Жизнь после вечности

      Воскреснуть во второй раз оказалось сложнее, чем в первый. Он лежал на койке среди белых, как будто больничных, стен, напротив, под потолком, было маленькое окошко, забранное решеткой. Металлический обруч плотно обхватывал запястье. Это место было очень похоже на госпиталь, но в госпитале больных обычно не приковывают. Мещеряков скосил глаза в попытке понять прикреплена ли кровать к полу, но ничего не увидел. "Кажется, я разоблачен..."- подумал он и опять провалился в беспамятство, наполненное обрывками воспоминаний и чьими-то голосами. Ему снова улыбалась Марта, стоящая за барной стойкой, только это была не Марта, а Ксанка, она поставила перед ним высокий запотевший стакан, но когда прикоснулся к стакану, в его руке оказалась тончайшая фарфоровая чашка, он попытался поднести ее к губам, и резко опустил, осознав, что держит череп. Бедный Хельмут, я знал его, Данька. - Ты фантазируешь, - усмехнулся Данька, сидящий на парапете у каменного вазона. - Никто из нас не знает друг друга. Тебя предали, теперь предашь ты, иначе не бывает. - Э нет, - вмешался Яшка. - Кто-то должен начать. - И кто же был первым? - язвительным тоном поинтересовался Овечкин в каюте "Глории". - Кому мы все обязаны этим ужасом? Вы не мелочитесь, Валерий Михайлович. Есть взрыв - нет проблемы, не так ли? Валерка хотел ему сказать, что уж не Овечкину читать кому-то мораль, но вместо Овечкина перед ним оказалась бабушка, grand-mère по вторникам и средам, Großmutter по четвергам и пятницам. - Бедное дитя, сын моей безумной дочери, - покачала головой она. - Он должен знать французский, мсье Жан, но не в ущерб языку своих предков и языку Родины. Месье Жан грустно кивал, будто зная, что придет день и Валерий забудет и французский и запах парижских бульваров, зато проклятый, ненавистный немецкий сядет на него как вторая кожа, пристанет навеки. - Идеальное произношение, но надо нарастить словарный запас, - вынес вердикт приглашенный Смирновым военспец. - Немецкий пролетариат нас поддержит, - согласился с ним отец. - Благодаря моей безумной матери его голова забита бесполезной чепухой, - вспыхнула гневом мама, вернувшаяся из ссылки. - Он должен уметь сражаться! - И чем же, по-вашему, я занимался всю жизнь? - язвительно спросил у родителей Валерий, бывший конармеец, чекист и нынешний разведчик-нелегал. - Почему я сейчас валяюсь в тюремной больнице, как вы думаете? Мать пренебрежительно улыбнулась, отец хмыкнул и развернул газету. Из распахнутого окна несло холодом. Было холодно, холодно настолько, что снег уже не таял на его руках. - Ты чего тут разлегся, хлопец, - пробасил дядька Иван, - замерзнешь же, ну-ка, вставай… Ну-ну, не брыкайся, сейчас до дома доберемся, отогреешься... - Я просто хотел умереть с достоинством, - наконец-то, хотя бы сейчас, смог объяснить Валерка. - Спасибо, что не испугались и спасли. - Так умереть-то никогда не поздно, - засмеялся Щусь-старший, которому оставалось жить несколько месяцев, - Это мы завсегда успеем. - Это не больно, - сообщила хрупкая белокожая Марта, похожая на принцессу. - Я даже не успела ничего почувствовать. - И не страшно, - кивнула мама, с нежностью улыбаясь отцу, - если знаешь во имя чего умираешь. - Революция должна победить, независимо от наших личных частных судеб, - подтвердил отец. - Так я умерла за вашу революцию? - спросила Марта. - Но я даже не знала о ней! - Та ни, - махнул рукой юный Данька, почему-то в черкесске с чужого плеча. - Це бывае. Вiйна. - Ты умерла потому что Хельмут струсил и не поверил мне. Все было рассчитано по секундам, мы с тобой должны были выйти из здания за полторы минуты до взрыва. Теперь все закончилось - у Рейха не будет ни суперсовременного оружия, ни гения, способного его создать. Твоя смерть спасла тысячи жизней. Но, возможно, когда придет срок, посчитают не тех, кого я спас, а тех, кого я убил. Это будет справедливо. Острая боль в руке выдернула его из забытья. - Данька, он пришел в себя, - где-то далеко-далеко воскликнула Ксанка, но все это уже исчезало, в реальности остался только шприц с прозрачным лекарством и держащая его женщина в форме. - Открывайте глаза, - произнес показавшийся знакомым голос. - И давайте знакомиться, переболевший тифом товарищ из Санкт-Петербурга, живший на юге Украины. Мещеряков попытался приподняться и понял, что это было ошибкой - стены вокруг него немедленно поплыли в хороводе. Он опустился обратно. - Где я? Что случилось? - спросил он у потолка. В поле зрения вплыло лицо Мюллера Мюллер. Гестапо. Плохо. - Вы в тюрьме, дорогой мой, - Мюллер смотрел с фальшивым сочувствием. - И только от вас зависит как скоро вы отсюда выйдете. - Но почему?.. - Потому что вы не Райнер Шульц, - шепотом, словно открывая тайну, сообщил Мюллер. - Надо же. А кто я? - А вот это нам и предстоит выяснить. Прямо сейчас. Медсестра - это же была