***
Ребята склонились над делом об ограблении, которое, по сравнению с папкой Козловского, было почти невесомым. В кабинете было жарко, и редкие дуновения из распахнутого окна тихо шевелили разложенные на столе бумаги. Из дела следовало, что в ночь с 29 на 30 апреля 1921 года в оперативный отдел ЧК поступил звонок от некоего гражданина Петрищенко. — «Товарищи Е.Е. Белов и М.А. Берензон, — вслух прочёл Данька, — выехав по указанному адресу, произвели осмотр дачи и прилегающей территории. Следов взлома, ограбления, нападения, борьбы не обнаружили». — Дальше, — попросил Андрейчиков. — «Хозяин дачи, вызвавший оперативную группу, был найден в доме, в кабинете, под письменным столом». — Где? — с недоумением переспросила Варя, подсаживаясь ближе к Даньке и заглядывая в документ. — Под столом, — повторил Данька, пожимая плечами. — «Гражданин Петрищенко был доставлен в ЧК для допроса, а после увезён врачами Преображенской больницы в 1 час 37 минут в ночь на 30 апреля 1921 года». Ребята переглянулись: понять что-либо из этого документа было сложно. Данька взял в руки маленький листок — по всей видимости, медицинскую справку. — Печать какой-то больницы... Расплылась вся. И почерк — не разобрать... — Дай, — протянул руку Андрейчиков, пригляделся, вчитываясь в кривоватые буквы, и растерянно посмотрел на ребят. — Диагноз — шизофрения. Громко зазвонил телефон. Данька схватил трубку. — Слушаю! Да, Серёжа. Что? Говори громче, тебя не слышно! Так... Понял. Вот, значит, как. — Он нахмурился. — Хорошо... Ты справишься один? Давай мы... Я понял. Просто голос у тебя... Да. И сразу в отдел, у нас тоже есть новости. Данька бросил трубку на рычаг. — Ну что там? — нетерпеливо подскочил Андрейчиков. — Даня, что? — Варя осторожно коснулась его руки. — Купчихины погибли, — тяжело произнёс Данька. — Сегодня ночью был пожар на городской квартире.***
— Так что допросить их повторно не получится. Демненко задержится, попробует поговорить с соседями, — закончил Данька. — Товарищ Степнов! Вчера мы искали свидетелей, а сегодня ночью у Купчихиных — пожар. Это ведь не случайность? Степнов взволнованно шагал по кабинету взад-вперёд, иногда останавливаясь и потирая небритый подбородок. — Я не думаю, что это случайность. Скорее всего, кто-то понял, что спустить дело на тормозах не удастся, и очень не хотел, чтобы мы провели повторный допрос... Вот ведь незадача. Стало быть, у нас снова никаких зацепок. — Как? А Петрищенко? — звонко спросил Андрейчиков. — Что ещё за Петрищенко? — повернулся к нему Степнов. — Свидетель показал, что четыре года назад на Семёновском кладбище уже был похожий случай, — объяснил Данька. — Ребята проверили сегодня утром — и в самом деле нашли в архивах одно дело... С ним работали в двадцать первом Белов и Берензон. — Петрищенко, Петрищенко... — задумчиво повторил Степнов. — Нет, не припоминаю. А вот Женю Белова помню хорошо. Золотой парень был Женя. — Мы работали вместе, — сказала Варя, и от её печального голоса в Данькиной душе взметнулось что-то похожее на бурю в степи. — Он погиб на задании два года назад. Степнов украдкой бросил взгляд на Варю: он не любил эмоций. Но Варя держалась спокойно. — А Берензон? — спросил Данька, вспомнив, что уже слышал от Андрейчикова эту звучную фамилию. — Раньше работал с нами, теперь служит в особом отделе, — сказал Степнов. — Лучше всего поговорить с ним прямо сейчас, пока он на месте.***
Михаил Берензон, высокий и широкоплечий, показался Даньке похожим на деревенского кузнеца, которому согнуть подкову (и даже разогнуть) — раз плюнуть. Сложив перед собой могучие ручищи, он внимательно выслушал ребят. — Да, я помню этот вызов, — задумчивым басом произнёс Берензон. — Мы приехали с Беловым, осмотрели всё — чисто, а хозяина нет. Искали долго, нашли под столом. Доставили в отдел. Тогда и разговор у нас вышел с Женей такой... неприятный. — Какой разговор? — внимательно посмотрела на него Варя. — Скорее спор даже... Данька искренне посочувствовал человеку, которому пришлось спорить с Берензоном. — Расскажите, пожалуйста, подробнее, — попросил он. — Любые детали. — Да ничего такого особенного, — махнул рукой Берензон. — Женя ведь его допрашивать взялся. А я вижу — человек нездоров. Глаза распахнуты, зрачки большие. Трясётся весь... А главное — про привидений что-то бормочет. Надо, говорю, на Преображенку звонить. Какой уж тут допрос. А Женя — нет, нет, не всё так просто, говорит... — Что не так просто? — спросил Андрейчиков. — Не могу сказать наверняка, но... кажется, Женя поверил в то, что рассказал ему Петрищенко. Что на того и в самом деле... кхм... привидения напали. Потому и взялся его допрашивать. Ребята переглянулись. — Вы присутствовали при допросе? — спросил Данька. Берензон покачал головой. — А почему протокол допроса не подшит к делу? — Протокол? — удивился Берензон. — Насколько мне известно, не было никакого протокола. Была стенограмма, которую сам Белов и записал той ночью. Только... сами понимаете, как отнеслись к этому документу наши ребята. Белов