Путь домой (18+)

— Но это значит, что мне придётся здесь… жить? — нерешительно спросил Хёнджин. — Это обязательное условие, потому что иногда господину Ли бывает плохо ночью, так что ему может понадобиться ваша помощь, — твёрдо ответил Джисон, пристально глядя на юношу. — Мне… Мне нужно будет уходить два раза в неделю. По вечерам. У меня есть необходимые… дела. — Какие, если не секрет? — прищурился Джисон. Хёнджин беспомощно посмотрел на Минхо, который сидел, сжавшись, в кресле и пытался прийти в себя. У него в голове вертелся миллион вопросов, ныли шрамы, ему казалось, что они уродливо краснеют посреди его лица и, конечно, привлекают неприятное внимание Хёнджина, однако тот выглядел так робко и в то же время… спокойно… И эти глаза, полные затаённой боли… Они вывели Минхо из ступора. — Что? — переспросил он. — Я… обязан отвечать? — жалобно спросил у него Хёнджин. — Нет, конечно, нет, — тут же ответил Минхо, хотя представления не имел, о чём речь. Джисон возмущённо хмыкнул и сказал нарочито недовольным тоном: — Ну, раз господину Ли это неинтересно, то конечно. Минхо понял, что где-то прокололся, но ему было не до этого. Он в растерянности пытался осознать, что произошло полчаса назад в саду. Как? Как получилось, что он, уже десять лет не выходивший никуда дальше своей комнаты без маски, спокойно и даже мило болтал с абсолютно незнакомым человеком столько времени и даже не заметил, что на нём её нет? Это не укладывалось в его голове. И пугало. Чертовски пугало. И он даже пытался заикнуться Джисону о том, что не надо нанимать этого загадочного юношу, который так странно действует на Минхо, но тот даже слушать его не стал. — Ты сам показал ему лицо. Мы теперь обязаны связать его контрактом с пунктом об ответственности. Иначе разболтает он чёрти что, мы потом от журналистов не избавимся! И хотя Минхо вообще-то понимает, что Джисон явно играет нечисто, преувеличивает, потому что откуда парню знать, что господин Ли — это известный писатель Ли Ноу? Есть, правда, книги с его старыми фотографиями, но… почему-то Минхо готов спорить на что угодно, что Хёнджину и в голову не придёт кому-то что-то рассказывать. Впрочем, что он знает об этом юноше, кроме того, что он красив, как бог, и смог сделать так, что постоянно нервный и злой Ли Минхо за пятнадцать минут милой трепотни с ним ни разу не вспомнил о своём несчастье? Надо в этом разобраться. Надо с этим что-то сделать. И сделать можно будет, только если Хёнджин будет здесь, у него на глазах. Так что Джисон, как всегда, прав. Между тем Хан в подробностях рассказал Хёнджину о его обязанностях и повёл на экскурсию по дому. Минхо устало прикрыл глаза. Он ненавидел перемены, он ненавидел в доме чужаков. Он ненавидел себя. Теперь из этих трёх постоянных условий его грёбаной жизни целым и невредимым осталось одно. Ненависть к себе. — Это и все твои вещи? — удивлённо спросил Минхо, оглядывая два небольших чемодана, которые Хёнджин нёс в руках, поднимаясь по лестнице в свою комнату, которая была прямо напротив спальни Минхо. — Да, — лучезарно улыбнулся Хёнджин. — Я скромняга, правда? Минхо хмыкнул и поправил ткань на лице. — А зачем вам маска? — внезапно спросил Хёнджин, свешиваясь через перила. — Боитесь заболеть? Минхо посмотрел на него, как на идиота. — Я переоценил твои умственные способности, — процедил он злобно. — Не задавай лишних вопросов. Они не входят в твои должностные обязанности. — И то верно! Прошу прощения, — как-то до обидного легко согласился юноша и продолжил путь в комнату, что-то напевая себе под нос. Но на площадке он снова остановился и снова свесился через перила: — Что приготовить вам на ужин, господин Ли? — Ничего, я сегодня не ужинаю дома, — буркнул Минхо и вышел из холла. Он прошёл в нижнюю