медсестра? - подошла к нему, снова вонзила шприц в вену. Молочно-белая жидкость медленно выдавливалась из шприца. - Вам вводят сыворотку, заставляющую людей говорить чистую правду, - объяснил Мюллер. - Прекрасный, хорошо зарекомендовавший себя препарат. Действует почти как алкоголь - так же развязывает язык. Я ожидаю, что вы расскажете нам все, - он кивнул кому-то за пределами видимости, видимо, стенографистке. - Если ответы нас устроят, вы избежите пыток. Но предупреждаю - рассказ должен быть очень подробным. - Интересно, - протянул Мещеряков. - Вы говорите, я буду как пьяный? Мюллер кивнул. - Пока я еще связно соображаю, примите мои извинения, Мюллер. - За что же? - равнодушно удивился Мюллер. - Сейчас поймете. Я ведь не просто так бросил пить. Мне показалось или вы упомянули Украину и Санкт- Петербург применительно ко мне? - В бреду вы декламировали "Евгения Онегина" на русском языке. Наши лингвисты утверждают, что вы петербуржец, но иногда ваша манера произносить слова разительно напоминает южноукраинскую. Что-то вроде одесского говора. Сами видите, запираться бесполезно. Вы не немец, вы русский. Вы шпион. Запись началась. В ваших интересах говорить только правду. Мещеряков вдруг почувствовал как губы сами собой расплываются в улыбке. - Подождите записывать. Давайте подождем, пока я буду рожать. Тогда я прочту вам "Песнь о Нибелунгах" на немецком, вы еще раз все проанализируете и найдете влияние и цыганского языка тоже. По мере поступления сыворотки в организм мир дробился на части, он теперь состоял как будто из прозрачных пластин и пластины эти причудливым образом взаимодействовали друг с другом. Валерий с удивлением понял, что уже испытывал такое ощущение раньше, но когда? Ах да, точно. В тот самый день. Тогда тоже все было каким-то нереальным и мир рассыпался на куски, но тогда было очень грустно, а теперь очень весело, надо бы понять почему, но это потом, сейчас надо найти какую-то забавную тему для разговора с человеком, сидящим напротив, у него такая смешная фамилия и он сам такой умилительно носатый... Все становилось каким-то легким, пустым и незначащим. - Расскажите мне все, - попросил милый носатик. - Каков ваш агентурный псевдоним? Кто вы? - Кто, я? - переспросил Валерка. - Вы же сами сказали. Я одессит, я из Одессы, здрасьте. *** Шум за стенкой нарастал так, что Щусь отвлекся от своего занятия и недоуменно сдвинул брови. В соседнем помещении сидели переводчики и обычно там царила мертвая тишина, но сегодня, видимо, что-то произошло. Данька попытался вернуться к анализу полученных разведданных, но ничего не получилось - в дверь постучали. Переводчица, которой он отдал полученные сегодня Валеркины показания, Ольга, стояла на пороге, за ее спиной недружелюбной горой возвышался руководитель отдела переводчиков Марк Наумович. Ольга вытирала покрасневшие глаза и казалась очень расстроенной. - Я закончила перевод, - дрожащим голосом сказала она, протягивая ему папку. - Тут только одна часть, вторая у Марка Наумовича. Данька едва не растерялся: подобные эскапады были не то, что редкостью - нонсенсом. Ольга всегда переводила предельно точно и, как правило, быстрее назначенного срока. По этой причине он старался отдавать документы именно ей. - Да, - сурово подтвердил Марк Наумович, кладя на стол несколько листков. - Оля не может знать некоторых слов, я взял на себя смелость ей помочь. - Что значит - не может знать некоторых слов? Она переводчик высшей категории! Для чего на свете существуют словари? Ольга всхлипнула и выбежала из кабинета. Марк Наумович ткнул пальцем в принесенные им листки. - Скажите, - спросил он. - Должна ли ваша жена или дочь знать подобные слова? - У меня нет ни жены ни дочери, - автоматически ответил Данька, разглядывая выписанные в столбик немецкие слова и их русский перевод. - Разве слово "хуяк" это глагол? Мне казалось, глагол отвечает на вопрос "что делать?". - В данном случае, молодой человек… прошу прощения, товарищ Летнаб, необходимо принимать во внимание контекст. Полная фраза звучит как "И тут он хуяк ему по голове гитарой!" Так что это, безусловно, глагол. - Спасибо, - сдавленно поблагодарил Данька, перелистывая Валеркины показания. - Действительно, глагол. Никогда бы не подумал. *** Очнулся Мещеряков уже на железной откидной койке в камере. В горле было сухо, голова кружилась, но здесь он, по крайней мере, не был прикован. Судя по всему, была ночь. Мутило как с похмелья. Воспоминания о вчерашнем - или позавчерашнем? - дне постепенно всплывали в памяти как когда-то после хороших попоек в эскадроне. Ему вкололи что-то вроде амитала, возможно, какую-то его производную. Сыворотка правды, растормаживает сознание, действие схоже с действием алкоголя, длится примерно час. Что можно рассказать за час? Многое, слишком многое. О чем он говорил? Точно цитировал Бубу. Кажется, рассказывал