Жизнь после вечности

…Снова повезло, вернулись, вынырнули из-за смертной завесы, имя которой линия фронта. Живые, целые и в здравом рассудке. Последнее было особенно важным — иногда разведчиков сразу после поиска комиссовали, но детишки вроде как держались, реагировали на все перипетии спокойно, хотя Иванову было всего двадцать, Мирзалиеву и того меньше — девятнадцать. Оба воевали уже не первый год и воевали так, что лучшей разведгруппы Цыганков себе желать не мог. Вернулись и покатилась жизнь по накатанной. Рапорт полковнику Костенецкому и всем причастным о результатах разведки. Да, товарищ полковник, на станции действительно обнаружены замаскированные эшелоны с горючим, но цистерны пусты, то есть имеем дело с обманкой. Почему уверен? Ну, во-первых, начальник станции закурил рядом с цистернами, во-вторых, мы проверили несколько штук. Пустые. И сразу же, пока не опомнились — к особисту, по одному. Нет, товарищ особист, немцы меня не завербовали, хотя все мы знаем, что каждая собака в Рейхе спит и видит как бы заполучить Цыгана в союзники. Обещали даже меня из расовой доктрины вычеркнуть. Так и сказали: всех цыган с евреями, от младенцев до стариков, под нож, а этого вычеркиваем, он хороший. Потом, к ночи уже, наконец, баня, обед, и сон, в котором перепутались стерильные, ничем не пахнущие цистерны, ржавое болото, которое они на ощупь преодолевали, не нанесенное на карты минное заграждение и много еще чего, но потом, как награда, поплыла по темно-синему бархатному небу Туркестана серебряная луна и воздух пах цветущим миндалем и песок медленно осыпался под ногами… Выспаться не удалось. Костенецкий пришел будить лично. — Что, — осведомился Цыганков, открыв глаза и увидев полковника — война кончилась? Тут же как по команде проснулись детишки — один на печи, другой на лавке. Костенецкий замахал руками, не столько протестуя против предположения, сколько сигнализируя ребятам, что их это не касается. Иванов с Мирзалиевым радостно плюхнулись досыпать обратно. Костенецкий огляделся. — Там, товарищ майор, генерал из Москвы прилетел, — отвлеченно начал он и, сбившись на шепот, яростно добавил. — И я тебя, Цыганков, прошу — давай без инцидентов, хорошо? Яша потряс головой. Костенецкий, сложив руки на груди, смотрел на него как та царевна с коробки конфет. — Ваш генерал, вы с ним и разбирайтесь, — шепотом, чтобы не тревожить ребят, ответил он. — Я тут при чем? — Так ты сейчас с ним говорить будешь. — Ему в Москве поговорить не с кем?.. — Яшшшша, — Царевна стремительно превращалась в змею, — Я тебя прошшшшшу. Хотелось ответить ему в тон: «Лешшша, за кого ты меня принимаешшшшь?», но, конечно, смолчал. Вот так всегда. Стоило один раз вмазать по роже какому-то генералу и три года спустя командование все еще считает тебя маньяком у которого пунктик на высшем комсоставе. — Когда явиться? — Ну ты себя в порядок-то приведи и приходи. Завтракает он пока. — И поговорить не с кем и позавтракать на фронт летает. Бедняга. Костенецкий негодующе зыркнул, молча схватился за голову и вышел. Цыганков на встречу с генералом не спешил, но и затягивать особо не стал, хотя была надежда, что генерал наестся и улетит обратно. Как бы не так. — Майор Цыганков по вашему приказу явился, — отрапортовал он, замечая выражение лица Костенецкого. Сложным выражение было: как у как первоходка на малине, вроде бы и цену себе знает, но и понимает, что цена та сейчас невелика. Так-то Костенецкий в трусости замечен не был и все залетные, много о себе возомнившие, гости отправлялись им прямо по адресу, к матушке, а сейчас, значит, расклад был другой, нехороший. Московский