преподаю игру на пианино и сейчас разучиваю интересную арию. Но слушателей, кроме моих учеников, у меня нет. Если только, это вас не затруднит? – Почему бы не послушать? – я пожала плечами. – Отлично, – довольно произнесла она и села обратно за инструмент, пальцы застучали по клавишам, Кэтрин явно знала свое дело. «Сердце красавиц склонно к измене и к перемене, как ветер мая. С нежной улыбкою в страсти клянутся, плачут, смеются, нам изменяя. Вечно смеются, нас увлекают и изменяют так же, шутя...» – Как вам? – Это прекрасно, – меня тронуло её исполнение. – У вас очень красивый голос. – Вы мне льстите, – ответила женщина, но было видно, что ей приятны мои слова. – Эта ария под тенор, а я просто пою в свое удовольствия. Сейчас я соберу вещи для следующей стирки, не вежливо вас задерживать. Это быстро. Кэтрин ушла в другую комнату и, по звукам – начала копошится в шкафу. Я прождала её минуты три, и мне стало скучно. Подошла к пианино, провела пальцем по полированному дереву. Интересно, я бы смогла так же играть? Наверное, нет. В остальном, комната была скудна на мебель: стол, да книжные полки, а на них какая-то фотография. Я раньше видела несколько фотографий, они настолько реалистичны, что люди кажутся живыми, это вам не портрет. Нужно взглянуть. Я подошла ближе, бумага успела пожелтеть от времени, но всё ещё можно было без труда разглядеть запечатлённых на ней людей. Наверное, снимок десятилетней давности, если не больше – Кэтрин здесь ещё совсем мелкая. А это, похоже, её родители, статный мужчина и улыбающаяся женщина, а слева… нет. Нет, не может быть. Я с ужасом смотрела на фотографию. Он был без усов и лет на десять моложе, но эта ухмылка… Ноги стали ватными, к голове подступил жар, ещё немного и грохнулась бы на пол. Меня замутило, сердце так и норовило выскочить из груди. Я испуганно покрутила головой, как будто ожидая, что он сейчас войдёт и пришибёт меня на месте. Ещё раз посмотрела на фотографию, сомнений не было, со старого потёртого снимка на меня смотрел Джентльмен. Собственной персоной. – Что-то случилось? – обеспокоено спросила Кэтрин, вернувшись в комнату. – Вы побледнели. Она проследила за моим взглядом, и на лице проступило понимание. – Фредди? – Кэтрин грустно улыбнулась каким-то своим мыслям. – Мой брат натворил много дел. Неужели и вам успел насолить? Фредерик Бант. Этого мерзавца звали Фредерик Бант. Не Ричард Риверс, не Ричард Уеллс, не джентльмен… сын владельца мануфактурной лавки. Можете себе представить?