про Збруевку, или про Крым тоже?.. Крым. Бильярдная. Взрыв. Да, точно, Мюллер спрашивал про взрыв, он, уворачиваясь от воспоминаний о "Толстой Марго", рассказывал про "Глорию". Про пароход или про операцию? Если про операцию, то можно удавиться сразу, если про корону, то еще повоюем. В сознании внезапно возникло глухое и тревожное слово "алекто" и следом за ним воспоминание об открытом иллюминаторе. Ну разумеется. Кто-то в подпитии рассказывает о белокурой женщине, повешенной мужем, а кто-то вытирает слезы и сопли, вспоминая крушение если не идеалов, то картины мира. *** Генерал Проскуряков ржал. Совершенно искренне ржал, запрокидывая голову и утирая ладонью выступившие от смеха слезы. Чех молча и не слишком одобрительно наблюдал за этой вакханалией эмоций. - Да я бы Францисканцу только за этот пассаж в третьем абзаце представление к Герою Советского Союза написал бы, - сообщил Проскуряков, слегка успокоившись и пытаясь отдышаться. - За полную деморализацию противника. - Там еще в пятом и шестом абзацах много интересного, - подсказал Чех. - В ответ на вопрос о ключах к радиошифрам. - Буэнос-Айрес, шлимазл, бессаме мучо?.. Не, это уже семечки, это он уже развалины утюжил… Кроме шуток, Летнаб. Я вижу в этом тексте слово "Глория" и отсылки к греческой мифологии. Ты уверен, что утечки информации не произошло? - В данном контексте "Глория" это название парохода. В двадцать третьем году Францисканец выполнял личное поручение Смирнова, часть спецоперации проходила в акватории Одессы. В любом случае в нашей операции "Глория" был задействован только Францисканец, и никто из его агентуры. Также, согласно материалам в личном деле Францисканца, в Гражданскую он воевал в партизанском отряде и, судя по упомянутым персоналиям, датам и событиям, в довольно своеобразной манере рассказывает о том периоде своей жизни. - Хорошо, когда знаешь, что в закрытых архивах, правда, Летнаб? Под своеобразной манерой ты имеешь в виду трехэтажные кавалерийские загибы? Действительно, своеобразно. Переводчикам премию выпиши, они там наверняка сейчас валерьянкой отпаиваются. Ладно, все мы люди. Что говорят медики о причинах подобной реакции на амитал? - Если сильно упростить, причина та же по которой люди выдают иногда непредсказуемую реакцию на алкоголь. Информацию нашим сотрудникам об особенностях применения и действия препарата я уже направил. - Ну что ж, - задумчиво произнес Проскуряков. - Францисканец, рискуя жизнью, предотвращает срыв важнейшей операции, затем, будучи под воздействием сыворотки правды, находит возможность не выдать нашу агентуру, болтая обо всем, кроме ответов на вопросы. Вот он, триумф воли, который и не снился Рейху. Он встал, прошелся по кабинету. - Я ознакомился с твоими выводами и предложениями по данному делу, и только один вопрос меня мучает, Летнаб, - наконец сказал Проскуряков. - Нас с тобой к одной стенке поставят или все же пронесет и расстреляют только тебя, а мне просто дадут лет двадцать пять без права переписки? - Хороший вопрос, - задумчиво сказал Чех. - Мне нужно время на подготовку ответа. - А ведь это первое о чем ты был должен подумать, дорогой мой товарищ. Первое. Ладно. Визирую. Но имей в виду - если что, на этот раз я тебя сдам. Вот прямо возьму и сдам. С потрохами. Чех кивнул и поднялся. - Да, еще кое-какие новости, - произнес Проскуряков, когда Чех уже подошел к двери. - Тебе как куратору подготовки диверсантов будет интересно. Васютин нашелся. Он в Николаевской области. Васютин, когда-то воевавший с ними в одной бригаде, а потом работавший инструктором разведшколы, как и Ксанка, пропал без вести в сорок первом при обороне Киева. Судя по недостоверным и противоречивым сведениям, он сдался в плен, потом внезапно всплыл в Германии, где продолжил тренировать разведчиков, но уже немецких. Что он делал в прифронтовой зоне было неясно. - Пытается уйти в Румынию? - Скорее всего, но выясним мы это потом. Главное, что он вышел в зону досягаемости. Я за ним разведгруппу отправлю, пусть его как кабана в мешке притащат, а я его тут лично разделаю. Предательство должно быть наказано. - Это должна быть очень опытная разведгруппа - констатировал Чех. - Он высококлассный боец. Возьмете кого-то из моего резерва? - Нет, здесь надо иначе действовать. Пока еще размышляю. - Разрешите идти? - Разрешаю. Оставшись в одиночестве, генерал достал из сейфа папку со старыми фотографиями бойцов Первой Конной и, перетасовав их как карты, долго изучал групповой снимок на котором несколько конармейцев стояли полукругом, опираясь на шашки и сдвинув буденовки с голубыми звездами чуть ли не на затылки. Васютин, третий справа, стоял плечом к плечу с Щусем. Отыскав на снимке искомое, Проскуряков хмыкнул и перешел к изучению других фотографий. *** Что ж, теперь, в тюремной камере, можно было и согласиться с Овечкиным - кажется, он был прав