гость смотрел в окно, демонстрируя широкую спину, обтянутую чересчур хорошим сукном: новеньким, не потертым, потом не пропитанным, землей ни разу не притрушенным. Не фронтовым. При сложении этого сукна и физиономии Костенецкого у Цыганкова моментально заныл выбитый когда-то в драке зуб. Пакость какая-то надвигалась. Штабная. Крупномасштабная. Костенецкий в ответ на приветствие как-то странно махнул рукой, стоящий у окна человек повернулся. Выглядел москвич обычно, как они все выглядели, — лоснящаяся тыловая крыса, разве что добродушным казался. На золотых погонах сияли четыре звезды. — Присаживайтесь, товарищ майор. У нас к вам разговор, — генерал развернул свой планшет и достал фотографию. — Узнаете кого-либо? Яшка посмотрел на снимок, на генерала и снова на снимок. Что за ерунда? — Всех узнаю, — максимально вежливо ответил он, глядя в круглые, болотистого цвета глаза генерала. — Себя, например, первым делом узнал. Фотография, предъявленная ему, была сделана летом двадцатого, незадолго до того как они сбили аэроплан и отправились в Крым за картой укреплений. Буденновцы тогда много фотографировались — фотограф жил при эскадроне почти все лето — но, кажется, не считая больших групповых снимков, они тогда только вчетвером снимались, дружба в эскадроне как-то не заладилась. Однако на этой фотокарточке почему-то кроме них оказались и Леший с Васютиным. Кажется, они дружили между собой, а Леший приятельствовал с Данькой… Теперь уже не вспомнить. — Перечислите и расскажите про каждого, — велел генерал, чем запутал ситуацию. Зачем бы ему это?.. Раз уж он начал в глубокой древности копаться, то почему сам? У генералов всегда есть кому черновую работу поручить. Цыганков опять посмотрел на снимок. Только Валерка выглядел как и положено красному бойцу — гимнастерка застегнута на все пуговицы, бляха ремня строго по центру, буденовка сидит как положено, он всегда аккуратистом был. Ксанка с Данькой назатыльники опустили, чего летом делать вообще-то не полагалось, он сам стоял с непокрытой головой и распахнутым воротом гимнастерки — не по уставу, но тогда с этим проще было. Тогда со всем проще было. — Многое-то я уже и забыл, столько лет прошло, — начал он, прикидывая, куда разговор может вырулить, — но что помню, расскажу. Петька Леший, повесился в двадцать девятом, причину выяснить не удалось, хоронили на родине, Васютин, работал в спортобществе, потом куда-то перевели, видел его пару раз на Шестое Декабря. Данька Щусь, после войны недолго в ВЧК работал, потом в счетоводы пошел, Ксанка Щусь, все то же самое, но она еще пару лет спорт-инструктором работала, обоих после развода ни разу не видел, Валерка Мещеряков, тоже чекистом был, его в двадцать пятом куда-то командировали, больше не встречались, Яшка Цыган. Ну тут сказать особо нечего — лучший парень на Земле, сами видите. Костенецкий издал странный звук; то ли смешок, то ли хрюканье. Москвич никак не отреагировал. — Интересно. Вы сказали — развод. Эти двое развелись?.. — толстый палец генерала опустился на фотографию, придавив Данькину буденновку, и в этот момент Яшка понял, что пришла Москва по его душу, а весь этот разговор — вступление к чему-то более серьезному. Сходство между братом и сестрой било в глаза даже на этой потертой фотографии. — Я развелся, — вздохнув, грустно сказал Цыганков. — С ней. Вернее, просто разошлись, мы не расписаны были. Забрал сына и уехал. И ткнул пальцем в Ксанкино изображение, заметив, что в болотистой глубине колыхнулось что-то похожее на смех, но больше напоминавшее цепкое внимание. Смотри, дядя, смотри, и не такие как ты смотрели. — Разошлись, значит… Ясно. Что