Все, что осталось

      «Все как в тумане. Я стараюсь изо всех сил, но ничего не могу понять. То, что сказала мне Цунаде, никак не укладывалось в голове. Информация проникала в мозг и тут же выветривалась, как глупая шутка. Но мне было не до смеха. Касуми больна и очень серьезно, на столько, что даже Цунаде не знает, как ее лечить.       - Это какое-то генетическое заболевание, — говорила она, — я никогда не сталкивалась с этим раньше. Скорее всего лечения нет.       Мой мозг медленно переваривал информацию, перебирал в голове каждую букву, слово, фразу, но так и не сумел соединить эти жалкие фрагменты в единый текст.       - Это серьезно, Сакумо, — говорила она мне, — беременность ускорила течение болезни в четыре раза. Такими темпами она умрет через два — три месяца, не больше. Мне не хватит времени, чтобы полностью изучить проблему и найти решение. У нее нет шансов выносить этого ребенка. Ты должен уговорить ее сделать аборт.       Слова, слова, бесконечная вереница слов. Я все услышал и все запомнил, я мог повторить все сказанное ей до мельчайших подробностей, включая жесты и интонацию. Но понял ли я то, что она мне сказала? Тогда мне казалось, что это всего лишь дурацкий розыгрыш с целью отвадить меня от нее. Ей восемнадцать, мне тридцать. Наш союз аморален, Коноха ни за что не примет его. Я рассмеялся тогда. Цунаде удивила моя реакция, но она ничего не сказала. А что она мне скажет? Ты чертов моральный урод? Я говорю тебе о таких серьезных вещах, а ты ржешь, как лошадь? Что за бред лезет в мою голову? Даже для Конохи это слишком жестоко.       Сейчас я стою в ее палате возле кровати и смотрю, как она спит. Ее по обыкновению бледная кожа смотрится вполне естественной, от этого и мысли о болезни кажутся нереальными. Она так сладко спит, мне совсем не хочется ее будить. Да и зачем? Мне нечего сказать ей. Не могу же я просто взять и заставить ее избавиться от нашего с ней ребенка. Я не могу даже просить ее об этом. Я не могу… Я слишком сильно люблю ее и, мне кажется, лучше всех ее знаю. Она все равно не станет меня слушать. Она, как тот окаменевший дракон.       Касуми открыла глаза и резко села. Одну руку она плотно прижала ко рту, а второй указала на стоящую на тумбочке утку. Я понял ее просьбу без слов и немедленно подал ей утку. Ее вырвало, после чего она вытерла рот рукавом рубахи и без сил снова рухнула на подушки.       - Зачем пришел? — спросила она слабым голосом.       Я молчал. Я держал в руках утку и не мог вымолвить и слова. Конечно, я слышал раньше о токсикозе и прочих проблемах беременных, но о таком я не слышал никогда. Я смотрел на темные сгустки крови на дне утки, и осознание ее болезни больно врезалось в мое сердце.       - Ты должна… — проговорил я внезапно севшим голосом. Окончание фразы застряло где-то глубоко внутри меня. Я чувствовал, как трясутся мои руки, как кровь резко приливает к голове и, глаза застилает пилена. Все как в тумане. Я с трудом могу дышать.       - Ты должна… — снова повторяю я и снова не могу закончить фразу.       Она лежит на подушке, раскинув руки в стороны, и с любопытством смотрит на меня. Ждет, когда я наконец-то отважусь и скажу это.       - Не получается, — говорю я, — не выходит.       - Вот и славно, — она улыбнулась мне своей фирменной солнечной улыбкой, — я бы все равно не стала тебя слушать.       Она протянула ко мне руки и сказала:       - Лучше иди ко мне, я соскучилась.       У меня внутри что-то щелкнуло и порвалось. Я с трудом добрался до ее кровати и рухнул рядом с ней не чувствуя ног. В голове шумело, в горле стоял ком. Я с трудом сдерживал слезы.       - Я люблю тебя, — говорю я ей, но мой голос не послушен, и слова превращаются в едва слышимый шепот.       - Дурак - ты, — отвечает она и кладет голову мне на плече, — вроде взрослый, а такой дурак.       Она обнимает меня, крепко прижимается ко мне, но мне этого мало. Мне хочется поглотить ее всю. Внезапное осознание того, что она будет со мной совсем недолго, разрывает мое сердце. Я обнимаю ее в ответ, ее худое хрупкое тело кажется таким маленьким, она словно исчезает в моих объятиях. Я почти не чувствую ее, она близка ко мне как никогда, но я ее почти не чувствую.       - Спой мне, — просит она.       