в своем предсказании относительно дальнейшей судьбы Валерки. При воспоминании о том дне снова затошнило, и Мещеряков подозревал, что амитал тут ни при чем. Дело было не в том, что, по сути, они позорно провалили операцию ("Кажется, одного везения мало" - сумрачно констатировал Данька, когда все закончилось, Валерка был с ним согласен), хотя и вернули корону, и даже не в том, что они едва не потеряли Яшку, да и Ксанка прошла по самому краю, но риск быть убитыми, избитыми, покалеченными или расстрелянными своими же, был для них настолько естественным, что о нем даже не думали. Нет, тошнило совсем от другого. С палубы "Глории" он, можно сказать, сбежал, но сбежал согласно плану. Подкрепление было вызвано, Данька с Яшкой методично истребляли подручных Перова, Ксанка Артемидой металась по палубе, хотя она должна была вместе с ним искать Овечкина, но в бою редко бывает так, как запланировано. Она на бегу, не отвлекаясь от перестрелки, крикнула ему номер каюты, и он кинулся туда - один со старым другом справлюсь, Нарышкин все равно наш… В каюте, в которую он вломился, шло, однако, почти цирковое представление, разыгрываемое обезумевшим Овечкиным и самодовольным Нарышкиным. Валерка, осознав происходящее, просто оторопел, пытаясь понять - вот эти люди, на что они вообще годны, что они могут сделать, если в важнейшем вопросе, в престиже Империи, пусть мертвой, но которой они служат, они ведут себя так… Он даже не смог найти определение - как. Просто смотрел как Овечкин в красивом, но бессмысленном жесте бросил саквояж с короной в иллюминатор (Валерка никак не отреагировал, якорь был поднят, но Глория стояла на рейде, полный стоп машины, так что никуда бы саквояж не делся, подняли бы), но Нарышкин, оказывается, украл корону из саквояжа, не из дворца, не из сейфа, из саквояжа и возгордился этим как школяр заслуженной пятеркой. Валерка стоял, смотрел и внутри него вырастало понимание - мир, которым заправляли такие вот Овечкины и Нарышкины, был обречен изначально. Не было никакой честной борьбы старого и нового, равных шансов на победу для обеих сторон, как ему казалось раньше. Была плотина из старых, прогнивших бревен, которую моментально, не глядя, снесла молодая река, напитавшаяся ледниками и подземными ключами... Он без малейшего сочувствия наблюдал отчаяние Овечкина, думая, что так не должно быть, переигрывает штабс - если уж ты выбрал в жизни убеждения, позволяющие избивать беспомощных людей и стрелять в спину, так держись их до конца, не надо стенаний, заламываний рук и рассказов о своих идеалах. Тогда он еще не знал самого важного. Это потом, уже в Москве, в больнице, мертвенно-бледная Ксанка, сидящая под дверью операционной в которой шили и штопали Цыгана, странным тоном скажет: "Он Яшку по щеке потрепал перед тем как выстрелить, понимаешь?.. Ласково так…", уткнется лицом в его куртку и зарыдает-завоет. Валерка оторопеет - и от ее слез и от ее слов. Ксанка образца двадцать третьего года редко улыбалась и мало кого жалела, она смотрела как избивают Яшку, но не ответила ни на один вопрос Овечкина. Валерка списал бы ее слова на пережитое, но он слишком хорошо помнил скольжение овечкинской ладони по своей щеке и горящие восторгом глаза штабс-капитана тогда в бильярдной. Мещерякова охватила брезгливая дрожь пополам с тошнотой - будто заглянул в колодец, а там осклизлые полуразложившиеся трупы. - Что, Валерий Михайлович, - устало спросил Овечкин, - торжествуете? Валерка пожал плечами. Корона сияла алмазным светом на столе. Бесполезная стекляшка. - Рано или поздно, - тем же тоном сказал Овечкин, - на вашем пути появится вот такой же ясноглазый юноша, которого вы не воспримете всерьез. И он уничтожит вас. Дверь распахнулась. На пороге возникла Ксанка. Уже не Орлеанская Дева, не Артемида. Алекто. На Нарышкина и корону она даже не глянула, вцепилась взглядом в Овечкина и револьвер вскинула так, чтобы попасть в живот или ниже. Такие ранения обеспечивают долгую агонию или оставляют калекой. Овечкин как-то схлынул с лица и шарахнулся к иллюминатору. Валерка ощутил удушливый приступ страха - Данька? Яшка? Но Яшка, крепко избитый, но живой, сразу же возник за ее спиной. Глаза его горели острым охотничьим огнем, он поднял револьвер, Ксанка, не глядя, отодвинулась, уступая ему право действия, Овечкин метнулся в проем иллюминатора, Яшка дважды нажал на курок. Видно, ему действительно досталось так, что он начал промахиваться - обе пули ушли куда-то вбок, Овечкин послал Ксанке воздушный поцелуй и кувыркнулся спиной вперед. Нарышкин тонко, по-бабьи, вскрикнул. Валерка перевел взгляд - с пустого прямоугольника иллюминатора на пустой прямоугольник двери, потому что Яшка медленно сполз по притолоке на пол, Ксанка склонилась над ним - не богиня, обычная девчонка, едва сдерживающая слезы. Глядя на эти метаморфозы, Валерка осознал то, что следовало