Зов крови

Тринадцать мучительных лет Лань Чжань встречал рассвет и провожал закат на дальнем утесе. Раскалённый диск алого солнца вставал, как поднимался с колен, вкатываясь на горизонт и дважды повторяясь в глубине зрачка-уголька, окружённого радужкой светлых глаз. Небо в такие минуты вздымалось и покрывалось пятнами охры и меди, затягиваясь по краям. Вечером ситуация повторялась, с тем только различием, что солнце не поднималось, а опускалось, отклеиваясь от багряно-пурпурных небес и падая в неспокойное бурое море. Лань Чжань приходил, как по часам, минута в минуту, садился меж острых скал и сидел так, недвижен и тверд в своем трауре и молчании. Перед ним лежал прекрасный гуцинь, и тонкие, сильные пальцы хозяина скользили по струнам. Гуцинь плакал, как плакала душа его господина, оплакивая иную, сгинувшую в бездне вод, но некогда прекрасную душу. Небо сгорало, окрашиваясь сперва в золото, потом в багрян, потом — в лососево-атласный и голубой. Лань Чжань сидел неподвижно, вперив взгляд в одну точку, и смотрел до боли в глазах. Он смотрел так неистово и упорно, словно вся его жизнь сосредотачивалась в этом мгновении. Губы его шевелились в безмолвии. Могло показаться, что он о чем-то просил или кого-то ждал, но это было не так. Молил ли он богов в те минуты тихого созерцания? Пожалуй, лишь о прощении. Ждал ли он кого-то? Едва ли. Его душа не смела надеяться на подобную милость. Многие видели его таким в эти гробовые минуты. От того в поселениях давно шла молва, что, дескать, второй молодой господин из Гусу — брат наместника Лань, несчастно влюблен. Девицы сплетничали, что от того он так холоден и печален, ходит, не глядя на женщин, будто не чуя слабости плоти и тяги к любви, что кто-то иной наступил ему на сердце. А потому, как Лань Чжань был в лице красивее и тверже нефрита, то болтали о нем разное. Более всего нравилось людям верить, что некогда молодой господин Лань полюбил девушку из племени Цзяожэнь. Годы шли, и давно о том говорилось, как в сказке. Да и действительно, кто бы, взглянув на прекрасного и недоступного господина Лань Чжаня, облаченного в белое и погруженного в думу, назвал его человеком? А тому, кто во плоти схож более с небожителем, чем со смердом земным, и любить надлежало иначе, особенно. И о Лань Чжане говаривали, что полюбил он на свою беду и погибель по юности тонкую деву, да не дочь земли, а морскую, из водного племени. И будто лицом она была красивее красивейших, и волосы ее, черные и густые были мягкими и блестящими, точно шелк. И ходила она, что плыла, скользила по гребням волн, выходя на берег в распадающейся пене. И пропал Лань Чжань, навсегда, накрепко. Неизвестно, любила ли морская красавица второго молодого господина из Гусу, но одно все ж — нельзя было им быть вместе. Не может взять смертный муж в жены нечисть без души и рода. Не может и дочь ледяных вод ослушаться наказа Князя Непревзойденного — повелителя вод, хозяина гулей, и пойти с человеком. А потому, так и остались они ни с чем, несчастные и навсегда разлученные. И вот, в память о ней, о любимой, недостижимой и потерянной для него, приходил Лань Чжань провожать и встречать солнце на те утесы, где впервые увидел ее. Меж тем, небо угасло в своем позднем сиянии, оставив лишь несколько росчерков на хмуром бархате туч. Покачиваясь под тяжестью плетенных корзин, мимо прошли несколько женщин. — Глядите, — сказала одна из них, показав на утесы. — белеют шелка дорогого ханьфу, а далее беснуется море. Опять второй молодой господин Лань ждёт свою суженную. — Да-да! — согласилась другая. — Каждый вечер приходит... Я как-то подбежала взглянуть, а он сидит, прямой, статный — Небожитель, не иначе! И струны на инструменте своем перебирает, пальцы так и бегают, так и бегают... И все тоскливо так, пронзительно, чудно выходит! Заслушалась я. И так жаль стало то сердце несчастное, что так горько плакало о ком-то другом. — Тоскует, бедный, все места себе не находит, — покачала головой третья, что была старше и шла чуть впереди всех прочих. — видать, крепко влюбился. — О деве своей тонколикой, как сказывается... — сказала одна из них, никто так и не понял точно какая. А потом кто-то запел, местами фальшивя, но весьма мило оглашая суровую тишину берега очаровательно-наивным мотивом:

Спроси меня, в кого влюблен Второй из братьев Лань? И по кому так горько он Тоскует, чей красой сражен, Кого в такую рань Все ждёт и ждёт у края скал, Все глядя в горизонт, Чей лик смутил его, чей взор Зовёт и манит до сих пор?.. Кого любил Лань Чжань? А небо сине над водой, Нефритово-свежо, А господин из рода Лань Все ходит тускл, все лицо Скрывает, чувство горячо, Ему святую дань...