Я спрашиваю, что она хочет, чтобы я спел, и она отвечает, что хочет послушать, как я пою колыбельные.       - Я не смогу петь для него, когда он родится, — говорит она, — хочу быть уверенной, что ты сможешь сделать это за меня.       Я с трудом вспоминаю традиционную Коноховскую колыбельную. В моем исполнении она звучит сухо, то там, то тут я сбиваюсь с ритма, да и ангельским голосом природа меня не наделила.       - Все хватит, — прерывает она меня и смеется, — это ужасно, у тебя совершенно нет слуха. Лучше читай ему сказки, хорошо?       - Хорошо, — говорю я.       Если верить Цунаде, наш ребенок никогда не родится, я похороню его вместе с моей любимой женщиной. Но ведь можно и не верить. Касуми даже не сомневается в том, что справится, что выносит нашего малыша, и что я позабочусь о нем. Мне страшно, все происходит так стремительно и внезапно, что я боюсь даже думать о том, что скоро стану отцом и что лишусь ее. Мне кажется, что я ни за что не справлюсь. Это дикая ответственность, когда от тебя зависит все, а не только будет ли твой малыш сыт, сух и согрет. Это ерунда, с этим справляются и маленькие девочки, подрабатывающие нянечками на карманные расходы. Гораздо сильнее меня беспокоит моральная составляющая этого вопроса. Смогу ли я вырастить из него хорошего человека?       - Касуми, — говорю я, — я не знаю как детей воспитывать.       - И я не знаю, — отвечает она мне, — в библиотеке книжки есть, там все написано.       - Думаешь, я справлюсь? — Спрашиваю я.       - Откуда же мне знать, — говорит она, — я даже не знаю, справлюсь ли я.       Я уткнулся носом в ее волосы и глубоко вздохнул. Верить, не верить? А если верить, то во что? Я постарался представить себе как это будет, каким он родится, как начнет ходить, говорить, как будет играть, обучаться. Может и правда, все можно найти в книжках. В этом нет ничего сложного, любой вопрос можно изучить. Что можно будет ему давать, а что — нельзя, когда надо ругать, а когда — нельзя, чем его надо кормить, а чем — нельзя. Там наверняка все это написано. А, вот как выносить ребенка будучи смертельно больным, не написано нигде. Я эгоистично говорю ей о своих страхах, даже не интересуясь, что она чувствует в этот момент. Она права, я — взрослый дурак, безответственный и трусливый, но я справлюсь. Ради нее обязательно справлюсь, и ради нашего малыша.       - Не беспокойся, любимая, — говорю я ей, — я справлюсь. И ты тоже справишься. Мы оба… обязательно.       Она улыбнулась и крепко сжала мою руку. Теперь я точно знаю во что надо верить.»       «Время пришло. Какаши четыре года, и сегодня я решил, что пора показать ему окружающий мир. Дело в том, что мы с Какаши живем несколько изолированно. У нас частный дом, не принадлежащий ни к какому из известных кланов. Мы с Какаши — последние представители клана Хатаке. Когда-то давным давно, нас было много, не то чтобы очень, но достаточно, чтобы звать себя кланом, а теперь никого не осталось. Всему виной войны и низкая рождаемость внутри клана. Дело в том, что помимо серебристого цвета волос, отличительной чертой клана так же является некоторая распутность и редкая белая чакра. Но не в чакре дело, дело, именно, в разгульном образе жизни. Излишнее свободолюбие не давало нашим предкам заводить семью, и дети, соответственно, не рождались, а если рождались, то официальные представители клана не всегда о них знали. Так что существует весьма солидная вероятность, что у Какаши за пределами Конохи целый вагон дядей и теть, но он об этом, скорее всего, никогда не узнает.       Так вот, этот дом достался моему отцу от одного из его гражданских браков. Раньше он принадлежал расположившемуся неподалеку клану Яманако, его жена была из этого клана, она погибла на задании. Не представляю, как отцу удалось отбить этот дом, но детей у них не было, так что дом достался мне. Дома клана расположены далеко друг от друга, так как окружены огромными цветочными полями, а наш с Какаши дом располагается на самой окраине. Из-за нас Яманако даже перенесли ворота, обозначающие вход на территорию клана.       