Зов крови

Цзинь Гуанъяо пошарил рукой по сбившимся простыням, провел по расшитой подушке и завертел головой, пытаясь найти свой халат. В двух шагах от кровати стоял наместник Лань, четко и остро освещаемый лунным светом. Цзинь Гуанъяо невольно замер, любуясь красивым, аристократически-тонким профилем нефритового лица. Его губы тронула неуверенная ласковая улыбка. — Насколько ты здесь? — спросил он, склоняя голову набок и глядя на возлюбленного сквозь беспорядочно брошенные на лицо пряди волос. Лань Сичэнь остановился, на мгновение перестав застегивать пуговицы и вдевать крючки. Опустил руки. Воздушные бледно-голубые рукава скатились вниз, накрыли тонкие, жилистые кисти, мягко прикрыв острые пальцы. В его лице застыла тихая нежность. — Насколько ты мне позвонишь остаться, — отвечал он. — и не дня дольше. Не хочу тяготить тебя своим присутствием, санди. Цзинь Гуанъяо повел плечами, изящно поморщившись, будто ночной воздух, а вместе с ним и слова Лань Сичэня, обдали его холодом. Затем он встал, спешно накидывая на себя мятый золотистый халат и запахивая наискось, так только, чтобы не разлетался. — Ты всегда желанный гость в моем доме, эрге, — проникновенно произнес Цзинь Гуанъяо. — Ты можешь приходить в любое время и оставаться на любой срок. Я много раз говорил тебе это. Лань Сичэнь склонил голову. В его красивом лице, освещенном нежностью, проскользнула доля вины. — Я обидел тебя? — тихо спросил он. Цзинь Гуанъяо покачал головой и в два шага оказался рядом, протянув руки, обнял наместника за плечи, ткнулся лицом в спину, меж лопаток. — Не говори ничего, — мягко попросил он. — Просто будь рядом. Я ничего сейчас не хочу слышать. Лань Сичэнь мягко улыбнулся и коснулся ладонью его руки, поднес к губам. — Разумеется, — прозвучал его тихий, медом льющийся голос. Они постояли вот так, объятые темнотой и тишиной в багряно-лиловых сумерках густой сингапурской ночи. Цзинь Гуанъяо комкал меж пальцев широкий рукав халата и придушено улыбался. Боль и тепло, одинаково острые и поглощающие все существо без остатка, сплелись в его трепещущем сердце влюблёнными змеями. Украдкой Цзинь Гуанъяо взглянул в сторону, туда, где у самой ниши тускло блестело высокое зеркало в золоченой оправе. В его сумрачной глубине плясали, как два свечных огонька, тени неясных фигур. Та, что была выше, стояла прямее и дальше, была объята складками нежно-голубых, перламутрово озаренных теней. Но та, что ниже, та, что стояла ближе и принадлежала ему, была, как свечным заревом, объята струящимися складками золота. Эта тень колебалась, как все тот же язычок живого огня, жила. Цзинь Гуанъяо странно было смотреть на себя и видеть таким. За жизнь он переменил множество масок, играл роль и палача, и друга, и властителя, и раба. Но ни с кем более, кроме, возможно, одного капитана Не да наместника Лань не был он искренен. Капитан Не некогда, по молодости, был ему дорог. Да, кровавый наместник Сингапура ещё помнил, что такое настоящие чувства и сколь многое значат они в жизнях и судьбах людей. Но капитан Не, кажется, в жизни своей не любил и не ценил по-настоящему никого, кроме младшего брата, нежного и хрупкого, что цветок. Капитан Не — наместник Чжэцзян, некогда поступил с Цзинь Гуанъяо весьма и весьма дурно, а тот запомнил, обозлился и отомстил. Наместник Лань был иным. Образец божественной благости и чистоты, он был красив лицом и добр душой. Он был ласковым бризом, ласкающим щеки и губы, лучом весеннего солнца, греющего, но не жгущего. Он был морским прибоем, спокойным и мерным, полным сдержанности, но не высокомерия, а утонченности и аскетичной гордости благородного, в