Зов крови

Море было неспокойно, буйные волны, вскидываясь и пенясь, опадали на тонкую шлюпку. Каждая новая атака была злее и безжалостнее предыдущей, будто бы желая не то утопить, не то остановить крошечную лодчонку и отчаянного гребца в ней. Но Лань Чжаню, тому, кто любил саму смерть, был неведом страх перед морем. Он упорно греб все вперед и вперед, наперекор дождю и стихии, не обращая внимания ни на злые накаты волн, ни на соленые брызги, летящие в лицо и глаза. Он давно распрощался с жизнью, сделав выбор не разумом, но сердцем. Он не страшился морской пучины, а потому, суровый гнев седых волн не мог напугать его. Его лодчонка, крошечная и множество раз чиненная, выменянная у бедного рыбака за щедрую горсть звонких монет, стонала под натиском непогоды. Хлипкие весла трещали, норовя переломиться. Но Лань Чжань налегал на них снова и снова, а сам все глядел сквозь пелену тумана, напрягая глаза до боли. Тщетно он старался увидеть силуэт желанного судна и темные накаты европейских парусов, при свете дня отдающих цветом запекшейся крови. «Чэньцин» будто нарочно прятался от него. По крайней мере, так в усталости и раздражении думалось Лань Чжаню, хотя дело и было в другом. Легендарное судно капитана-чародея и раньше-то было быстроходнейшим из быстроходных, заговоренным на крови и Печати. Теперь же оно и вовсе являлось фантомом, идущим быстро и прячущимся на той стороне, где нет ничего, кроме посмертия. Но Лань Чжань, для которого не было более выбора, предпочитал лишь грести и грести, до полного изнеможения. Глухая тоска и боль подстегивали его, придавая сил и заглушая усталость. Наверное, не было в мире под солнцем и звездами более страшной и поглощающей боли, чем та, что испытал второй господин Лань, когда пробудился от колдовского сна на морском берегу и понял, что судьба вновь над ним посмеялась. Вэй Усянь выскользнул из его рук подобно морской раковине феи Ра, выскользнул и сбежал в холодную ночь, как делал это множество раз до того. О, кто бы знал, как злился всякий раз сдержанный господин Лань на свой своенравный предмет воздыханий! Какую бурю эмоций вызывал в нем Вэй Усянь, его смеющееся лицо и живые глаза, стоящие в памяти еще долго после того, как истерался на мокром песке след их хозяина. Раз за разом судьба давала Лань Чжаню шанс, принося с шумом прибоя ему Вэй Усяня, и всякий раз Второму Нефриту не хватало чего-то, чтобы удержать это сокровище. Быть может, дело было лишь в том, что Вэй Усяня не представлялось возможным удержать на твердой земле. Он уходил всякий раз, как уходит волна при обмелении моря. Он был — что морская вода, то спокойным и чистым, то грозным и мутным, то смеялся в солнечном свете, то бурлил и кипел, затмевая опасностью бурю. Он был изменчивым и веселым, лукавым и мудрым, звонким до несуразного и молчаливо сдержанным, волевым. Он бежал с индо-китайских земель, смеясь и дразнясь, и в один миг Лань Чжань начал думать — не является ли это призывом следовать за собой. Воистину, быть с Вэй Усянем возможно было лишь в море. Ранее — на земле ему не оставили места, теперь — она его отказывалась носить. Выбор не заставил себя ждать. Лань Чжань наконец смог принять правильное решение. Время напитало его болью и страхом, но оно же напомнило ему, что если долго ждать любимого на морском берегу и при встрече поносить за каждую глупость до самых небес — морские волны однажды отнимут надежды и траурно вынесут тело, лишённое жизни и поруганное судьбой. И там, на холодном песке меж утесов, лишь открыв глаза, встав на слабые ноги и выпутав из волос гниющие водоросли, Лань Чжань понял, что пришло время настоять на