Эти куплеты, простенькие и смешные, сочинялись в деревне, перелетали от одного певца к другому, дополняясь и расширяясь. Любой житель деревушки не гнушался петь о хозяевах земель, на которых жил. Да и потом, было ли что-то дурное в таких сочинениях? Обоих братьев-господ из Гусу любили и уважали, ибо оба они были добры и справедливы, а отданными в их владение землями распоряжались с умом. Отчасти, деревенские даже сочувствовали Лань Чжаню, его разбитому сердцу, ледяной красоте и невозможности обрести счастье. Многим из совсем юных и наивных девиц казалось страшной несправедливостью его несчастье. Что поделать? Прекрасные и благородные молодые господа родовитых домов всегда вызывают трепетную нежность в сердцах простолюдинок. — Говорят, только старший брат да честь рода держат его на земле, — сказала одна из девиц, прерывая певунью. — а так, давно-давно желает второй молодой господин Лань воссоединиться с возлюбленной. — Как же это?.. — неуверенно спросили ее, после чего девушки понуро и задумчиво помолчали. — Бросится со скалы, в море, и дело с концом. А как возьмёт этот грех на себя, как останется его кровь на камне утеса, так и станет он одним из вечных заложников моря. Не будет ему покоя, не ступит на круг Перерождения, останется там, в пучине, мертвым без смерти. И все тут. Между тем, девушки уходили все дальше, голоса их звучали все тише. А Лань Чжань, чьего слуха касались дымачтые обрывки их болтовни, все сидел неподвижно и смотрел в даль с упорством истинно обреченного. Невесёлые думы одолевали его. Да, Лань Чжань тосковал и любил, ненавидя и виня себя бесконечно. Но не женщина, и тем паче, не дочь морских вод, занимала его сердце и помыслы. Он глядел на небо, рассеянно терзая струны гуциня, и звук выходил надломленным, странным. Он думал о прошлом и настоящем. Думал о брате, который с улыбками и извинениями отбыл по делам в Сингапур — а Лань Чжань молча его проводил, потому как не считал себя в праве препятствовать. В конце концов, в жизни Лань Сичэня было не так много хорошего. С ранних лет он привык заботиться о себе и брате, как взрослый, в сан наместника вступил очень юным. Его благочестие и родовитость требовали держать себя так, как того требуют учения, принимая сторону справедливости и не позволяя себе расслабляться. И Лань Чжань, исходившийся болью потери, мысленно желал счастья брату. Думал он и об ином. От брата мысли его плавно перетекли, как рисовое вино из кувшина в пиалу, к Владыке Сингапура — Цзинь Гуанъяо. Этого тонкого, ломкого и медово-миловидного юношу, полного детского звона и терпкой горечи пережитой муки, он видел лишь пару раз. Но Лань Чжань знал, что это тонкое создание, окутанное золотыми шелками, способно на многое. Править Сингапуром мог лишь тот, в чьем арсенале были не только ласковые улыбки и сладкие речи... И более того. Лань Чжань ни словом, ни делом никогда не попрекнул брата. Однако лишь одного знания хватало ему, чтобы никогда не желать встречи с Цзинь Гуанъяо. Ведь это именно он больше тринадцати лет назад натравил вокоу на прославленное судно «Чэньцин» и отдал на расправу плененного Чародея из Илина. Рука Лань Чжаня дрогнула и опустилась в бессилии. Медленно-медленно его глаза закатилась, и так он сидел какое-то время, вдумчиво и ожесточенно терзая кровоточащую рану на сердце. Потом на щеках стало мокро, и Лань Чжань, вздрогнув, очнулся. Не сразу он понял, что плачет. Тринадцать лет минуло, а боль не утихла, время было не в силах смягчить эту муку. Тринадцать лет назад Капитан-чародей из Илина — Вэй Усянь был вздернут на рее. Долго потом его мертвое тело болталось в петле, выставленное на всеобщее поругание. Вэй Усянь был третьим по красоте в Поднебесной, но за пять дней вороны изуродовали его лицо до полной неузнаваемости. Лань Чжань стыдливо отер рукавом слезы. Тогда он пытался выкрасть тело этого чудного человека, чтобы передать земле со всеми почестями, какие тот заслуживал. За это он был наказан, а тело Вэй Усяня во избежание