Помимо дома в моей собственности так же имеется комната в общежитии (единственное жилье, которое изначально принадлежало моему отцу) и две квартиры в центре деревни, так же доставшиеся ему от женщин. Ума не приложу, зачем нам столько недвижимости, но продать никак не решусь. Вдруг Какаши решит восстановить клан, когда подрастет. Шансов, что он как и я встретит свою единственную практически нет, но может ему хоть ума хватит сгрести в кучу всех своих нагулянных детей. Но прежде, чем строить на этих детей планы, надо научить Какаши гулять. Именно, этим я сегодня и занялся.       Я привел Какаши на центральную детскую площадку Конохи, там по обыкновению собирались все дети деревни. Это единственная площадка, где ни социальное положение, ни принадлежность к кланам не играла никакой роли. Она располагалась в самом центре деревни и являлась территорией короля, так что условности здесь не уместны.       Увидев такое огромное количество детей, Какаши растерянно нахмурил брови. Все кричали, визжали, носились как угорелые, и этот веселый хаос приводил Какаши в состояние невероятного возмущения. Он стоял в стороне от беснующихся детей и зацеплялся взглядом то за одного, то за другого, до тех пор пока к нему не подбежал один мальчишка.       - Ты чего застыл?! — Весело вскричал он и, схватив Какаши за руку, потащил его вглубь площадки. — Пойдем к нам!       Судя по круглому вееру на футболке, мальчик принадлежал к клану Учиха. Он был весь вымазан в песке, коленки ободраны, а на шее висели дурацкие очки. Какаши явно не понравился его вид, и он резко выдернул руку.       - Ты чего? — Обиженно спросил мальчик, такая реакция не мало его удивила. — Я тебя просто поиграть позвать хотел. Мы собираемся играть в шиноби, нам в команду не хватает одного человека. — В шиноби? — Какаши фыркнул и отвернулся. — У меня нет времени на этот идиотизм.       Потом он подошел ко мне и сказал:       - Уведи меня отсюда, они тут все какие-то умственно отсталые.       Это был момент, когда я понял, что у Какаши серьезные проблемы с воспитанием.       Я не стал устраивать воспитательный скандал прямо на площадке. Во первых, это сильно понижает самооценку детей (так написано в книгах и это единственное, что я из них запомнил), а во вторых я никогда раньше не ругал Какаши и понятия не имею, как это правильно делать. Мне нужно было время, чтобы подготовиться.       Мы пришли домой. Всю дорогу Какаши, как ни в чем не бывало, глазел по сторонам, по обыкновению не выказывая никаких эмоций. Судя по всему, ему и в голову не пришло, что он что-то сделал не так. Что же, раз уж он сам не понял этого, то моя обязанность, как родителя, ему об этом сообщить. Я напустил на себя максимально грозный вид и строгим голосом сказал:       - То, что ты сделал на детской площадке, не допустимо.       Какаши удивленно распахнул глаза и, приоткрыв рот, уставился на меня так, словно видел впервые в жизни.       - Папа… — начал он, но я его перебил.       - Все эти дети на той площадке — твои будущие товарищи. Они вырастут и станут новым поколением шиноби этой деревни. Ты будешь ходить с ними на задание и нередко от тебя будет зависеть их жизнь, а от них будет зависеть твоя. Если ты будешь так с ними обращаться, то ни кто не захочет с тобой дружить. А без друзей у тебя не будет ни единого шанса на выживание.             - Но в правилах написано… — Какаши попробовал возразить мне и это вывело меня из себя. Он нарушил единственный пунктик в моей жизни. Друзья — это святое и не обсуждается.       - К черту правила! — Заорал я. - Там, вообще, ничего путного не написано! Если я еще хоть раз увижу, что ты так обращаешься со своими товарищами! Если еще хоть один раз… — я не смог договорить. Реакция Какаши поразила меня на столько, что слова застряли в горле и никак не хотели выходить.       Огромные глаза моего маленького сына впервые в жизни наполнились слезами.       - Папа! — Зарыдал он. — Никогда больше не говори со мной таким страшным голосом!       Удивительный ребенок. Ни усталость, ни травмы, ни голод не способны были вызвать у него слезы. Что же это получается? Единственное, чего боится мой сын — это мое неодобрение? Как же такое получилось? Я стоял и смотрел, как он вытирает слезы рукавом, но им на замену приходили новые. И я не знаю, что делать. Я же поругал его за дело, почему же теперь он так горько плачет? Четыре года я не видел на глазах Какаши ни слезинки. И я не знаю, что мне теперь делать с ним. Я просто развернулся и молча вышел из комнаты, оставив его рыдать в одиночестве.»