Зов крови

      Густая, влажная ночь таилась за окнами.       В свете масляной лампы все было наполненно прозрачным, золотисто-янтарным светом. И пусть по углам таилась почти черная темнота, глухая и страшная как неаккуратное пятно на смертном приговоре очередного мятежника. Пускай. Цзинь Гуанъяо никогда не боялся грозовой темноты. Даже тогда, в детстве, когда сидел в углу материнской каморки и глотал слезы пополам с собственной кровью...       Тонкая рука, белоснежно-белая как алебастр и точеная как слоновая кость, с раздражением откинула в сторону испорченный лист. В этой настороженной полутьме она казалась практически призрачной, невесомой. Зашуршала шитая золотом ткань, задевая чистый лист, придвинутый в центр.       Цзинь Гуанъяо вздохнул и решительно вывел несколько слов на бумаге. Они ещё не успели просохнуть и матово блестели, смоляно-ядовитые, как густая разбойничья кровь. Но скоро и это останется позади.       «Подумать только, — размышлял про себя Цзинь Гуанъяо, устало потирая переносицу изящными пальцами. — Несколько слов на бумаге — и нет человека, громкого, скандального бедствия тысяч людей. Деньги кровавы. Но в словах куда больше крови. Они — сама смерть».       Он открыл глаза и окинул мутным взглядом роскошно обставленный кабинет, приглушённо лучащийся золотом. За оконными стеклами грохотал ливень.       В дверь неуверенно постучали.       Цзинь Гуанъяо отложил в сторону непросохший приказ, равнодушно приоткрыл ящик, бросил несколько плотных мешочков. Зазвенело кровавое золото.       Дверь приоткрылась, и тут же, нарушая мягкую полутьму, блеснула ослепительно-яркая молния, змееподобная, из тех, какие бывают лишь в пору жаляще-терпких гроз. На мгновение все залило белым светом, будто все пространство роскошного кабинета задрапировали траурными шелками. Цзинь Гуанъяо расправил плечи, в глубине его глаз полыхнул странный огонь. Но вот, все завершилось и стало по-прежнему. В бьющей по глазам полутьме, разряженной золотом мигающего огонька, тонкая рука Яо распустила тесьму и принялась раскладывать в столбики золотые и серебряные монеты.       — Глава... — послышался голос от двери.       Цзинь Гуанъяо даже не повернулся на звук, лишь махнул рукой, давая слуге право продолжить.       Но тот молча и боязливо, словно неловкая тень, приблизился к своему господину и с поклоном положил что-то на стол. Глава в удивлении вскинул брови.       Подношение оказалось четырьмя небольшими конвертами белого цвета. Глава взял один из них в руки, оглядел, затем осторожно вскрыл ножом. Внутри оказался клочок бумаги низкого качества, на котором поспешной рукой малограмотного человека было выведено: «Поймай, если сможешь».       Прочие послания содержанием не разнились.       Тонкие губы Цзинь Гуанъяо скривились.       — Он думает, что может все, — медленно проговорил он, и голос его был страшен. — Он думает, что всесилен, что может сбежать от меня. Глупец-глупец... Что же, я дам ему немного побегать. Пускай тешится. И тешит своего питомца...       Глава подумал и поднял взгляд на склоненного в поклоне слуге. — Говори, — милостиво разрешил он.       Тот прерывисто вздохнул.       — Их обнаружили в домах влиятельнейших людей Сингапура, Глава, — тихо ответил слуга. — Все четверо мертвы. Люди в растерянности, хотя, здесь, у нас, такой люд, вы сами знаете... Их трудно пронять.       Цзинь Гуанъяо поморщился.       — Мне нет до этого дела, — спокойно произнес он. — Пусть с этим разбираются стражи закона. Ты мне вот что скажи. Есть ли свидетели? Зацепки? Убийства совершают люди. А люди склонны к разного рода ошибкам.       — Вы кого-то подозреваете? — с робкой улыбкой поинтересовался слуга.       — Я почти убежден, — степенно откликнулся Цзинь Гуанъяо.       Слуга помедлил.       — Это всего лишь слухи... — неуверенно начал он, боязливо взглянул на своего господина и торопливо продолжил, справедливо опасаясь быть перебитым. — Говорят, к каждому в день смерти наведались двое. Оба молодые мужчины, оба из наших. Один был одет в черное платье, второй — в светло-серое. Дальше свидетельства расходятся. К кому-то эти господа приходили по денежному вопросу, а к кому-то, напротив, обсудить что-то, связанное с торговлей. К хозяину невольничьих рынком, говорят, приходил торговаться капитан захудалого судна, а к господину главному попечителю пришел торговец с душевнобольным братом...       — Довольно, — перебил его Глава. — Мне не интересны дешевые спектакли этого человека.       «Я хочу лишь настигнуть его и утопить в Сиамском заливе, — добавил он про себя. — Вместе с его разлюбимой посудиной и сворой безмозглых псов. Хотя нет, некоторых лучше оставить. Это может быть занимательно... Но прежде я отниму у него то, что он так недальновидно украл...»       В это мгновение дождь зарядил с удвоенной силой, а в дверь вновь постучали.       Второй слуга вошел уверенней первого. Он дышал часто, лицо раскраснелось, видимо, до кабинета Цзинь Гуанъяо он добирался бегом. Отвесив поклон, он сбивчиво проговорил:       — Глава, к вам прибыл какой-то господин. Он просил немедленно доложить о нем. Он хочет... Хочет вас видеть.       Лицо Цзинь Гуанъяо не выразило ни единой эмоции.       — И кто он? — холодно спросил он. — Должно быть, не какой-то попрошайка, раз его впустили сюда.       Слуга склонил голову.       — Он одет очень знатно, хотя и выглядел порядком измученным, — отвечал он. — Однако не назвался. Сказал, что это не к чему. Сказал, что это сугубо конфиденциальный визит старому другу. Сказал, передать вам это. Сказал, вы поймёте.       И с этими словами он протянул своему господину что-то маленькое и тускло блеснувшее в полутьме кабинета. Цзинь Гуанъяо осторожно принял подношение, смутно похожее на какое-то украшение или подвеску. Первый слуга, о котором все будто бы позабыли, с любопытством вытянул шею, пытаясь рассмотреть получше. Однако глава держал вещицу несколько неудобно, будто нарочно загораживая от постороннего взгляда, только длинная, бледно-голубая кисть спускалась с запястья.       Лицо Цзинь Гуанъяо оставалось спокойным, но губы на выдохе шевельнулось, будто бы произнося что-то. Наконец он поднял голову и повернулся к слугам.       — Вон отсюда, — повелел он. — Устройте этого человека как нельзя лучше, с надлежащим почетом. Делайте все, что он повелит. Передайте, что я скоро приду. Выполняйте.       Оба прислужника удивленно переглянулись, однако, послушно попятились и вышли вон.       А Цзинь Гуанъяо какое-то время сидел неподвижно. Бледные вспышки молнии временами освещали его лицо, а он глядел прямо перед собой уставленным взглядом и чуть рассеянно улыбался.       — Значит, это ты, эрге, — неожиданно мягко произнес Глава одними губами. — Воистину счастливая новость.       Он помедлил, воровато оглянулся через плечо, а потом быстро поднес подвеску к губам. И так же резко отдернул ладонь, словно бы стыдясь собственного порыва. Встал. Постоял ещё минуту, восстанавливая сбившееся дыхание.       «Уму непостижимо! — мысленно возмутился он. — Стоило мне только подумать о нем, и я уже сам не свой. Это безумие, безумие! Но безумие сладкое...»       И не в силах более бездействовать, Цзинь Гуанъяо сунул подвеску в карман и опрометью бросился к выходу.