пытался объяснить, но ему и слова сказать не дали... И я тоже хорош. Молодой был, зелёный, — тяжело вздохнул он. — Женя вспылил, забрал листок и... — Порвал? — испугалась Варя. — Нет... Не знаю. Хлопнул дверью и ушёл. Ребята молчали. — Миша, — подал голос Андрейчиков. — А что пропало-то у Петрищенко? Вас ведь на ограбление вызывали? Берензон пожал плечами. — Насколько я знаю, ничего. По крайней мере, сам Петрищенко этого внятно объяснить не смог — вот дело и закрыли... — А где он сейчас? — спросил Данька. — Петрищенко-то? Известно где, — вздохнул Берензон. — В доме скорби. — Где? — не понял Данька. — В сумасшедшем доме, — объяснил Андрейчиков. — В психиатрической лечебнице, — поправила Варя. — На Преображенке. Ребята помолчали. — Спасибо, товарищ Берензон, — сказал Данька. — Вы нам очень помогли. — Можно просто Миша, — сказал Берензон, протягивая Даньке руку. Потянувшись через стол, Данька задел локтем деревянную рамку с фотографией; поднимая её, успел заметить на снимке пожилого седовласого мужчину с внимательными, живыми глазами за стёклами очков-половинок. — Извините, — сказал он, чувствуя, что ненароком коснулся чего-то очень личного. — Не беда... — спокойно сказал Берензон, бережно возвращая рамку на место. — Батя мой. Удивительно, подумал Данька. Совсем не похожи. — Не похожи, — кивнул Берензон, словно прочитав Данькины мысли, и немного помолчал. — На вашем месте я бы съездил на Преображенку. Поговорил с докторами... Вдруг они что вспомнят. Он встал с места и подошёл к окну. — Надо же. Жара, а птицы летают низко. К дождю...***
— Мы съездим с Андрейчиковым? — предложила Варя. — Не поздно? — поднял голову Данька, оторвавшись от бумаг. Варя пожала плечами. — Попробуем успеть, — сказала она, застёгивая гимнастёрку. — Даня, зажги лампу, темнеет. Серёжа... Демненко, вернувшийся в отдел хмурым и молчаливым, только покачал головой. Варя две секунды подержала у него на плече ладошку, вздохнула и, кивнув Даньке, вышла. — Давай на ночное вместо тебя останусь? — тихо предложил Данька, зажигая лампу. — Я в порядке, Дань. Но как же так... ни за что... из-за каких-то мразей. — Он зарылся пальцами в лохматую рыжую чёлку. — Я видел, как тела выносили. И ведь не найти теперь тех, кто поджёг. Не доказать. Если только чудо... Значит, Купчихины видели что-то по-настоящему важное, подумал Данька, но промолчал. — Если бы мы догадались сразу... — глухо проговорил Демненко. — Не надо, Серёжа, — сказал Данька. — Слушай. Тебе не кажется, что между Козловским и Петрищенко может быть что-то общее? Ну, кроме привидений. Какие-то точки пересечения... — Может быть, — кивнул Демненко. — Мы сделали запрос по Петрищенко. Надо понять, что это был за человек. Чем жил, где работал... Если повезёт, раскопаем. Ровно в восемь Данька запер документы в сейф. На улице поёжился от внезапной вечерней прохлады. Михаил был прав: ветер уже кружил дорожную пыль, пух и былинки, а небо затягивало серой пеленой. В общежитии он, не раздеваясь, прилёг на койку и несколько минут задумчиво глядел в потолок, вспоминая события последних дней. Завтра вечером приедет Валерка... Что-то случилось, что-то серьёзное, раз он так торопится в Москву. Нужно обязательно выяснить... Куцее дело Петрищенко. Погибшие свидетели. Данька закрыл глаза, и вдруг оказалось, что он снова в кабинете, перебирает документы и не может найти ту самую, нужную бумагу... Вокруг — невесть откуда взявшийся густой туман. Где-то раздаётся грохот. Пальцы не слушаются, словно ватные, и строчки, написанные аккуратным крупным почерком, плывут перед глазами. Даньке нужно обязательно отыскать... Снова громыхает. «Это банки с краской, будь они неладны, — говорит вынырнувший из тумана Степнов. — Падают и падают». Но Данька видит, что это не банки, а тяжёлая кованая цепь — она падает к его ногам с таким шумом, что у него закладывает уши. Грохот перерастает в стук: иссиня-чёрный ворон, спланировав на карниз, пристраивается за окном и, глядя на Даньку любопытным глазом, долбит стекло крепким клювом. «К дождю», — кивает Варя. «Как? И ты здесь?» — хочет спросить Данька, но, вздрогнув, просыпается. Вечер. На часах — десять двадцать. Шторы раздёрнуты. В комнате темно. Он медленно сел, протянул руку и зажёг лампу с белым абажуром. По стенам заплясали быстрые, разлапистые тени старых тополей. Беспокойные ветви доставали до рамы и нестройно стучали в стекло. Ударил раскат грома, и оно отозвалось еле слышным звоном. Данька подошёл к окну. В глубине нависших над городом тяжёлых, сизо-чёрных туч трепетали и вспыхивали молнии. Он с усилием надавил на шпингалеты и распахнул створки. Порыв ветра тут же взметнул шторы, ударил в лицо, взлохматил волосы. Вокруг зашумело, забарабанило, залило подоконник. Данька стоял у открытого окна, закрыв глаза и подставляя лицо ветру и холодным каплям. Через пару минут, словно отзываясь на недавний сон, в дверь негромко постучали. Данька захлопнул окно, торопливо вытерся рукавом и отворил. На пороге стояла Варя в почерневшей от влаги гимнастёрке.