которой нет и намека на горделивость. И только он, Лань Сичэнь, отнёсся к Цзинь Гуанъяо, как к равному, только он не имел привычки попрекать происхождением или дурной славой, только он умел приносить любовь и покой, пусть и приезжая нечасто, но отдавая в эти встречи всего себя, деля со своим А-Яо не только постель, но и душу. Лань Сичэнь вдруг обернулся, вырывая Цзинь Гуанъяо из сети томительных размышлений, и накрыл его губы своими. Яо влажно и хрипло вздохнул, отвечая с готовностью и восторгом, принялся с величайшей осторожностью ласкать грудь и плечи наместника. Лань Сичэнь отстранился первым, глядя, как завороженный, на влажные, распаленные и пурпурно-горящие губы Яо. Тот повёл ладонью и поглядел на наместника горячо и просяще. — Давай ещё раз, эрге?.. — произнес он, и голос его сорвался на страстный шепот-мольбу. — Ты же знаешь, я многое умею, я ублажу тебя как только пожелаешь. Подари мне ещё немного тепла. Лань Сичэнь склонился, приподнимая чужое лицо за подбородок и снова целуя приоткрытые, жаркие губы. Яо всхлипывал от сладкого, почти болезненного томления, ощущая, как прохладные сильные ладони распахнули его халат и ласкаюче сжали бедра. Руки наместника трепетно и горячо блуждали по его телу, временами целуя шею и плечи тёплыми, трепетным поцелуями. И все в нем, казалось, было лаской, теплом и нежностью, было теплом солнца и мягкостью соленого воздуха, горячего, как в разгар знойного лета. — Эрге так ласков, — прошептал Яо, блаженно прикрывая глаза и запрокидывая голову, так, чтобы мягкие, прохладные и исполненные особенной, сладкой неги губы Лань Сичэня вновь и вновь могли касаться его шеи. — эрге так добр. Эрге сводит меня с ума. Все его лицо было нежно и слабо в этот момент, залитое краской блаженства и томной, мучительной негой. Он улыбался, едва-едва приподнятыми уголками губ, острыми и зыбкими, а от того — лисьи-лукавыми. Цзинь Гуанъяо смотрел из-под пушистой девичьей тени ресниц, и каждый раз, вполне искренне отдаваясь любви и желанию, притворно, по привычке, разыгрывал смущение и покорность, укрывая давний и новый разврат в уборы невинности. Цзинь Гуанъяо ловил поцелуи лицом и губами, а сам все думал и думал. Отчего-то вдруг, всплывая в противовес ласке и заботе эрге — Лань Сичэня, вспомнился ему старый наместник Чжэцзян — Не Минцзюэ. Он был властным, был требовательным и напористым. Но он тоже желал и любил: Цзинь Гуанъяо желали и любили многие, но не отверг только благородный Лань Сичэнь. Не Минцзюэ же причинил ему боль и сполна расплатился за это. Не тем не менее, он был дорог и памятен Цзинь Гуанъяо. Этого человека, только вошедшего в сан, молодого и горячего вояку, помнится, отправили с ордой императорских псов наводить порядок в бурлящем, как котел на огне, Сингапуре. Случилось это в тот год, в то время, когда Вэнь Жохань ещё не подмял под себя свободных морских волков, Вэй Усянь был малолетним ребенком, а вокоу обладало лишь третью своей нынешней силы. Тогда, помнится, разрозненные, голодные и обозленные разбойники, бежавшие от гнева Сына Небес и кары его наместников в море, бесчинствовали день и ночь, сжигая Сингапур, утопляя его в крови, да так, что к утру уже первого дня мутная вода в каналах окрасилась насыщенно-алым. Для Цзинь Гуанъяо, тогда еще совсем юного и вечно хворого сына шлюхи из публичного дома, те дни стали самым страшным из возможных адов и алой чертой. Она-то позже и сотворила из праха боли и ужаса его нового — озлобленного и сияющего, готового влезть на золотую вершину по крови и костям. Цзинь Гуанъяо поморщился, невольно вспоминая об этом. Его память, звонко и прямо вскрикнув, отказывалась