попыток вновь его выкрасть и похоронить, было утоплено в морской бездне. Пошло на корм рыбам. И не было дня, чтобы Лань Чжань не спрашивал с себя за жизнь этого человека. Вэй Усянь был чудом, прекраснейшим и светлейшим из людей, каких только Лань Чжань знал в своей жизни. Его улыбка была рассветным лучом, ласкающим щеку, его голос звенел переливом серебряных колоколец, а его жизнерадостности и доброте могла позавидовать даже весна, приходящая в Гусу и несущая страдающим душам надежду. Он был незаконным сыном одного почтенного человека и воспитывался приемным отцом наравне с законными детьми, даже более того — отец любил Вэй Усяня в обход своего наследника. По крайней мере, так судачили люди, а как оно было на самом деле мало кто ведал. Так или иначе, но Вэй Усянь был воспитан молодым господином, да и к тому же, ладил со своими сводными братом и сестрой. Но случилось страшное — пришедшие из неоткуда пираты убили его приемных родителей, вырезали весь дом под частую вместе с челядью и прочей прислугой. В живых осталось лишь трое детей некогда славного рода Цзян: Цзян Чэн, вступивший в право наследия, его родная сестра Цзян Яньли и Вэй Усянь — безродный приемыш. И как после говорили Лань Чжаню, именно тогда оба брата поклялись отомстить за причиненное им зло. В ту пору они были близки, как родные. Однако судьба их развела про разные стороны. Вэй Усянь, которому не было достойного места в обществе, сам стал пиратом. Сперва он желал лишь мести, и он нашел искомое. Пиратский князь Вэнь Жохань заплатил своей жизнью за соженную «Пристань Лотоса» и пролитую кровь рода Цзян. Но убивший пиратского князя по закону негласного кодекса сам занимал его место. И Вэй Усянь принял этот титул, обещаясь давать защиту и покровительство и непричастным из людей Вэнь Жоханя, и прочим свободным пиратам. И в этот момент он потерял брата. Цзян Чэн проклял того, кому кровью клялся в верности и дружбе. Отныне Вэй Усянь стал для него таким же врагом, как и любой другой пират, который не заслуживает ничего, кроме казни. На этом моменте Лань Чжань усилием воли прервал свои размышления. Тяжело и колко ныло в груди от тупой, закостенелой боли. Сам он знал Вэй Усяня ещё в ту пору, когда тот не опорочил своего имени пиратским клеймом. Он знал не Капитана-чародея из Илина, грозного и разящего, ставшего для людей ночным кошмаром и самим дьяволом во плоти. Он знал Вэй Усяня, чьи глаза были лиловее и искристее звёзд на ночном небосводе, рассыпающих по неспокойному морю снопы огненных брызг. Он знал его, сына Цзян Фенмяня, юного и суматошного. Он знал того Вэй Усяня, что ещё умел беспечно хохотать и не умолкая шутить. И, о небо, он был бесконечным глупцом, потому что любил и боялся любить! Тогда он проклинал Вэй Усяня. Потом же проклял себя. Слишком поздно. Теперь, сидя день за днём, год за годом меж отрогов скал и глядя на море, он невольно говорил себе это. Слишком поздно он понял, что любит и слишком поздно решился сказать это вслух. Лань Чжань однажды помог спастись раненному Вэй Усяню, и даже признался ему во всем. Но тот метался в горячечном бреду и ничего не запомнил. И Лань Чжань вынужден был отпустить его вновь, втайне надеясь на новую встречу. А потом до Гусу дошла весть, что Вэй Усянь пленен совместными силами капитана Не и вокоу. Брат тогда, помнилось, сорвался в Сингапур, а вернувшись, сказал, что Капитана-чародея из Илина все же повесили. И мир Лань Чжаня рухнул со звоном. Струна вскрикнула и оборвалась, больно ударив по пальцам. Лань Чжань плотно сжал губы. О, наверное, он был готов отдать свою жизнь за возможность вновь увидеть Вэй Усяня, которого вполне мог спасти. Всего мгновение! Всего одно мгновение, чтобы взглянуть в глаза, чтобы коснуться края одежд, чтобы повиниться и сказать это «люблю». Но было поздно. Воистину. Стало темно. Лань Чжань бросил последний, тоскующий взгляд на море и поднялся, собравшись возвращаться назад. Его ждала долгая ночь, полная сдавленный боли и изнурительных сновидений.