своем. Вэй Усянь решил и в этот раз скрыться от него в море, очертив себя каменистой грядой и буйством стихии, как магическим заговором. Но Лань Чжань не был бы Лань Чжанем, если бы не имел в себе несгибаемой воли и решимости стоять до конца. И если Вэй Усянь полагал, что смерть и шторма способны разорвать алую нить горячего и вечного чувства — то он ошибался. Лань Чжаню не составило труда броситься в темноту страшной ночи и отдать себя во власть гневливой стихии. А дальше... А дальше ему все было едино. Море годами было домом и силой капитана-чародея с «Чэньцин», теперь же он сам стал его стражем и воплощением. Лань Чжаню не нужна была сила и власть моря, он пришел к нему за другим. И быть может, именно этим он пробудил нечто древнее и величественное — то, чему место было лишь в древних и печальных сказаниях, передаваемых с ветром и пеной из уст в уста. Он не желал власти над морем. Он возлюбил его и добровольно отдал себя в жертву, признавая и умоляя. А против нежного чувства, как известно, бессильна даже самая алчная из стихий, даже самое древнее из проклятий. И вот Лань Чжань греб, покуда были силы и покуда не переломились с отчаянным возгласом весла, оставив его одного в всепоглощающей власти моря. Только тогда Лань Чжань вновь пошевелился, но лишь малость — переменил позу и уперся взглядом в непроглядный туман, переливчатый и роскошный, как персидские и турецкие ткани, тонкий и гибкий, как китайский узорчатый шелк. Лань Чжань сидел в положении, более подходящем для медитации, и ничто, кажется, не могло заставить его переменить величавую стать позы. Его белые одежды призрачно и жемчужно трепетали посреди мрачного клекота волн, а сам он ждал, вновь и вновь воскрешая в памяти все минувшее и цепляясь за образ Вэй Усяня, за хрупкую память о нем с остервенелым упорством раненного тигра, ищущего в боли глоток жизни и силы. — Помнишь, — вдруг сказал Лань Чжань, и хотя звук его голоса тонул в реве бури, он даже на мгновение не усомнился и не запнулся. — помнишь тот день, когда ты, смеясь надо мной, пил в доме моего брата свое ужасное пойло, ворожил и нарочно призывал меня помешать тебе? Помнишь, как ты, решившись на лукавую шалость, сорвал с меня священную налобную ленту и грозился утащить с собой, в море? Величественная и титаническая волна вскинулась над лодчонкой и накрыла ее, завертев, как волчок, а после швырнула куда-то в сторону, раскачивая на озверевших и буйных гребнях, там, где туман мешался с клочьями бурой пены. Лань Чжань вновь поднялся, мокрый до нитки и пронзенный во всем своем существе жгучим морским холодом. Одним порывистым жестом, какой он никогда и не помыслил бы позволить себе раньше, Лань Чжань сорвал с себя налобную ленту и дал ей тонкой змеей протечь между пальцев и сгинуть в пучине, подхваченной неистовством бурлящей воды. Вместе с ней будто ушло все былое, все правила и условия, сомнения и беспокойства, честь и достоинство. Лань Чжань оказался один на один с собой в том расслабленном и пугающем состоянии, где сплетаются цепи жизни со смертью и вершат странный танец нестерпимо влюбленных. Он молчал, усилием воли сдерживая бьющий его озноб, и глядел на бурые волны, с каждым вдохом все сильнее смиряясь и все быстрее и легче отдаваясь покою и честности. Новая волна захлестнула его и потянула под воду, натягивая рукава траурного ханьфу и расплетая волосы, вырывая шпильку из сложной прически, будто лишая всего, что имел он раньше, чем жил и во что верил. Лань Чжань глотнул воздуха в последний момент, а затем его закружило и утянуло во мрак. Лань Чжань поглядел вверх, туда, где смутно и светло сомкнулась неспокойная