понять уже давным-давно. Однако в каюту ворвался Данька, который, перепрыгнув через сестру, схватил корону, и Валерка отвлекся на более насущные дела. - Ну все, приплыли, - сообщил Данька, оглядев каюту. - Вот и вся наша учеба. Теперь будем этого ловить. Цыган, ты жив? - Жив, - ответила Ксанка. По ее щеке ползла-таки слезинка. Яшка кивнул и улыбнулся. Смотрел он при этом на Ксанку. Остальные здесь явно были лишними. - Вы все еще задержаны, - сказал он Нарышкину. - Идете со мной. Данька, Яшке носилки нужны. Они вышли из каюты. Яшка, услышав про носилки, попытался встать, но безуспешно. Овечкина они не нашли, хотя и искали. Ни живого, ни мертвого. Ушел штабс-капитан. Растворился в рассветах, закатах и что там еще. Валерка о нем не жалел. А потом ему стало не до Овечкина. Совсем не до него. И про его мрачное обещание он не вспоминал. До сих пор. Мещеряков подумал, что надо бы поспать, силы ему еще пригодятся - и немедленно заснул. Ему снилась Марта. *** - Какой же я везучий сукин сын, - промурлыкал Проскуряков, изучая старое следственное дело. - Везучий не потому что везучий, а потому что умный. Хотя самый умный в этой истории - МУР, тут не поспоришь. Красиво ребята ушли, все в белом и совсем непричастны, а мы слегка обосравшись сидим, и одна только радость - чекисты-то в дерьме по шею... Он потянулся к телефону. - Танечка, а я командировку хочу. На Второй Украинский. Организуй?.. Он повесил трубку. Ну Щусь, ну заварил кашу... *** Под утро Мещерякова разбудили, велели поднять койку и стоять по стойке смирно. Примерно тогда же ожил спрятанный где-то в стене невидимый динамик. - У вас есть сутки на размышления, - бесстрастно сообщил голос Мюллера. - Либо вы работаете с нами добровольно, либо мы начинаем допросы с пристрастием высшей категории. - Предполагается, что я должен испугаться? - пробормотал Мещеряков, озираясь в поисках источника звука. - Делайте свой выбор. Либо долгая спокойная жизнь где-либо в горах или на побережье, либо вы превращаетесь в бессмысленный кусок мяса, мечтающий о смерти. Чтобы выдать объемный звук и создать эффект присутствия, динамик должен быть где-то вверху, и, поскольку камера не совсем квадратная, чуть смещен от центра. Скорее всего, он спрятан в центральной балке ближе к двери. Валерка оглянулся. На прикрученной к полу тумбочке лежала библия. Он швырнул ее в потолок, целясь в предполагаемый динамик и засмеялся про себя явному символизму. Сокрушим Сатану Святым Писанием! Библия со стуком упала на пол, раскрывшись бабочкой. - Время пошло, - сообщил голос. Камеру заполнил стук метронома, отсчитывающий минуты оставшейся ему жизни. Охранник приоткрыл дверь, жестом указал на валяющуюся книгу. Мещеряков нагнулся, чтобы поднять ее и нечаянно подглядел фразу из текста: "..Ибо нет иного бога, который мог бы так спасать…". Книга пророка Даниила. Он снова засмеялся - теперь уже вслух. Охранник шагнул внутрь, коротко саданул под дых. Валерка задохнулся от боли, хотел ударить его в ответ, но понял, что силы слишком неравны. Выпрямился, хватая воздух ртом. Охранник ушел. Лязгнула дверь. Что ж, возможно книга пророчеств была просто отпечатанной в типографии книгой, но Валерий Мещеряков верил в чудеса. Чудом был неведомо откуда возникший Иван Щусь, подобравший замерзающего, больного тифом гимназиста. Чудом был неведомо откуда возникший у здания ялтинской контрразведки Яшка. Ксанка, упругим мячиком метнувшаяся на трибуну, тоже была чудом. Кажется, он хотел вспомнить тот день, но почему?.. Стеклянные пластины. Когда ему вкололи амитал, вдруг возникло ощущение, что мир состоит из стеклянных пластин. Странное, но уже знакомое чувство, почти как после того партсобрания. Мир в тот день пошел трещинами и гильотиной рухнул прямо ему на шею. Рассыпался на кучу осколков, которые долго еще звенели и никак не могли улечься. Странный был день. Непредсказуемый. Вначале товарищ Мещеряков оказался дважды гнидой - дворянское отродье и сын врагов Октября. Как же так, товарищ Мещеряков, мы ведь так вам доверяли! Потом, когда его в буквальном смысле слова выдернули из этого собрания, оказалось, что Ксанка рожает и с этим надо что-то делать, причем срочно. Мещеряков знал откуда берутся дети, но никогда не вдавался в тонкости того, что происходит после самой приятной части процесса. Кажется, она родила сильно раньше, чем должна была - возможно из-за этого партсобрания. Но и это было еще не все. Валерка вспомнил как он, едва отдышавшись от поворотов сюжета, спустился по пологой лестнице роддома и сел на парапет рядом с Данькой, который курил и вертел в руках пачку "Герцеговины Флор". - Ты рад? - задал он довольно глупый вопрос. Как Данька мог быть не рад появившемуся племяннику? Но Данька не был бы Данькой, если бы его можно было легко просчитать. - А я не знаю, рад ли я, - внезапно прошипел Щусь у рта которого залегли тяжелые складки. Была у него такая черта - он в бешенстве не кричать начинал, а наоборот, на полушепот переходил.