пробуждать это, он принудил себя почти силой, как это делал всегда, вырывая с кусками мертвого мяса страх и память о страхе, память о пережитом мучении. Бордель, в котором он жил вместе с матерью оказался одним из первых мест, куда вломились пьяные и жадные до крови пираты. Смутно-смутно, как сквозь красно-лиловое покрывало, помнил Цзинь Гуанъяо все это. Помнил он, как горели и трещали, опадая, балки веселого дома, как истошно, надрывая глотки, рыдая навзрыд и едва находясь в сознании от боли и ужаса, кричали блудницы. В ту ночь толпа пьяных подонков долгие часы издевалась над его матерью, прежде чем запинать ногами до смерти. В ту ночь они убили всех, а особенно, женщин: от молоденьких девочек-прислужниц и до старух, прежде заставив их молить на коленях о смерти. Цзинь Гуанъяо смутно помнил груды развороченных, лишенных конечностей тел, стылый запах крови и тяжёлый, удушающе-горький — свежего мяса. В его память глубоко и болезненно вошли их изуродованные окаменевшие в ужасе смерти лица и груды иссеченных внутренностей в вязкой кровавой жиже. Весь его разум звенел от ужаса и рвущегося из нутра крика. Потом... потом-то и был ад. Они поймали его, выволокли за волосы из щели, между сундуком и бумажной ширмой, бросили на пол и били. Он кричал и жался, а потом, неловко свернувшись в комок, увидел вдруг мертвое тело матери. Он помнил, как лежала она, в омерзительной страшной позе, изломанная и истерзанная, изуродованная лицом, обнаженная, с отрезанными грудями, в луже крови. Он завизжал тогда, высоко и пронзительно, и ощутил под руками ее волосы, выдранные, вырезанные с кожей, разбросанные тут и там. Его пнули и попали по лицу, он задохнулся криком от боли, глотнул крови, которой наполнился рот, и замолчал, трясясь, нет, не от ужаса больше, а от шока и боли. Пьяные разбойники глумились над ним, что-то кричали пьяными голосами и громко смеялись. После кто-то из них отпустил первую похабную шутку... Они, насильничая, терзали его всю ночь. Им было смешно, их больным головам, отравленным пойлом и буйством пролитой крови, казалось забавным иметь малолетнего мальчика, коему не повезло родиться слабым и хрупким, как девушка. Их было много, а время тянулось мучительно долго, но Яо уже с трудом мог припомнить все это. Было больно, холодно и тошно, было страшно настолько, что страх отпустил, оставив после себя разрывающую, как распарывающую по живому, вспышку агонии, и он отрешенно чувствовал, как они хватают и швыряют его безвольное тело, как входят, распиная и разрывая, как воздух наполняется кровью и мраком, и как что-то влажное, скользкое и липкое течет по его лицу, по волосам, по губам, между ног. Его бросили, как вещь, оставили умирать, а может, уже посчитав мертвым. Он и сам, положа руку на сердце, думал, что умер. Так, как рассказали ему после, он пролежал несколько дней, в руинах полуразрушенного борделя, заваленный мусором. По истечении этого срока в город прибыл капитан Не с армией хорошо обученных воинов, которые повторно залили кровью улицы опозоренного Сингапура, но теперь уже без жалости вырезая разбойников. У Не Минцзюэ был крутой нрав и тяжёлая рука, и увидев, что сотворили гнусные мерзавцы-пираты с беззащитными жителями Сингапура, он закономерно пришел в ярость. Цзинь Гуанъяо был склонен считать, что его мучители всецело расплатились за сотворенное, уж что-что, а о том, как жестоко и озлобленно пытали и казнили пиратов императорские псы и господин наместник Чжэцзян, ещё десятилетие ходили легенды. Маленький А-Яо умер тогда, а то, что от него осталось, нашли люди капитана Не, и не без удивления обнаружив, что несчастная