***
— Вы хотите, чтобы я забрался к нему через окно? — Через... вы с ума сошли! Это не положено! Кроме того, его палата на третьем этаже. — Мне всё равно, на каком... — Не положено. Входить разрешается только близким родственникам. Молоденькая сестричка Анна Евгеньевна, дежурившая на входе, уже битый час повторяла эти слова симпатичному, хотя и немного растрёпанному товарищу в очках и пиджаке. Цербер — так окрестил её про себя Валерка. — Да как же вы не понимаете! Это мой друг... Анна Евгеньевна вздохнула. В глубине души она всё понимала и даже сочувствовала, но... — Друзьям не положено. — Ну запишите, что брат, — потерял терпение Валерка. — А вы на меня, пожалуйста, не кричите, — с достоинством проговорила Анна Евгеньевна. — Какой же вы брат? У вас фамилии разные. И потом, вы совсем на него не похожи, Валерий ммм... Михайлович. Дура, сердито подумал Валерка. Мало ли кто на кого не похож. Можно подумать, сама она похожа на ангела с крылышками. И разве в фамилиях дело? Подкрепление подоспело неожиданно — в лице сухощавого седого доктора в белоснежном халате, вдруг появившегося за Валеркиной спиной в холле военного госпиталя. — Любопытно получается, — сказал доктор задумчиво. — Вот, к примеру, мой сын, — он посмотрел на Валерку поверх очков-половинок, — тоже на меня совсем не похож. И что же теперь, не пропускать его ко мне? — Он перевёл взгляд на Цербера. — Как вы считаете, любезная Анна Евгеньевна? — Ну знаете, Пётр Моисеевич, — возмутилась девушка, — у вас с сыном хотя бы фамилии одинаковые! А вот у товарищей... Что же мне теперь — всякого, кто назовётся братом... — Всякого — ни в коем случае, — решительно перебил доктор. — А товарища пропустите, Анечка, я вас прошу. Анна Евгеньевна осуждающе покачала головой, и доктор провёл Валерку мимо обиженного Цербера к широкой лестнице. Данька лежал на больничной кушетке. На рёбрах — бинты; через марлю на левом предплечье проступали пятна какого-то желтоватого лекарства. Из перевёрнутой бутылки, закреплённой на металлической стойке, капала и медленно продвигалась по трубочке к вене прозрачная жидкость. — Почему он без сознания? — Спит. Травмы, переутомление... И обезболивающее действует. — Можно, я... посижу здесь? — тихо попросил Валерка. — Извольте-с, — наклонил голову Пётр Моисеевич. — Можете даже прилечь на свободную койку. Вид у вас, Валерий Михайлович, несколько... усталый. Валерка благодарно кивнул: после тревожной ночи его неудержимо клонило в сон. Доктор обернулся в дверях. — Ах, да. Если будут вопросы, скажите, что я разрешил. Моя фамилия Берензон. Я, видите ли, заведую отделением хирургии. Отдыхайте. Я загляну к вам через пару часов.***
В беспокойный, тяжёлый Данькин сон врезались негромкие голоса. Один, без сомнения, Валеркин. Второй, чуть надтреснутый, но уверенный, был ему не знаком. — Сломаны два ребра слева. Ушиб лёгкого. Осколки мы уже извлекли, кровотечение остановили... — А с рукой что? — Рана глубокая, но уже всё в порядке. Обработали, зашили. Данька открыл глаза. Капельницу уже унесли; из белого тумана выплыло участливое лицо пожилого доктора. На носу его поблёскивали очки-половинки. — Как вы себя чувствуете? — спросил Пётр Моисеевич. Данька молчал: было больно не только говорить, но даже и дышать. Стены палаты перед ним мягко покачивались. — Вас доставили к нам сегодня ночью, — продолжал доктор медленно и раздельно. — Вы помните? Вы в госпитале. — Я вас где-то видел... — еле слышно пробормотал Данька и снова закрыл глаза. Валерка вопросительно посмотрел на Петра Моисеевича, но доктор не удивился. — Почему бы и нет... Вы, должно быть, к нам и раньше попадали? — предположил он, нащупывая пульс. Данька попробовал помотать головой, поморщился. — Лежите, лежите спокойно, — сказал доктор, осторожно подсовывая ему градусник. Несколько минут прошли в тревожной тишине. — Тридцать восемь и две, — наконец сказал Пётр Моисеевич, убирая градусник в карман. — Ну это не беда... — Вспомнил, — вдруг слабо улыбнулся Данька. — Ваша фотография... в рамочке... на столе... у Миши Берензона. Каждое слово отдавалось в рёбрах болезненным толчком. Доктор посмотрел на Даньку растерянно. Поморгал, снял очки, быстро протёр их полой халата, снова надел. — Надо же... Не знал. Тронут. Весьма... — проговорил он, торопливо кивнул ребятам и вышел из палаты.***