ванну, собравшись с силами, стянул маску и поднял голову, чтобы взглянуть в зеркало. Сегодня был вторник. А по вторникам работал вечерами Нини. Минхо нужно было успокоиться и собраться. Наблюдение за тем, как мило суетится омежка-официант, как мелькают его белые зубы в обворожительной улыбке, как он хмурит бровки, переругиваясь с поваром, который чем-то вечно был недоволен, — всё это помогало обрести душевное спокойствие. Минхо понимал, что никогда и ни за что на свете не решится подойти и познакомиться с этим красавцем, что эта влюблённость безнадёжна и смешна. И дело было точно не в их разнице в возрасте: девять лет не приговор. Минхо горько усмехнулся, проводя пальцами по шрамам. Если бы это было так просто, уж он бы нашёл, чем привлечь юношу — в свои тридцать. Но рядом с таким красивым омегой должен быть прекрасный лицом и душой альфа, который будет достойным спутником, идеальной парой для этого любимца всех посетителей кафе, обожаемого сына своих родителей, который успевал и в университете отлично учиться, и помогать им в семейном деле. Минхо с ненавистью сдавил свой подбородок. Надо побриться… Надо собраться… Только ведь сколько ни прихорашивайся, это не поможет. С каждым разом, особенно в последнее время, он всё лучше осознавал, что ему никогда не обрести своего счастья. Нини это будет, или нет — никто никогда его таким не полюбит. Он прятал глаза, когда юный красавец подходил к нему, чтобы принять очередной заказ. Чашка кофе, который Минхо никогда не пил, потому что… потому что… Он снова пристально поглядел в зеркало. Потому что если он увидит отвращение и ужас на лице Нини — а он увидит! — то не сможет жить дальше. Ему и так с трудом удаётся жить, но если… Он найдёт способ. И никакой Джисон его не удержит. Конечно, Хану хорошо: он красавчик, исправно трахает своего Бинни и думает, что Минхо ничего не замечает. А разве можно такое скрыть? Когда в его обычно деловитых или сердитых глазах загорается огонь при виде стройной невысокой фигуры водителя? Когда в ответ ему зажигаются нежным светом обычно такие спокойные глаза Чанбина? Разве Минхо так уж глуп? Или слеп? Нет! Он всё видит! Он всё понимает! Вокруг него так много любви! Феликс, привстав на носочки, взасос целует уставшего, но такого счастливого Чана, нежно прижимающего его к себе… Джисон прижимает сердито протестующего Чанбина к ограде за домом и оттягивает его воротник, чтобы засосать там, где Минхо этих преступных следов не увидит… А Минхо видит! И хочет хоть чуть-чуть счастья! Но всё, что у него есть, — это три часа созерцания того, как желанный омега летает между столиками, мягко улыбается всем подряд и изящно разносит кофе и пирожные. И всё потому, что это ужасное лицо… эта уродливая рожа не может больше ни на что рассчитывать! И никогда! Никогда не сможет! Как же он её ненавидит! Минхо сначала услышал звон разбитого зеркала и свой крик, а потом только почувствовал боль и увидел, как осколками со стены стекает его разбитое на множество частей лицо. Хёнджин налетел на него на повороте коридора, когда Минхо вышел из ванной осторожно придерживая одной рукой другую. Юноша молча подхватил чуть не упавшего от внезапной слабости альфу и потащил его в кухню. — Сам сможешь? — хрипло спросил Минхо и мотнул головой. — Аптечка в том шкафу. Хёнджин коротко кивнул. Он очень ловко обмыл и начал обрабатывать порезы. Минхо было больно, чертовски больно, он шипел и цокал, ругая бету за якобы неловкость, хотя и сам понимал, что Хван тут ни при чём. Но ему почему-то захотелось, чтобы Хёнджин возразил, возмутился, проявил хоть какие-то чувства. Уж очень странным было то, что он как будто ничуть не удивился, увидев состояние Минхо. Однако бета только стал действовать осторожнее: его длинные, тонкие, артистические