жертва жива, предложили добить из жалости. Чудо спасло Мэн Яо, и он так и не узнал, кому был обязан этим. Однако его привезли в «Нечистую Юдоль», что в землях Чжэцзян, и там выходили. Много мучительных месяцев утекло, но как каналы в Сингапуре мало-помалу очистились от человеческой крови, так и Мэн Яо вновь встал на ноги и смог говорить. И только оправившись, он возненавидел неистово и беспощадно и пожелал возвыситься, чтобы зажать в стальные тиски все пиратство, всех этих грязных и беспутных выродков, чтобы они трепетали, и чтобы лобызали землю, по которой ходил он, чтобы знали, что только он решает, когда им жить, а когда умереть, и чтобы страдали, но не имели возможности уйти из его рук, ибо за него будет и снисхождение императора, и братство вокоу. Тут мысли Цзинь Гуанъяо, незаконного, но полновластного хозяина Сингапура, пресеклись. Он хрипло застонал, вздрогнул до боли и ощутил ее во всем теле, такую, какая нападала на него только во время припадков. Потом он смог открыть слезящиеся глаза и ощутил, как отрез надушенного влажного шелка касается его лица, а в нос бьёт запах ароматических солей. Сознание прояснилось, и он сел, узрев над собой бледное и обеспокоенное лицо Лань Сичэня. — Чего ты, эрге? — спросил Цзинь Гуанъяо со слабой улыбкой. — Непривычно тебе, что ли? Не первый раз меня так схватывает у тебя на руках. Они помолчали, а потом Лань Сичэнь порывисто подался вперёд и обнял его, ласково и тепло, как ребенка. Его губы встретились с губами Цзинь Гуанъяо и приласкали, трепетно и любяще. — Мой А-Яо много страдал, позволь твоему эрге защитить тебя от ужасов прошлого, — взволнованно, но от того еще более нежно, прошептал наместник Лань ему в самое ухо. Цзинь Гуанъяо закрыл глаза и болезненно улыбнулся. — Это неважно, — сказал он слабо. — Я не отличаюсь выносливостью, моя плоть слаба, а дух гибок. Но мое прошлое не трогает меня теперь, когда я с тобой, здесь. Пошатываясь, он встал на подогнувшиеся ноги, и сделав вид, что не заметил простертых к нему рук Лань Сичэня, подошёл к окну. Тяжелая буря распласталась покровом грязного бархата над встревоженным Сингапуром. Цзинь Гуанъяо поджал губы и холодно, зло усмехнулся. Лихорадочное возбуждение охватило его. Разум, разгоряченный припадком и воскрешенной памятью прошлого, жаждал крови, жаждал действий, упившись которыми, он бы ощущал свою бесконечную власть над множеством грязных и жалких людей. Цзинь Гуанъяо, пошатнувшись всего раз, доковылял до письменного стола, вынул прибор, взял чистый лист с тисненной меткой Главы и принялся за сочинение приказа. Закончил он скоро — кровь била в ушах, и все его тонкое существо пожирал огонь жестокости и томительного наслаждения. Докончив, Цзинь Гуанъяо свернул свиток и запечатал тяжёлым кольцом чистого золота и при резьбе. Потом вышел в смежную комнату, кликнул слугу и отдал донесение. — Ты знаешь, куда это отправить, — сказал Цзинь Гуанъяо ему. — Охота началась. Я жду отклика от моих людей. Немедля. Слуга вышел, пугливо и почтительно поклонившись. Цзинь Гуанъяо помолчал, барабаня пальцами по по тыльной стороне другой руки, после поднял взгляд, и узрев на себя бледно-голубые одежды Лань Сичэня, не удержался от слабой улыбки. Он вернулся назад, где ждал его обеспокоенный, но достаточно тактичный, чтобы не задавать лишних вопросов, наместник. Мэн Яо подплыл к нему и доверчиво рухнул в объятия, позволяя поднять себе на руки и уложить в постель, а после целовать и любить, обдавая теплом каждый кусочек всего своего существа. — Приласкай меня, — попросил он робко. — Пожалуйста, мой эрге... Мне холодно без тебя. Мне всегда без тебя холодно.