- Я, блядь, не знаю, веришь, нет? Какого ты молчал, Валера? За кого ты нас держал? За гнид? За шестерок? За кого? - Я знаю, кто такие гниды, но не знаю кто такие шестерки. Это что-то из Яшкиного лексикона? Данька, будто пружиной подброшенный, притиснул его к стоящему тут же каменному вазону, опалил щеку дыханием. - Я рад, что Ксанка родила, что с ней и с малым все хорошо. Я рад, что Цыган счастлив - она с ним сошлась меня не спрашивая, ничего не рассказывает, так что хрен его знает, что там у них происходит. Но мне, Гимназия, пиздец как тошно думать, что ты нам не доверял. Ты жрал с нами, спал с нами, в бой с нами ходил, жизнью рисковал и молчал. Вот про это я не знаю, что чувствовать. Не знаю. Яшка уверенно втиснулся между ними и в буквальном смысле слова растащил по сторонам. - Шестерки, Валерка, это такие люди, которые готовы на любую подлость, лишь бы хозяина порадовать. Сдается мне, что ты про нас так не думал. - Не думал, конечно. Просто… вы не спрашивали. - А что тут спрашивать, - все еще яростно вклинился Данька. - Гимназист ты и есть гимназист. - Он знал, что ты гимназист, я знал, что ты - как я, один как перст. О чем спрашивать? Ксанка про отца до сих пор спокойно говорить не может. Я про мать с дедом лишний раз не вспоминаю. - Ну зато теперь вы все знаете, - Валерка спрыгнул на землю, прошелся. Данька с Яшкой не сводили с него глаз, это раздражало. - Полегчало вам? Что теперь делать будете? Кстати, Цыган, почему ты тут с нами, а не с Ксанкой? - Ей парня кормить принесли и меня выгнали, - Яшка пристально посмотрел на Даньку. - Ты прости, командир, но как мы живем тебя не касается. - Да меня вообще ничего не касается! Ебитесь как хотите! - А вот на это нам твоего разрешения и не требовалось! - Яшка тоже начал закипать. Ничего хорошего это не предвещало. - Брейк! - Что?.. - хором спросили они. - Заткнулись оба. Они замолчали. Валерка поднялся и сел обратно. Эмоции постепенно отступали, приходила ясность мышления. Поздно, слишком поздно. - Надо было сказать, конечно. Только я струсил. Я же вроде как враг получаюсь. Некстати вспомнилась Мезенцева, которая буквально утром… Он оборвал эти воспоминания - ничего хорошего они не несли. - Так-то да. Если формально рассуждать. Черт, Валерка, спалили бы мы тот архив! Валерка пожал плечами. - Я боялся, - наконец сумел он сформулировать причину своего молчания о родителях и обстоятельствах их смерти. - А теперь получается, что я с двух сторон предатель. И вас угробил. Осознание происходящего накатывало медленно. Может быть, если бы не рожающая Ксанка, он бы сообразил быстрее, но… Мир внезапно стал стеклянным и очень хрупким. По нему шли трещины. Валерка тупо подумал, что еще несколько часов назад все было хорошо. Несколько, сука, часов назад... Он не сразу понял, что Яшка стащил его с парапета и куда-то ведет. - Ты что делаешь? - спросил он, когда очутился в зябкой тени угла, образованного сходящимися стенами здания. - Ты это… приходи в себя. - Что?.. - Яшка откуда-то из-за пазухи достал женскую сумочку - Ксанкину, конечно, - порылся в ней, протянул ему платок и отвернулся. Данька подошел и молча встал рядом с ним, тоже спиной к Валерке. Так они и стояли - плечом к плечу - пока он сидел на асфальте потому, что стоять прямо никак не получалось. Платок тоже пригодился. - Я к Смирнову пойду, - внезапно сказал Данька не оборачиваясь. - Без него нас точно сожрут. - Вы же не знали ничего… - вяло возразил Валерка, понимая, что никому не будет интересно - знали они или нет. Контрреволюционная организованная группа была налицо. - Да кто ж нам теперь поверит, после Ксанкиного манифеста, - судя по всему, Яшка усмехнулся. - Умеет эта женщина слова подобрать ведь? Умеет! И тут же, без перехода, спросил: - А вернешься ты от Смирнова, а? Данька пожал плечами. - Если не вернусь, значит, ты идешь к Буденному. Яшка кивнул. - А если вы оба не вернетесь? - сказал Валерка глядя на затылки друзей. Чувствовал он себя отвратно - то ли черная вдова, то ли прокаженный. Яшка продемонстрировал профиль. - А вот тогда, Валерка, ты берешь Ксанку с ребенком и вы быстро-быстро бежите отсюда. Вот как мы из Польши бежали, так вы из Москвы бегите. С той же скоростью, но в другую сторону. И чтоб воспитал моего парня как следует! - Не пойдет, - сказал Валерка, которого будто морозом обдало от этого разговора. Поднялся на затекшие ноги и развернул обоих лицом к себе. Представлять как в каждый из этих затылков войдут пули, было невозможно. На какую-то секунду он увидел Даньку, лежащего ничком в луже собственной крови. Цыгана, который уже никогда не засмеется и не возьмет в руки гитару. Представил жизнь в вечных бегах, с возненавидевшей его Ксанкой и ребенком, глядящим на него Яшкиными глазами. - Слишком