Мой ласковый зверь

            Я шёл по улице. Я был всё дальше от дома на площади Гриммо двенадцать. Куда я шёл и зачем, я не знал, да и не хотел знать. Почему-то я винил себя во всём, что произошло и случалось когда-то раньше. После разговора с Дэвидом я многое осознал, и в голову и в душу лезли мысли о том, что я так давно не испытывал. Меня мучали совесть, горечь и переживания. Я не признавал себе раньше, но признаю сейчас, что действительно Поттер, (ой, э-э), вернее Гарри для меня стал чем-то большим, чем просто ученик.       Я понял также, что ненавистью после его третьего (а может второго) курса я лишь прикрывался. Он мне был, как… Сын?! Странно... Раньше и не думал как-то об этом… Но да. Как факт.       Грейнджер и Уизли (Рон, если конкретнее) тоже для меня, на самом деле, стали вовсе не чужие. Словно они были мне своими детьми! Ну, а я их недооценил. В особенности Грейнджер. Умная девчонка, а я так грубо игнорировал её. Всё из-за моей глупой гордости, из-за моего проклятого предубеждения!       А Драко? Он так и вовсе считает меня отцом (он сам мне в этом будучи в истерике признался). Неудивительно, поскольку его отец на него ноль внимания, а я за ним глаз да глаз и действительно забочусь о нём, как о сыне, хотя порой этого делать даже и не стоило. Никто меня не просил ведь: ни Нарцисса, ни Люциус. Я добровольно шёл абсолютно на всё. Но при том я даже не ценил того, как Драко относится ко мне. Я не обращал на это толком внимания, хотя должен был.       И как мне сейчас стыдно! Я буквально уже сгораю в упрёках совести, которой раньше совсем не чувствовал. Я понимаю, что я совершил ни одну сотню ошибок. Но ведь прошлое не вернуть, а мои раскаяния никто не услышит, поскольку скорее всего мне тупо не хватит смелости решиться на то, чтобы раскаяться вслух.       Я продолжаю брести в неизвестном себе направлении. Улицы довольно медленно сменяются одна за другой. Над городом стоит утренний туман со смесью лёгкого смога. Магловские маленькие магазинчики начинают свой рабочий день, открываясь и впуская первых посетителей.       Дороги частично заполняются машинами, и шуршание их колес и гул моторов заглушают сердцебиение в груди, что собственно меня устраивает. Мне не хочется слышать сейчас своего сердца. Слишком больно оно сейчас стучит.       В моих глазах мелькает ни одна сотня воспоминаний. Воспоминаний, где я вел себя, как последняя сволочь. Сколько учеников Гриффиндора пострадало от того, что я просто невзлюбил их за факультет?! Хотя столько было достойных и умных ребят. Та же Грейнджер! Рон, конечно, не особо одарен способностями к зельями, но и он не так туп, как я мог думать.       Но больше всего мне до безумия стыдно, и мне страшно жаль, что я говорил и делал по отношению к Гарри.       Гарри, хоть и был Поттером, не виноват в том, что у него такой отец. Он его по сути никогда даже и не видел. Никогда толком и не слышал. Может, если бы Поттер (Джеймс в смысле) остался жив, он был бы не плохим отцом, и Гарри не чувствовал бы себя одиноким и брошенным ребёнком. Он был тогда всего лишь мальчик… Невинное и чистое дитя! Как его можно было в чём-то обвинить?! Хотя уже в год его удостоили звания героя за свержение Тёмного лорда. О чём уж можно говорить?!       И вот здесь в моих воспоминаниях мелькает Лили… Единственная любовь моего сердца… Она всегда оставалась единственным утешителем моей беспокойной души. Но всё испортил опять же я. И я, вместо того, чтобы доказать, что я лучше, на зло неизвестно кому стал Пожирателем Смерти. Если бы не этот дурной поступок Лили бы не погибла. Она бы сейчас жила и радовалась жизни.       Да… Она бы точно радовалась, ведь никто так не радуется, как это делала она! За исключением того же Гарри.       Мне однажды удалось заметить, что он на самом деле больше похож на свою маму, нежели на отца (естественно, я сам себе отрицал это, по крайней мере тогда). Гарри также улыбался, также смеялся, также радовался, также заботился о ближних, как умела делать Лили. Однажды я даже обратил внимание на то, что Гарри схож с матерью в довольно ценном качестве, которого так мало у людей, и, к сожалению, которого не имею я.       Гарри обладает невероятными добротой и чуткостью. Он очень чувствительный и трогательный, а его доброта есть по отношению ко всем, кто просит у него помощи, и кому (когда Гарри, конечно, видит) она нужна и необходима. Он ведь даже тогда в Воющей хижине, когда я думал (да все так думали!), что я умру, не бросил меня и пытался что-то сделать.       