пальцы придерживали руку нежно, чистили раны очень бережно, а когда Минхо особенно жалобно вскрикнул из-за остро защипавшей жидкости, которой Хёнджин смазывал порез, бета наклонился к его руке и, вытянув пухлые губы трубочкой, легонько подул. А потом ласково забормотал: — Тише, тише… Не будем плакать, да? Это только небольшой порез. Тш-ш… Вот так… — И снова подул. И Минхо стало легче. Вот правда. Это было просто поразительно. — Ну вот, — довольно оглядывая обработанную руку сказал Хёнджин. — И даже зашивать не надо. Правда, всё равно останутся шрамчики. Но это ерунда. — Да уж! — мгновенно взвился Минхо. — Мне это точно не страшно! Спасибо, что напомнил! Правда, ругаться тут же перехотелось, потому что Хёнджин посмотрел на него так удивлённо и непонимающе, что Минхо остановился, глотая злобные слова. — О чём? — спросил бета, хлопая длинными ресницами. — О чём напомнил? Надо было прояснить вопрос раз и навсегда. — Ты смотришь мне прямо в лицо и спрашиваешь, о чём ты напомнил мне, сказав о шрамах? — болезненно напряжённым голосом уточнил Минхо. Хёнджин, который до этого смотрел ему прямо в глаза, обвёл задумчивым взглядом его лоб и щёки, спустился на губы и проводил взглядом ниточку шрама до челюсти. — Нравлюсь? — горько усмехнулся Минхо. — Всё понял? — Я понимаю, почему вы так реагируете, — ответил Хёнджин грустно. — Я понимаю, почему вы сердитесь и не хотите слышать об этом. Внезапно он протянул руку к шраму на щеке. Минхо резко, со всхлипом перехватил её и с силой стиснул. Однако Хёнджин лишь дрогнул ресницами и губами, а потом приподнял брови: — Нельзя? Почему? Всё ещё больно? — Всегда будет больно! — яростно прошипел Минхо, продолжая сжимать его руку. — Не смей ко мне прикасаться! Понял? Хёнджин, не двигаясь, смотрел прямо в его глаза. Потом он медленно поднял вторую руку, положил её на ладонь, сжимающую его запястье и ласково погладил пальцы, причиняющие ему боль. — Знаете, ваши шрамы почти не видны на солнце, — сказал он негромко. — Там, в саду, я и заметил их не сразу. Но вот шрамы на вашем сердце саднят и болят гораздо сильнее, и они виднее, чем эти. — Он кивнул на щёку Минхо. — Я не смогу вылечить ни те, ни другие. Но я не могу и делать вид, что их не существует, потому что вы сами о них слишком хорошо помните. Он опустил взгляд на всё ещё сжатую на его запястье ладонь альфы. Минхо тут же отпустил руку беты и отодвинулся от него, хотя возможностей для этого у него было не так много: он сидел на табуретке около стола, зажатый в углу около окна, а бета, получается, чуть нависал над ним. Между тем Хёнджин стал растирать красное от хватки Минхо запястье. Но при этом он, не отрываясь, смотрел альфе в лицо. И Ли внезапно стало жарко и неловко. Но не от того, что Хван рассматривает его шрамы, которые он столько времени никому, кроме самых близких и доверенных людей, не показывал. А от того, как он на них смотрел. Ни отвращения, ни презрения, ни ужаса или хотя бы брезгливости. На лице Хвана было выражение сосредоточенной грусти. — Мне не нужна твоя жалость, — сердито сказал Минхо. — Не стоит. У меня всё прекрасно. — Мне жаль не вас, — серьёзно ответил Хёнджин, глядя на шрам у губ. — Мне больно оттого, что вам причинили боль. И вынудили страдать. Я с этим ничего не могу сделать. Я только могу тихо порадоваться, что вы… остались живы. Потому что, знаете, не всем так… не у всех так получается. Минхо нахмурился, а Хёнджин молча закончил перевязку и, пожелав ему спокойной ночи, ушёл в свою комнату. К Нини в тот вечер Минхо не поехал. Чанбин напрасно прождал его в гараже и вечером, обнимая Джисона, тихо сказал ему: — Что-то меняется, Сонни. Уж не знаю, к добру ли, к худу ли. Но что-то совершенно точно меняется. Хотелось бы, чтобы к лучшему.