Зов крови

Тонкие руки Цзинь Гуанъяо распахнули дверцу и продавили тонкую перегородку, скрывающую от непосвященных узкую нишу в стене. Из ниши пахнуло чем-то кислым и горьким, травами и смолами, а в тусклом свете горящих свечей подозрительно забелело ее мрачное содержимое. — Здравствуй, дагэ, — тихо сказал Цзинь Гуанъяо и вынул из ниши мертвую голову, забальзамированную столь хорошо, что плоть казалась лаковой коркой, почти не подверженной разложению. — Я скучал по тебе. Мертвые глаза смотрели пусто и ровно, закатившись. Лицо было изуродовано печатью смерти, но хранило в заледеневших, в замерших и окаменевших чертах следы прежней мужественности и горделивости. Цзинь Гуанъяо повел тонким пальцем по высокому лбу, очертил надбровные дуги, замер, поведя круговым движением кисти над мертвым лицом и ткнул указательным пальцем в холодные и жесткие губы. — А ведь ты любил меня, дагэ, — сказал он, как будто бы сокрушаясь, но на деле смеясь всем лицом. — Ты возжелал меня, да так возжелал, что забыл о чести рода, о женщинах гарема и важности подарить своему дому наследника. Благо у тебя был братец, непутевый, слабый, но братец, и при том, братец любимый. А то бы так и остался твой дом, дагэ, на улице, а земли отняли бы иные, жадные до чужого владения. Грешно поддаваться соблазнам, когда на тебе весь род твой. Цзинь Гуанъяо помолчал, странно и причудливо улыбаясь. Глаза его были полуприкрыты, и отблески мутного света тусклым золотом текли над ресницами. Цзинь Гуанъяо казался странно хрупким и гибким. Мучительная полутьма скрадывала его фигуру, лежала в чертах тяжелыми складками пурпурного и стального. Он улыбался, пока мертвая голова дико и мутно белела в его руках закатившимися глазными белками. За окном, плотно занавешенном шторами, в это мгновение лил дождь непроглядной стеной. Было так тихо, что этот отдаленный шум отдавался в ушах болью и звоном. Тихие скрипы, похожие на невнятное бормотание, блуждали по комнате. Краем уха Цзинь Гуанъяо мог слышать скрежет и писк — в углах возились потерявшие всякий страх мыши. Кошки в Ланьлине были на редкость ленивы. Они кормились на кухнях, а мышей ловили редко и отнюдь не по нужде — развлечения ради. Это было до того нерасторопное и неловкое действо, что Цзинь Гуанъяо брало раздражение. Кошки вяло слонялись из угла в угол, но все чаще спали в тепле и уюте. Пару раз Цзинь Гуанъяо попадались они на глаза, распластавшие откормленные тушки по полу и флегматично гоняющие туда-назад полупридушенную мышь, тоже, как будто, слишком ленивую, чтобы бежать. Это зрелище вызывало в душе Цзинь Гуанъяо ледяное презрение, столь сильное, что невольно чесались руки прибить и тех, и других. Он желал четкости и результата, он требовал этого от всего. Более всего самопровозглашенный хозяин Сингапура ненавидел неконтролируемые ситуации. На то были причины, быть может, идущие корнями из его печального детства. Цзинь Гуанъяо был рабом своего прошлого. Оно год за годом толкало его вперед, вынуждая на борьбу и свершения. Оно же сводило его с ума, обращая в не знающего жалости безумца. Цзинь Гуанъяо поднял мертвую голову выше, вытянул руки так, чтобы мертвые глаза были на одном уровне с его. Еще мгновение он смотрел, не моргая, улыбаясь одним своим мыслям. Потом засмеялся тихим, щекочущим смехом, лукаво и кокетливо повел головой и закружился, не сводя взгляда со своей страшной реликвии. Все его лицо светилось непонятным восторгом. Шелк одежд шуршал и хрустел, подчиняясь плавным движениям. Весь вид Цзинь Гуанъяо разом стал каким-то мягким и соблазнительным. Странно смеялись его влажные глаза, играли ямочки на щеках, а тонкие пальцы оглаживали застывшие черты и холодные губы. — В жизни тебе не было покоя, и в смерти не будет, — тихо проговорил Цзинь Гуанъяо, щурясь. — Я ведь говорил тебе, что от такой любви нет покоя. Не пристало наместнику Не, жестокому и выкованному из железа, так глубоко заблуждаться. Плоть, мой возлюбленный дагэ, слаба, это верно. И в подобных тебе, пылких, несдержанных и жестоких, она слабее во сто крат. Тому, кто метит свой