бездна воды. А после вдруг улыбнулся, спокойно и просто, как улыбался, быть может, только ребенком, отвечая на мягкую улыбку ныне покойной матери. Тонкая струйка воздуха потекла от уголка его губ. «Я люблю тебя», — произнес Лань Чжань на выдохе, но слова слетели с губ потоком пенистых пузырьков и стремительно взмыли вверх, рассыпаясь, как пригоршня жемчуга, в разные стороны. Лань Чжань глядел за их полетом неотрывно и тихо, пока взгляд не затуманился, и глазам не стало больно и тяжело. А потом его вздернуло вверх и выкинуло на поверхность, подняв и закружив на гребнях разлетающихся волн. Лань Чжань открыл глаза, слипшиеся от соленой воды и задохнулся. Его швырнуло в сторону и понесло, будто волны теперь, смирившись, передавали его друг дружке. Лань Чжань повернул голову и в удивлении обнаружил неподалеку темную громаду европейского судна под кровавыми ханьскими парусами, пугающего запустением и прекрасного страшным величием. На его корме, объятый тьмой, прямой и ровный посреди безудержной, но покорной его слову стихии, стоял Вэй Усянь. Полы его простых одежд развевал ветер. Древняя и чудная сила шла от него. Лань Чжань смотрел насколько то позволяли воспаленные соленой водой глаза. Он глядел и не мог наглядеться на возлюбленного, представшего пред ним в столь удивительном и властном облике. Его лицо было бледно тем сильнее, чем плотнее сгущалась вокруг него пелена жгучего мрака, еще более черная, чем угольные змеи волос, беспорядочно развитые и растрепанные вкруг плеч и краев истертых одежд. Вэй Усянь не глядел на Лань Чжаня. Его взгляд был прикован к морю, а руки — подняты в напряженном, но, несомненно, изящном жесте. Казалось, он перебирает гибкими пальцами невидимые нити, мало-помалу подтягивая их все ближе и ближе к себе. И, подчиняясь мягким движениям его рук, волны смиряли свой пыл, опускались и беззвучно текли, перекидывая замерзшего и измученного Лань Чжаня на спины друг другу. Когда последняя из волн достигла самого киля, Вэй Усянь тоже замер. Он сделал два шага назад, и сведя руки вместе, резким движением вскинул их вверх, подняв высоко над головой. И тут произошло нечто совершенно неописуемое, что Лань Чжань, иной, прежний Лань Чжань, не смог бы себе даже представить. Волна зыбко и плавно вскинулась, пенясь и грозно шумя, а после поползла вверх. В нее вливались иные, переплетаясь упругими, расплывчатыми телами с телом собрата. И так, становясь сильнее и гибче, этот воистину ужасающий поток волн сравнялся с кормой и резким наплывом накрыл палубу, а после отхлынул назад, оставив насквозь мокрого Лань Чжаня лежать на скользких просоленных досках. Вэй Усянь поглядел вдаль, туда, где с шумом кувыркались темные волны и прошептал что-то одними губами. Море гулко завыло-зашелестело, волны качнули «Чэньцин» и отхлынули прочь, дав ход кораблю. Лань Чжань не без труда поднялся, пошатываясь от непривычки, и повернулся к Вэй Усяню. Тот уже смотрел на него долгим и ровным взглядом, и глаза у него были злыми, темными и испуганными. — Что ты наделал? — спросил Вэй Усянь, и не переставая повторять это, в два шага оказался возле Лань Чжаня. Тот смотрел на него, позабыв, как дышать, и не мог произнести ни слова. Вэй Усянь порывисто подался к нему, схватил за руки и заглянул в глаза. Он тормошил Лань Чжаня, пытаясь добиться хоть чего-то. — Зачем ты сделал это? — говорил он, сбиваясь на лихорадочный шепот. — Зачем ты бросился в море по ночи, в самую непогоду? Ты... — Вэй Ин спас меня, — вдруг подал голос Лань Чжань. Вэй Усянь замер и огорошенно покачал головой. — Да, нет, ну конечно!... О небо! А ты думал, я брошу тебя и позволю морским тварям