В пять вечера все, кроме Даньки и Валерки, собрались в кабинете Степнова. — Ну вот, совсем другая картина, — удовлетворённо оглядел их начальник отдела, расхаживая по кабинету. — Есть новости, ребята. Во-первых, затея попрыгунчиков оказалась вовсе не оригинальной. Так сказать, феникс, возродившийся из пепла... — Как это? — удивился Демненко. — Да, представьте себе. Ещё в 1920 году в Петрограде была задержана банда, действовавшая подобным образом. Ходули, пружины, белые саваны. Нападали на одиноких прохожих, пугая их до полусмерти: за два года — более сотни раз... До сих пор считалось, что все причастные были пойманы и расстреляны. Но кое-кому, как оказалось, всё же удалось улизнуть. — Кайсель? — спросил Андрейчиков. — Он самый, — вздохнул Степнов. — Антон Абрамович с успехом перебрался в Москву, только действовал теперь более осторожно: на сей раз это были уже не случайные грабежи, а холодный расчёт. И тут ему как нельзя кстати пришёлся сын банкира Изотова вместе со своей любовницей. Как её там? В общем, с кассиршей. — А чем он занимался в Москве, этот Кайсель? — спросила Варя. — Держал ломбард на Соколиной горе, — отозвался Степнов. — Сегодня во время обыска там нашли вот это. Степнов достал из ящика и выложил на стол золотой портсигар с царским орлом и массивный серебряный перстень. — Марк Изотов, вступив в преступный сговор с владельцем ломбарда, через старшего кассира получал информацию о крупных долгах по векселям... Камень на перстне бывшего финансиста Козловского светился под лампой кроваво и печально. — Получается, Марк Изотов обворовывал собственного отца, — грустно сказала Варя, вспомнив банкира, суетливо вытирающего платочком вспотевший лоб. — Выходит, так, — кивнул Степнов. — А этот... Полухин? — спросила Варя и, не сдержавшись, зябко передёрнула плечами. — Жив, — коротко сказал Степнов. — Хотя приложил его Даня весьма крепко. Сейчас находится в тюремном лазарете. Прописан на Семёновских дачах, в том самом «скворечнике». Ну, теперь готовится к переезду... на казённую квартиру. Попрощавшись с ребятами, Степнов попросил Варю задержаться. — В чём дело, Иван Кузьмич? — спросила Варя с тревогой. — Вот здесь у меня лежит приказ... — Какой? — упавшим голосом сказала Варя. — О награждении вас внеочередным отпуском сроком на одну неделю. А... в чём дело, Варвара Александровна? То ли сказалось напряжение последних дней, то ли выплеснулось вдруг что-то глубоко прочувствованное в эту тяжёлую ночь — только Варя вдруг поняла, что у неё самым предательским образом намокают глаза. — Я... я думала, вы мне выговор объявите. — Выговор? — с интересом переспросил Степнов. — За что же? — Так ведь я... в банк поехала без оружия, ничего не продумала заранее. Бандит чуть не ушёл. Ребята жизнью рисковали... — тихо сказала Варя. — И Даня... Даня сейчас в госпитале... из-за меня. — Да у вас грехов побольше, чем у этого Кайселя, — устало заметил Степнов. — Давайте к фактам. Если бы вы не сообщили в отдел информацию о векселе, тогда что? То-то и оно... А что не подумали заранее — так ведь мы не машины, Варвара Александровна. Так ведь? Ну вот. Ещё вопросы? Нет? Ступайте. А с завтрашнего дня чтобы я вас в отделе не видел. Вам ясно? Когда за Варей закрылась дверь, Степнов вздохнул с облегчением. Он не любил эмоций.***
Безлунная ночь. На белых стенах больничной палаты — тени ветвей в свете уличного фонаря. Они не беспокоят Даньку, он дышит тихо и ровно. Чуть подрагивают брови, но на лбу нет обычной суровой складки. Ночь без снов — лучшая для него награда. На соседней кушетке — Валерка. Он спит сидя, прислонившись спиной к стене и уронив голову на руки. Пётр Моисеевич разрешил ему остаться в палате до утра. Валеркин сон, хоть и некрепкий, понемногу восстанавливает силы. Через щель из-под закрытой двери пробивается яркая полоска света. Время от времени в коридоре раздаются шорохи и чьи-то приглушённые голоса. Данька открывает глаза. К ночи жар спал, и стало немного легче думать и дышать. Перед его глазами проносятся картины прошедшего дня — как в синематографе, только яркие, цветные. Картузник. Нож. Блестящие Варины глаза... Данька осторожно приподнимается и медленно садится. Болью обжигает забинтованные рёбра. Валерка просыпается и, не находя в темноте очков, зажигает тусклую лампу. — Ты в порядке, Дань? — спрашивает он, щурясь от света. — Я думаю... где сейчас Варя, — тихо говорит Данька. Валерка смотрит на часы. Без четверти три. — Ммм... В общаге, скорее всего, — пожимает плечами Валерка. — Спит, наверное. Данька кивает и, морщась, ложится. Валерка гасит свет, и больничная палата снова погружается во тьму. — Завидую я тебе, — вдруг говорит Валерка. — Чего? — фыркает Данька. — Да, — серьёзно продолжает Валерка. — Перестань ржать... Мы столько лет будто мчимся в бешеной скачке. И не отдохнёшь, не спрыгнешь, потому что копыта наших коней вращают эту планету. А на планете — люди... Строят города, заводы... Данька не любит метафор, но слушает внимательно. — Женятся, — продолжает Валерка. — Воспитывают детей. И... дома их кто-то ждёт. И мне всегда казалось, что всё это не про нас... А сегодня посмотрел на твою Варю... — Мою? Я ещё ничего не знаю, Валер. Может, и правда... не про нас. Вот случись что со мной... А она потом — как? — Так ведь и с ней тоже может случиться, — отзывается Валерка. Полминуты они лежат молча, глядя, как быстрые тени мелькают по крашеным стенам палаты. — Ты поговори с ней завтра же, — вдруг говорит Валерка. — Что? — Если бы я в своё время поговорил сразу... может, сейчас всё было бы по-другому. Хотя нет. По-другому не нужно. Пусть всё будет, как есть... — С кем? — теряется Данька. — С твоей сестрой, — словно шагая в пропасть, говорит Валерка.