путь хитростью и лицемерием, куда как проще. Мы слабы и тонки от природы. А потому, наша плоть, наша слабость — наше оружие. А ты, дагэ, полагался только на силу. Ты построил на том свою власть, ты добился страха и раболепного подчинения от всякого, кто пришел на твою землю. Тебе были неугодны пираты — ты утопил Сингапур в крови. Ты желал всего, что позволял тебе статус, и ты имел это. Твой взгляд упал на мальчишку, что служил в твоем доме, и ты стал обладать им. Я ведь помню тебя таким. Помню, как смотрел ты на меня, не достигшего шестнадцатилетнего возраста, хворого и тонкого, как девица. Я не годился на служение тебе мечом и верностью. Что же, тебе того было не нужно. Цзинь Гуанъяо покачал головой, засмеявшись. Он медленно осел на пол, и удерживая обеими руками мертвую голову, заглянул в пустое лицо, склоняясь над ним. Незаплетенные волосы падали ему на лицо. Он был странно красив в своей мнимой слабости, нежности томного лица и слабых движениях рук. Губы Цзинь Гуанъяо кривились в теплой улыбке, изуродованной лишь застывшим, вымученным выражением. — Я был твоим наложником, и ты, пользуясь мной, не мог насытиться, — проговорил он с затаенным укором, покачивая головой. — а так нельзя. Ты ослепил себя сам уже в тот миг, когда приказал мне служить тебе. Да-да, ты казался себе достойным и сильным. Что такое слабости господина? Его воля, что прощает все. Господин может и принудить. Перед господином надо гнуться в поклоне и покорно сносить все, его надо уважать и любить. И тебя обманула лживая кротость, змеиная затаенность и хрупкость. Тебе казалось, что я создан для твоего наслаждения, что ты одарил меня всем, а моя благодарность будет в беспрекословном служении тебе в ложе. Я ведь даже любил тебя, потому что какой-то частью себя хотел быть любимым. Мне сложно было не верить. Я способен на эти неотличимые от искренних улыбки и вздохи, способен на подчинение. Я был прекрасен, а потому, ты сам не заметил, как потонул в этом. Ты не признавал своей страсти, считая, что строгостью и оскорбительным пренебрежением очистишь себя от горького жара страсти. Цзинь Гуанъяо замолчал, цокнув языком, облизал губы и после продолжил: — Но ведь я видел, как темнеют твои глаза. Я знал, что сковывает тебя в те минуты, пока ты видишь меня. Ты считал, что дурная кровь моей матери делает меня таковым, а твоей вины в этом — малость... Что же, воля твоя. В одном ты был прав: я — сын портовой шлюхи, росший в стенах борделя. Я знаю, что есть животная похоть, сжирающая разум мужчин, вроде тебя. Тебе не стоило наслаждаться мной, ведь в наслаждении так просто забыться. И в твоей душе случались моменты, когда ты хотел меня обожать. В твоем сердце не было чистой любви ко мне, искренне и трогательно ты мог любить лишь своего недалекого брата. Меня ты желал, мною обладал, поскольку мне ты мог приказать подставляться себе. Я был тьмой, которая губительна. Тьма сладка до приторного, дагэ, как ты не понял этого? Ты пьешь ее, но насыщения не получаешь, лишь растравляешь в себе эту страшную жажду. Цзинь Гуанъяо вновь замолчал, умостив голову Не Минцзюэ себе на колени и поглаживая ее по щекам невесомыми прикосновениями гибких пальцев. — Ты бы знал, как жалок мужчина, покорный тихому шепоту зацелованных губ, ловящий жесты рук, на которых отметины от его грубой страсти. Ты бы знал, как нелеп тот взгляд, которым он следит за играющим для него на струнном инструменте наложником. Но ты не знаешь. Ты никогда не думал, как много власти в руках у того, кто греет тебе постель. Быть может, ты так и не смог осознать, что я такое. Ведь даже когда ты проклял меня, публично унизив... Нет-нет, ничего ты не понял. В тебе говорила та смехотворная ярость, с которой ребенок встречает потерю любимой игрушки. Твоя игрушка оказалась непокорной и изменчивой. В тот миг, когда ты почти встал перед ней на колени, когда приладился и пристрастился до страшного, как к дурманному зелью, она изменила тебе. Она посмела отвергнуть тебя и покинуть. Она посмела уйти туда, откуда ты ее когда-то привез: в кровавый мрак