***       Императорский наместник и уполномоченный правитель индо-китайских земель вызывал уважение и любовь в сердцах практически каждого, кому довелось поведать его лично. Даже европейские купцы и португальские поселенцы, обычно на дух не переносившие ханьских "мандаринов", относились к нему с теплотой. О нем отзывались как о весьма разумном и понимающем человеке, великолепно образованном и поразительно благородном. Он правил мудро и справедливо, защищая правых и карая виновных. Он заботился о подданных как о собственных детях, не жалея средств и с готовностью откликаясь на мольбы обделённых. К тому же, он был прирожденным политиком, да при том обладающим львиной долей природного обаяния теплого и искренне-ласкового как солнечный свет по весне. Одним словом, молодого наместника жаловали. Ещё как.       Звали его Лань Сичэнем. Он был молод и ужасно красив, многие так и вовсе считали его красоту божественной, неземной. Даже редкие европейские путешественники, непривычные к чужим лицам и склонные недоумевать, как можно оценивать человеческими стандартами этот странный народ, и те в один голос твердили, что светлые и тонкие черты императорского наместника созданы для резца и кисти талантливейших мастеров. А уж лёгкие манеры и покоряющая утонченность и вовсе пробуждали невольный восторг.       Но не смотря на все это, он был поразительно скромен в своих желаниях, сдержан что аскетичный монах и до сих пор не обзавелся не то что законной спутницей жизни, но даже приличествовавшего его статусу гарема как такового не имел. Он и его правая рука — Лань Ванцзи, превзошедший в собственной сдержанности и аскетизме высокопоставленного старшего брата, жили в поместье Гусу в относительном уединении. Пожалуй, никто из них и не стремился менять свой скромный досуг, тяготясь сердечными тайнами, связавшими их по рукам и ногам. И, вероятно, терзая невозможностью обрести тихое счастье уже не один и не два года. Однако в отличии от замкнутого брата, Лань Сичэнь обладал весьма теплым и лёгким нравом, да и судьба пока хранила его от горьких разочарований. Он болел душой за младшего брата, о коем ходило множество поистине фантастических слухов, однако, в его жизни было место и счастью. Место для тихих и тайных встреч, пьянящего общества любимого человека и нескольких дней покоя. И уже за то он был готов горячо благодарить небо.       Вот каков из себя был поздний гость Главы тайного ордена Ланьлин Цзинь.       Решение оставить дела на попечение брата и уехать на несколько дней в Сингапур овладело им случайно, но со столь неожиданной силой, что он не стал противиться этому. Непогода застала его в пути, дорога была тяжёлой и сложной, да и от морских штормов ему частенько становилось дурно. А так как о своем приезде он никого не предупреждал, до стоявшей в отдалении резиденции Цзиньлин пришлось добираться с малочисленной стражей по небезопасным дорогам. Благо, все обошлось.       Зато как приятно было теперь оказаться в тепле, смыть с себя дорожную пыль и липкость соленого ветра, сменить дорожные одежды и расположиться на мягких подушках, чтобы дать себе отдохнуть. Господин наместник, хотя и привыкший держать себя в строгости, не мог устоять, чтобы не воспользоваться редкой возможностью насладиться комфортом. К тому же, он подозревал чьими усилиями создавался этот комфорт, а потому, испытывал жгучую благодарность.       Сперва он, обнадеженный заверениями слуги, что Глава не заставит себя долго ждать, решил дождаться его и предложить разделить ужин, который безмолвные слуги принесли тут же. Однако время шло, Цзинь Гуанъяо так и не появился, а яства выглядели столь соблазнительно, что Лань Сичэнь не мог ни вспомнить, что был страшно голоден. В конце концов, прождав без малого полтора часа, он поужинал в одиночестве и прилёг отдохнуть. Он сам не заметил как усталость взяла свое, веки предательски отяжелели и дрёма сморила его, увлекая в свои тонкие сети.       А потому, вошедший Цзинь Гуанъяо, несколько раздосадованный и уже готовый рассыпаться в извинениях перед гостем, застал того откинувшимся на подушки и крепко спящим. Он замер, расплываясь в глупой улыбке, однако, поспешно совладал с собой и медленно приблизился, стараясь не потревожить покой своего гостя.       На столе одиноко горела лампа, бросая тусклый свет на остатки холодного ужина.       Осторожно откинув шитый золотом полог, мешавший протиснуться под своды погруженного в полутьму ложа, Цзинь Гуанъяо осторожно присел на край. Он не сводил взгляда с удивительно прекрасного лица спящего, глядел и не мог наглядеться как будто бы видел впервые. Наедине — о, он давно это заметил! — все вдруг невыразимо менялось, восприятие становилось острее, глаз смотрел иначе, невыразимо стирались границы дозволенного, а душа как бы таяла, смягчалась. Наедине все было иначе. Это был сладких сон, от которого порой Цзинь Гуанъяо не хотел просыпаться.       «Поразительно, — думал Глава, вглядываясь в светлые черты спящего. — Пару дней подле него, с ним, и я теряю себя. Я хочу больше, сильнее, я вновь превращаюсь в глупого мальчика Яо — доверчивого малолетнего сына шлюхи, родившегося в борделе. Мальчика, который страдал, но ещё умел любить и верить. Умел восхищаться. Мальчика, который горячо желал стать кем-то любимым...»       Он вновь перевел затуманенный взгляд на спящего наместника и осторожно убрал со светлого лба тонкую прядь волос. Улыбнулся, придвинулся ближе. И забывая как дышать, прильнул к нему, невесомо вжимаясь губами, целуя.       Цзинь Гуанъяо, холодный и бесчувственный Глава, незаконный, но полновластный господин Сингапура, не мог найти здравого объяснения такому порыву. Но в ту минуту он о нем не жалел.