Охота на попрыгунчиков

С соседями он познакомился вчера вечером. Их было двое: рыжий балагур Серёжа Демненко и маленький, вежливый, похожий на школьника Илья Андрейчиков. Утром Данька даже не слышал, как они уходили: то ли сам спал крепко, то ли ребята собирались тихо, чтобы его не разбудить. Две койки были аккуратно заправлены — прикрыты казёнными серыми дерюжками. На письменном столе маленькая лампа с белым абажуром; у входа старенький платяной шкаф. Над одной из кроватей — полка, красноречиво повествующая о характере и увлечениях своего хозяина. Двухтомник «Как сражалась революция» соседствовал здесь с Пушкиным и Гоголем, а какое-то мелкоформатное (Данька поморщился) «Облако в штанах» — с зачитанной до дыр «Конституцией» и несколькими «Кодексами». Было и совсем непонятное, дореформенное: «Учебникъ стенографіи по системѣ Габельсбергера. Составилъ Н.М. Крулевъ». Данька заправил койку, постоял три минуты под ледяным душем, позавтракал остатками дорожного пайка, надел чистую рубаху (выбрал ту, что без штопки), закрыл окно и запер дверь на ключ. Варя повела его не через дворы, а по улицам. Ещё не привыкший к шумной, разноголосой Москве, он вслушивался в звоны трамваев и крики извозчиков; то и дело останавливаясь, щурился от солнца, разглядывая вековые особняки и новостройки. Когда они вышли к Милютинскому переулку, Варя замедлила шаг, и Данька остановился перед домом номер пять — строгим, монументальным зданием с арочным входом и чугунными решетками, где уже много лет располагалась телефонная станция. — В семнадцатом его захватили юнкера, — негромко сказала Варя. Данька вдруг ясно представил, как захлопываются окна, пустеют улицы, затихает в квартирах шум и смех; переулок превращается в баррикады, а станция — в крепость. В глубине переулка тусклым золотом поблёскивали купола. — Видишь церковь? На колокольне красногвардейцы поставили пулемёты, но им приказали по возможности избегать стрельбы. Была осада. Курсанты сдались через четыре дня... Что с тобой? — Задумался, — пожал плечами Данька. Несколько секунд назад, засмотревшись вовсе не на колокольню, а на Варю, он чуть не сшиб с ног прохожего в шляпе. Тот не стал ругаться, а только покачал головой и понимающе хмыкнул. Сегодня здание станции, позабыв про тревоги войны, гудело беспокойным ульем. Данька захлопнул дверь кабинки и трижды провернул ручку индуктора. — Добрый день. Дайте Харьков, пожалуйста. Три — семнадцать. В аппарате зашуршало, защёлкало и сквозь помехи прорвалось далёкое: — Слушаю. — Яшка! Яшка, это я… — Дань! Как ты? Хорошо доехал? — Всё хорошо, Яш... Как Валерка? — Ругается... — Что? — недоумённо переспросил Данька. — Врачи не выпускают гулять. Пока велят лежать. — Ругается — это хорошо. — Дань... — Яшка непонятно помолчал. — Он приезжает к вам в среду, шестичасовым. — Кто? — не понял Данька. — Валерка, — ответил Яшка почему-то виновато. — Чего?! Почему? Он же... — Не знаю, Дань... Упёрся... Мы уже и спорили, и уговаривали. Записывай: пятое мая, третий вагон. Вот фокусник. Какой чёрт понёс его в Москву так рано? — Дань. Ты меня слышишь? Ты записал? Данька! — Запомнил... — тихо сказал Данька и помолчал. — Яш. Как там Ксанка? Рядом? — Да. — Яшкин голос потеплел. — Привет передаёт тебе. Дань... Ты почему молчишь? Данька представил сестрёнку, прижавшуюся щекой к Яшкиному плечу. — Извините, ваше время заканчивается, — сообщила телефонная барышня. — Яш. Скажи ей, что я... тоже, — сказал Данька и услышал в трубке протяжные гудки. Варя не стала ждать его у дверей кабинки, а деликатно отошла к окну. Разговора ей не было слышно, лишь видна была белеющая за прозрачной дверцей льняная рубашка. Пару раз он, кажется, оглянулся на неё из-за плеча. Разговор закончился быстро. Данька закрыл дверь кабинки, подошёл к Варе. — Ну как? — сдержанно спросила она. — Всё в порядке? — Не знаю, — честно сказал Данька. — Валерка приезжает через три дня. — Так скоро... Торопится на службу? — предположила Варя. — Здесь что-то другое... — задумчиво сказал Данька. — Пойдём? Они дошли до Чистопрудного бульвара и сели прямо на траве, в тени. В паре метров над их головами устроила гнездо какая-то птица: его краешек, выстланный пухом, торчал из заброшенного старого дупла. К самой кромке воды подплывали доверчивые утки.

***

Демненко и Андрейчиков вернулись поздно, и ужинать сели уже после десяти. — Он и говорит: скорее всего, эта лиса просто так не откроет... но попробовать-то надо! — Ну? — поторопил Серёжа, вытирая руки чайным полотенцем. — Ну чего... Я у двери, а Берензон с ребятами — на пролёт ниже. Звоню. А она в глазок посмотрела — и открыла, не спрашивая! Расфуфыренная, руки в браслетах, «Любимым букетом императрицы» от неё разит за версту... — Что за букет? Коньяк? — спросил Данька, нарезая брусок сала — подарок Яшки и Ксанки, торопливо всучённый ему на вокзале. — Не... духи, дореволюционные ещё, дорогущие... Смотрит томным взглядом и говорит: мальчик... Серёжа прыснул и чуть не опрокинул чугунную сковородку с жареной картошкой. — Как я буду рассказывать, если меня всё время перебивают? — возмутился Андрейчиков. — Мы больше не будем, — смиренно проговорил Демненко (но в глазах его плясали весёлые чертенята). — Дань, давай уже садись... Мы весь день скакали в мыле, пообедать не успели, вот Андрейчиков и кусается... — Андрейчиков хотел двинуть его локтем, но тот ловко увернулся. — Рассказывай, Илюха, что ты в самом деле... — Так вот, ресницами хлопает и говорит: мальчик, ты к кому? Я в штатском был... Чуть её не стукнул, ей-богу! Тут ребята подбежали. Её выводят, а она кричит: «Гады! Провокаторы! Как вы посмели подослать ко мне ребёнка!» Хохотали. Маленький рост и нежная, почти детская внешность Андрейчикова были одной из любимых шуток в отделе, а оперативные байки — такими же вкусными, как покрытая хрустящей корочкой дымящаяся картошка с деревенским салом. Засиделись до позднего вечера, пока в окно не заглянула полная, белая луна.