неправильно это получается, ребята. Я сам со всем разберусь. - Яааааш, - простонал Данька. - Ебани ему, пожалуйста, от души, а? Чтоб у него нимб с башки слетел. Я если начну, уже не остановлюсь. - Тут кузнечный молот нужен, - Яшка закурил. - Голыми руками не справлюсь. В общем, Валерка, сиди тут и жди. Не двигаясь с места. Данька, ты тогда иди к Смирнову, я тебя на улице у Управления ждать буду. Мало ли. - А вы оба не охренели? - вежливо спросил Валерка. - Нет, - снова хором ответили они. И разговор был окончен. На следующий день Смирнов, в штатском, ждал его в сквере у роддома. Смерил своим обычным взглядом - сложное сочетание знания, утомленности этим знанием и спокойствия - и кратко выдал инструкции. Валерка, второй день живущий в Ксанкиной палате, только кивал. Через три дня он уехал. На двадцать лет. И все эти двадцать лет он отдавал долг, невероятный, огромный долг, повисший на нем. Он не мог отблагодарить ни Щусей, ни Яшку, но он мог спасти чью-то жизнь так же, как несколько раз спасали его. Оформить правильные документы неправильным людям. Оплатить дорогу до Америки нескольким семьям. Создать агентурную сеть и связаться с другими подпольщиками. Наладить передачу информации о движении воинских эшелонов для Москвы. Сделать так, чтобы вагоны со взрывчаткой отправились не на фронт, а в утиль. Помешать созданию нового вида оружия и лишить Рейх гениального конструктора... А теперь Мюллер обещает ему пытки и воображает, что напугал его. Смешной человек. Нельзя напугать того, кто живет третью жизнь и, значит, уже дважды умер. *** Данька, потушив свет, раздвинул плотные маскировочные шторы и посмотрел на чернильное небо. Погода летная, это хорошо. План был готов. Не идеальный план, даже не хороший, но единственный план, который мог быть осуществлен в заданных условиях. Авантюра, проще говоря. "Как будто когда-то было иначе", - подумал он, отхлебывая горячий чай и ощущая как тепло расходится по онемевшему от долгой неподвижности телу. - "Всегда и во всем идти кратчайшим путем, невзирая на последствия..." Он сделал еще глоток, затем покачал в ладонях кружку и внезапно открыл дверь, ведущую к переводчикам. Детальная схема тюрьмы Тегель так и осталась лежать на столе. Ольга склонилась над столом, лампа подсвечивала золотистые кудряшки, выбившиеся из тугого узла на затылке. Он подошел ближе. Она встрепенулась при его приближении и поспешно начала раскладывать бумаги по папкам. - Я хотел сказать спасибо за чай, - сказал Данька. - Это же вы мне его приносите, да? Она, смешавшись, покраснела и кивнула. - Сколько раз? - Сегодня или вообще? Он прикрыл глаза, пытаясь сообразить. Хороший вопрос. - Сегодня. - Четыре, - тихо сказала она. - Извините, что несладкий, сахарин у нас давно закончился и заварки тоже почти нет, но я… я подумала, что главное, что он горячий, правда же? - Правда. Спасибо. Он развернулся и взялся за ручку двери, однако медлил ее открыть. - Мне было не сложно, - стеклянным голосом сказала Ольга. - Мне совсем не сложно делать для вас чай. Я все равно сижу, перевожу тут разное, а вы… Вам нужнее. Данька отпустил ручку двери. Снова подошел к ее столу. - Оля... Она с надеждой вскинула на него глаза. Уставшие покрасневшие глаза, обведенные синими кругами. Красивые. Что ей сказать? Оля, в тот год, когда вы родились, я гонялся за Сидором Лютым и убил его. Тогда же кто-то из нас убил паренька, который теперь регулярно приходит ко мне. Призрак - странное слово, да? Как будто из другой жизни, где у людей было время и силы на фантазии. Говорят, что это угрызения моей совести, но я не верю - откуда у меня совесть? Мне кажется, ему просто обидно, что, убив его, я присвоил его имя, и это меня несколько раз спасало. Еще ко мне приходит моя мертвая жена и мы говорим о том, как бы мы жили если бы я не так много работал и обратил больше внимания на ее жалобы. Когда она пошла к врачу, было уже поздно. Сегодня я улетаю на задание с которого, скорее всего, не вернусь. Так что давайте забудем и этот чай, к тому же несладкий, и этот разговор. Вы достойны лучшего человека чем я. Человека, который не тащит на себе свое прошлое. Который будет относиться к вам с вниманием, заботой и любовью, дарить подарки, водить в театры, провожать домой и быть счастливым просто от того, что вы есть. Вы достойны самого лучшего. - Это уж мне решать, - решительно сказала Ольга, выпрямившись во весь рост. - Вы обязательно вернетесь. К вашему возвращению я раздобуду сахарин и, может быть, даже сахар. Вы любите сладкое, я поняла. Минутная стрелка дошла до цифры девять. Пора было ехать на аэродром. *** Первая жизнь закончилась в сугробе возле Збруевки - или даже раньше, в теплушке, когда он понял, что болен и скоро умрет, и тогда же началась вторая, захватывающая, яркая и страшная, закончившаяся в "Толстой Марго". Он не надеялся пережить взрыв, но цена