Сингапура. Тот, кто казался самым послушным и верным, променял тебя на пиратского князя Вэнь Жоханя, и более того, поведал ему, как сбить спесь с подобных тебе. Цзинь Гуанъяо вновь поднял голову, и удерживая ее прямо перед собой, скривил неожиданно брезгливую гримасу. — В конце концов, ты сам виноват в случившемся, — сказал он, скучнея лицом и становясь безразличным в своих интонациях. — Ты и никто иной. Ты сам бросил в землю зерна этого безумия, полил их ядом, грубой нежностью и унижением. Ты сам позаботился о том, чтобы они проросли и дали плоды. Похоть покорила тебя и поставила на колени. По ее милости ты, мой величественный дагэ, был не в силах совладать с пиратскими князьями: сперва Вэнь Жоханем, а после его убийцей — Вэй Ином. Именно потому, как бы жестоко ты не поносил меня, я оказывался недосягаемо высоко, там, где помешать мне уже не могли. А когда терпеть тебя стало более невозможно... Что же, поверь, мне не жаль. Ты заслужил смерти от рук Сюэ Яна, заслужил разорванное на клочки и обезглавленное тело. Могу тебе честно сказать, дагэ: делить ложе с наместником Лань куда как лучше. То светит мне лишь любовью и пониманием истинного благородного господина и не рискует обернуться сломанными ребрами и болезненным принуждением. И произнеся это, Цзинь Гуанъяо быстрым движением склонился к своему жуткому сокровищу и неожиданно горячо, будто воистину соблазняя, поцеловал мертвые губы. Некоторое время он еще целовал их, тихо смеясь и беззвучно шепча что-то. Вид его лица был безумным. Наконец Цзинь Гуанъяо поднялся и убрал мертвую голову Не Минцзюэ в тайник. И вместе с этим будто ушло от него все больное и эмоциональное. Остался лишь он сам — жестокий и бессердечный, полновластный господин Сингапура. В углу вновь зашуршало — там копошилась по-прежнему бессовестная мышь. Цзинь Гуанъяо раздраженно схватил со стола нечто тяжелое и от души метнул в угол. Раздался короткий писк, заглушенный глухим ударом. Цзинь Гуанъяо напряг глаза, вглядываясь в полутьму. Мышь серела на полу без движения. Метким броском Цзинь Гуанъяо проломил ей череп. Он постоял с минуту, безотрывно глядя прямо перед собой и странно улыбаясь гибко, но как-то нервно подрагивающими губами. Потом вдруг засмеялся, и взяв со стола колокольчик, лениво повел рукой. Дверь распахнулась. Вошедший слуга склонился в учтивом поклоне. — Что господин Лань? — ровно спросил Цзинь Гуанъяо. — Отдыхать изволит, — ответил слуга. Цзинь Гуанъяо кивнул головой, одобряя. — Коль проснется, — сказал он медленно, как бы тщательно обдумывая каждое слово. — скажи ему, что я отлучился по делам, но скоро вернусь. Пусть не терзает себя домыслами впустую. Слуга опять поклонился. — Что говорят мои люди? — вновь спросил Цзинь Гуанъяо, все еще поглядывая на мертвую мышь и кусая бледные губы. — Все готово, господин, — отозвался слуга. — Они говорят, что все зависит от вас. Но коль будет воля ваша покарать клятвоотступников... — А что там с призраком подземелий? — перебил его, будто и не слушал до того вовсе, Цзинь Гуанъяо. Слуга наморщил лоб, вспоминая. — Россказни все это, — сказал он уверенно. — Узники сходят с ума, вот и мерещится им всякая пакость. Цзинь Гуанъяо повел бровью. — А все же? — вкрадчиво уточнил он. — Говорят, — передернул плечами слуга. — В подземельях живет дух маленькой слепой девочки, которая приходит к обреченным и исцеляет их души перед самым концом. Ее будто видят время от времени. Цзинь Гуанъяо издал неразборчивый звук и покачал головой. — И ничего более? — холодно осведомился он. Слуга виновато покачал головой. Цзинь Гуанъяо вновь помолчал, раздумывая о своем. Глаза в этот миг у него были полуприкрыты, а плотные тени роняли в золотистом свете свечей глубокие заломы на его лицо. — Ты прав, — сказал он наконец. — Все это чушь и вздор. А время не терпит проволочек и отлагательств. Что же... Подай мне мою накидку. Время пришло. Если «Цзянцзай» забыл о приличиях и перестал приходить на поклон к Цзинь Гуанъяо, то будет иначе. Цзинь Гуанъяо придет к «Цзянцзаю» и ступит на его борт. А потом... Потом будет буря.