обглодать тебя на дне до костей?! — почти возмутился он. Ледяное лицо Лань Чжаня оставалось бесстрастным, но взгляд потеплел, а кончики ушей странно порозовели. — Вэй Ин спас меня, — повторил он, странно смакуя каждое слово. Вэй Усянь обреченно вздохнул. Лицо у него было испуганным и печальным, но больше не злым. — Ты полез в море, — сказал он. — В море, где был лишь малое количество раз. В море, где всегда был незваным гостем. В море, представления о котором не имеешь... Лань Чжань! Лань Чжань неотрывно глядел на него и старался мягко и незаметно взять его руки в свои. — Зачем, зачем, зачем ты сделал это? — вновь зачастил Вэй Усянь. — О небеса, Лань Чжань! Ты — молодой господин почтенного рода, славный рассудительностью и хладнокровием. Ты — пример учености и благонравия. Но вот что я скажу тебе сейчас, Лань Чжань! В море ты — хуже ребенка! Ты, ты... Ты слепой котенок, способный утонуть в жалкой лужице, оставшейся на берегу после случайного наводнения! И ты полез в самую пучину, в тот час, когда море зло и жестоко, когда самая ничтожная и уродливая волна способна унести на своем хвосте жизнь человека и его обезображенный труп! На кой черт тебе сдалось море, Лань Чжань?! Лань Чжань глядел на него, и Вэй Усяню вдруг показалось, что уголки его губ дрожат в тонкой улыбке. — Ну и чего ты смотришь на меня, как слабоумный? — громко возмутился он, но по тону было понятно, что прославленный капитана-чародей не имеет сил злиться. — Лань Чжань! Скажи мне хоть что-нибудь! — Красивый, — разомкнул плотно стиснутые губы Лань Чжань. Вэй Усянь озадаченно захлопал глазами. — Чего-чего? — переспросил он. — Вэй Ин красивый, — просто ответил Лань Чжань. — Очень красивый. И величественный. Я скучал по Вэй Ину. Вэй Усянь издал хриплый, задушенный звук и вдруг засмеялся, уткнувшись лицом Лань Чжаню в плечо. Его смех стал звонче и выше, болезненнее, в нем зазвучали истерические нотки. Лань Чжань неловко обнял его и прижал к себе, машинально поглаживая по жестким от соли и порядком спутанным волосам, в которых каким-то чудом держалась выцветше-алая лента. Наконец Вэй Усянь рывком отстранился и хлопнул открытой ладонью Лань Чжаня по каменному плечу. — Никогда тебе не прощу эту сумасбродную глупость! — воскликнул он. Лань Чжань не пошевелился, но вымученная пародия на улыбку четче проступила на его губах, бледно-голубых от долгого нахождения в ледяной воде. — Пойдем! — скомандовал Вэй Усянь и потянул Лань Чжаня за руку. Тот непонимающе поглядел на возлюбленного, но ничего не сказал и лишь покорно последовал за последним. — Тебе нужно сухое платье, — зачастил Вэй Усянь, обращаясь, как казалось, больше к себе. — И новые сапоги. Тоже мне! Второй молодой господин Лань — Нефрит из Гусу — стоит и трясется на палубе моего корабля... Пиратского корабля, что особенно — как бы ты это сам назвал? — возмутительно! Стоит он. Растрепанный, в насквозь мокрых нижних одеждах, в одном сапоге, без своей чудной налобной ленты! Великое небо, я явно не только помер, но и свихнулся вконец! Лань Чжань степенно шел за ним по пятам, не пытаясь влезть в буйный поток безостановочно сыплющихся слов. У самых дверей, ведущих к судовым помещениям, им повстречался Вэнь Нин. Поочередно он поглядел сперва на своего капитана, потом на его гостя, удивленно покачал головой и почтительно посторонился. Встретившись взглядом с Лань Чжанем, призрачный боцман радостно улыбнулся и склонился в поклоне, несомненно приличествующем, хотя и несколько комичном в создавшейся ситуации. — Рад видеть вас, второй молодой господин Лань, — проговорил он. В его темных глазах, лишенных зрачков, плясали смешинки.