провала операции была несравнимо больше, чем его жизнь и жизнь всех остальных, находившихся в здании. Когда в камеру вошли два охранника и священник, Мещеряков понял, что его третья жизнь, начавшаяся сразу после взрыва, окажется очень короткой. - Вы приговорены к расстрелу, - сказал один из охранников, не тот, что бил его утром, тот, видимо, сменился. Мещеряков кивнул (в глубине души он испытал едва ли не радость - тиканье метронома успело ему уже осточертеть), прикидывая, кого из охранников нужно будет ударить первым - не идти же как теленок на бойню! - но священник, глядя на него в упор, шагнул вперед, развел руки в стороны, будто наседка, защищающая своих птенцов и, посмотрев в это лицо, Мещеряков отступил назад. Охранники вышли, оставив его со священником. - Я грешен, святой отец, - произнес он, преклонив колени. - Я убил девушку и много других людей, но отвечать мне предстоит именно за нее. - Ну-ну, сын мой, - священник похлопал его по спине. От его сутаны пахло чем-то вроде ладана. - Не надо бояться. Дверь снова открылась. Мещерякова вывели из камеры и повели по сумрачным, плохо освещенным коридорам. На пути им никто не встретился. Была ночь. Тюрьма спала. В зале экзекуций его поставили к стенке. Валерка смотрел на выбоины от пуль в почерневших кирпичах и хромированные желоба для стока крови и надеялся, что все закончится быстро. Страха не было, скорее азарт - что же дальше? Дальше был звук выстрелов, он успел почувствовать удар в спину и его снова охватила чернота. *** "Две минуты, - подумал Данька. - До полного и абсолютного провала осталось две минуты. Сто двадцать секунд. Сто десять ударов пульса. Через две минуты придется признать, что Валерку уже не спасти. Две минуты…" *** Тьма отступала медленно, расступалась перед крохотным мерцающим огоньком. Мещеряков почувствовал боль в спине. Плечи будто в тисках сжало. Кажется, он лежал в каком-то ящике. Если его расстреляли, значит, он в гробу. Но тогда откуда свет? И на каком он вообще свете? Было тихо, но в этой тишине ощущалось чье-то присутствие. Он приподнялся. Данька, все еще одетый в сутану, сидел на полу. Мрачное темное помещение освещалось лампадой, вокруг было что-то вроде стеллажей, затянутых паутиной. - Приходи в себя уже, Гимназия, - произнес Данька. В его тоне сквозила то ли радость, то ли облегчение, то ли все вместе. - Только из гроба не выпади, тебе в нем еще спать. - Где я? - язык ворочался с трудом. - В гробу, - Данька тихо засмеялся. - Гроб в склепе. Склеп на кладбище. Райнер Шульц расстрелян за измену и шпионаж. - Так ему и надо. Тот еще говнюк был. - Пей воду, - Данька протянул ему фляжку. - Пей побольше, в тебе сейчас вся таблица Менделеева. Я боялся, что ты уже не очнешься. - Что ты мне вколол? - Тебе лучше не знать. Ты действительно меня не узнал? - Я побоялся надеяться, что это ты. Ты очень изменился. - А то ты нет... Как спина? - Болит. - Она и должна болеть. По официальной версии в нее попало несколько пуль. - Ты прикрепил взрывпакеты пока хлопал меня по спине? - И пакеты с кровью тоже. Выстрелы были холостые. - Я должен был догадаться. - Тебе не до того было. Приходи в себя, нам тут еще долго сидеть, а потом долго выбираться. - Хорошо. Данька… - Что? - Я умер в третий раз. - Бывает. Ты не расслабляйся, еще и четвертый будет. - Думаешь? - Я уверен, - веско сказал Данька и был прав. Четвертый раз тоже случится, но очень-очень нескоро, через несколько десятилетий, когда Валерий Михайлович Мещеряков напишет эталонное исследование о работе и взаимодействии служб Третьего Рейха, ставшее библией для всех исследователей этой темы. Что-то там стрясется на АТС и междугородняя связь не будет работать, так что придется дойти до почтамта. Впрочем, прогулка будет очень приятной. Здесь - на берегу Балтийского моря - вообще будет очень приятно и жить и работать. Он дозвонится до всех, поболтать получится от души. Валерий Михайлович порадуется и за друзей и за их детей и внуков, поделится своими новостями - исследование одобрили, берут в печать, тираж небольшой, все пойдет в спецхран, конечно, но лучше уж так, столько сил вложил. Купаюсь? Нечасто, море прохладное, зато по дюнам каждый день гуляю. Сосны здесь невероятной красоты. Нет, лучше вы ко мне, у вас жарко, не люблю, ты же знаешь. Что? Он в грядках копается? Вот это жизнь нас скрутила в бараний рог, конечно. Кто бы нам в двадцатом про грядки рассказал. А у меня розы под окнами, сорт "Глория", сам посадил, только ты никому не говори. Да, обязательно надо встретиться. Обязательно. Договоримся. До встречи. Он вернется домой, сядет у открытого окна, глядя на море и слушая крики чаек. Воздух будет пахнуть солью, йодом и розами. Валерий Михайлович подумает, что невероятно счастлив и спокоен вот сейчас, прямо сейчас. Жизнь, вопреки всем ожиданиям и душевным метаниям, оказалась прекрасной. И закроет глаза.