Хм-м... Интересно так выходит... Он пытался помочь, но не знал чем и как. Но всё же это достойно уважения и похвалы.       Чёрт! Я приостановливаюсь. В груди резко становится больно. Такого я не планировал... Мне хватало сейчас душевных переживаний, а тут ещё и это! Лапы от этого у меня стали подкашиваться и почти не слушались.       Пошатываясь от мучительной боли, я кое-как добрел до ещё не открывшейся пекарни, где бессильно упал за какими-то деревянными ящиками. Боль не отступает, и мне становится хуже прежнего, поскольку дополнительно начинает кружиться голова.       Я поджимаю лапы к себе и, прикрываясь хвостом, утыкаюсь в него носом. Только сейчас я чувствую, как мне холодно. Не прогретый асфальт заставляет мышцы коченеть, но пошевелиться, чтобы размяться, я не могу. Мне всё ещё слишком плохо, а при движениях становится лишь хуже.       Я закрываю глаза, готовый погрузиться в мир Морфея, но тут внезапно слышу знакомый женский неприятный голос, в хрипоте которого слышится нотка сумасшествия.       Я раскрываю глаза и подскакиваю. Боль в груди отзывается во всём теле, но я не обращаю на это внимание и, выглянув из-за ящиков, вижу Лестрейндж, а рядом с ней ещё одного Пожирателя. Я не сразу узнал его, но потом признаю в нём Долохова.       Я навостряю уши и пытаюсь уловить каждое слово их разговора.       — Слушай внимательно, Антонин, — говорит тихим голосом Беллатриса, бегло осматриваясь по сторонам, — ты должен сделать это бесшумно и без лишних движений. Поттер понимает Снейпа, поэтому он может ускользнуть, если ты попадёшься на глаза даже этому полукровке.       — Я не пойму никак, — фыркает Долохов. — Каким образом Поттер понимает его!?       — У них родственная связь, — поясняет Беллатриса, и моё сердце от такой новости пропускает удар.       «КАК РОДСТВЕННАЯ СВЯЗЬ!?» — кричит моё сознание, и Долохов восклицает тоже самое, что находится у меня в данный момент в голове.       — Поттер на самом деле вовсе не Поттер, — говорит Беллатриса. — В Гринготтс я однажды увидела гобелен Принцев. По обстоятельствам я оказалась там, но не суть. Заметила я это случайно. В конце полотна я увидела, что Гарри сын Северуса, и это меня натолкнуло на мысль, что Снейп шпион и предатель Тёмного лорда. Я всё время старалась предупредить повелителя, но он мне не верил.       — То есть ты не уверена, что Гарри действительно сын Снейпу?       — Ну, он же таскается с ним, а значит понимает его! А такое порой случается. Следовательно, из этого стоит делать вывод, что между ними кровная связь. Северус Снейп — отец Гарри Поттера. Скажи, странно звучит, а!? — она залилась ненормальным смехом, который заставляет меня скривиться. — В общем, ты услышал меня. Заходишь в дом, поджигаешь его и валишь оттуда. Понял? Главное: сделай так, чтобы никто, кто будет находиться в доме, не смог выйти из пожара и все сгорели.       — Будет сделано, — кивает Долохов. — Соберу ребят, и мы завтра ночью устроим небольшое «файер-шоу».       Беллатриса усмехается. Долохов прощается с ней и трансгрессирует в неизвестном направлении. Лестрейндж тоже не задерживается и с хлопком пропадает.       Я с спутанным мыслями, болью в груди и страхом во всём теле, подкосившись, продолжаю стоять на месте. Но не долго. Через миг я, как ненормальный (как Беллочка наша), срываюсь с места и скорее сломя голову несусь обратно на площадь Гриммо двенадцать.       В голове целый рой мыслей. Я не понимаю, каким образом Гарри может быть мне сыном. Неужели моя привязанность к нему была неспроста, и я не просто так считал его каким-то близким!? Меня помимо всего трясёт от страха за всех, кто сейчас на Гриммо и будет там завтра ночью. Мне нужно срочно всех предупредить.       Я бегу. А боль в груди всё сильнее. Кажется, что кто-то тугим узлом перетягивает мне сердце, пережимая там все сосуды и артерии. Но останавливаться нельзя. Нельзя даже несмотря на эту боль. Времени на то нет! Надо покинуть площадь Гриммо и скрыться так (хотя бы на время), чтобы Лестрейндж с шайкой тупоголовых идиотов не могли найти нас.       Бежать у меня уже сил нет. А я забрёл слишком далеко до нужного мне сейчас места. Но я не думаю остановиться. Всё ещё бегу... А в голове опять пульсирует сумасшедшая, но отчего-то радостная мысль: «Гарри — мой сын!»