с вашей бывшей женой сейчас? — Понятия не имею, товарищ генерал, — искренне сказал он. — Я ее с тех пор не видел. — Знаешь, что плохо, Цыганков? — Никак нет, товарищ генерал. — Никто ее с тех пор не видел. Пропала она, бесследно. Скажи мне, майор, когда жена пропадает, кого в первую очередь подозревают? Были в твоей довоенной практике такие дела? — Были, конечно, товарищ генерал. В таких случаях мужа разматывать на признание надо, из ста девяносто девять, что он от жены избавился. Только, разрешите заметить, есть одно обстоятельство. — И какое же? — С мужем все, что угодно сделать можно, он не только в убийстве признается, но и в том, что с трупом сношался, однако, пока тело не найдено, предъявить ему будет нечего. А если бы тело нашли, сейчас бы со мной не вы беседовали и не здесь бы я был. Я когда уходил, Ксанка жива-здорова была, вслед смотрела. Что с ней потом случилось самому знать охота. Да, Ксанка в тот день, когда он уходил, была жива-здорова и стояла в своем белом, ужасно ей не идущем, платке у военкомата, как и десятки других женщин. Двадцать четвертого июня сорок первого года дело было. — Красиво излагаешь. Что с Щусем?.. — А что с ним? — искренне удивился Яшка, сообразив, откуда ветер дует. Ищут все же Даньку, зря он надеялся, что война все спишет. — Так и работает счетоводом, если на фронт не призвали. Он звезд с неба сроду не хватал. Генерал внезапно захохотал. — Звезд с неба не хватал? Хорошо сказано. Ладно, вечер воспоминаний объявляю закрытым. Переходим к делу. Есть задание. Обсуждение задания затянулось надолго — услышав вводные Цыганков миндальничать не стал и вопросы задавал наотмашь: знаем мы ваши московские фантазии, нам их в жизнь как-то воплощать надо. Языка из-за линии фронта притащить это, товарищ генерал, обычная наша работа, троих для этой задачи вполне достаточно, к чему здесь партизаны? И почему обратно нас вывозят на самолете? До линии фронта не настолько далеко. Четкие и ясные ответы генерала ситуацию не проясняли, оставляя после себя ощущение недосказанности. Что-то Москва мутила, были какие-то подводные камни, но чертова же субординация! Пришлось проглотить всю эту ересь и перейти к деталям. Место встречи с партизанами. Пароль и отзыв. Контрольные точки. Пути отхода. Ожидаемый результат. Карты получите в особом отделе. Удачи, товарищ майор, цель операции вам ясна. Есть вопросы? Нет вопросов. Разрешите идти? Разрешаю. Яша уже шагнул на порог, прикидывая, что надо детишек сейчас же усадить карту учить, еще отоспаться нужно, если в два ночи стартуем, времени совсем мало, ладно, не впервые, справимся, как вдруг за спиной раздалось: — Товарищ майор. Подождите. Он замер и медленно развернулся всем корпусом. Московский генерал встал рядом с ним на крыльце, захлопнув дверь за которой остался Костенецкий. — Цыганков, — задушевно произнес генерал. — Я сегодня ужинать не буду, столько ты мне в рассказе о своем героическом прошлом лапши на уши понавешал, но для моей фигуры это только к лучшему. Ты мне скажи как бывший оперуполномоченный: какая связь между сто шестьдесят второй и пятьдесят восьмой статьями уголовного кодекса. — Прямой связи нет, товарищ генерал. Но иногда из один шесть два можно выйти и на пять восемь. Если хищение с помощью технических средств, например, на вокзале было совершено и последствия хищения могли повредить железную дорогу. Вроде как гайки из рельс выкрутили для продажи и из-за этого поезд с рельс сошел. — Это-то понятно. А расскажи мне, майор, как наоборот сделать? — Виноват, товарищ генерал, не понимаю о чем речь. — Конечно, не понимаешь, Цыганков, ты ж не дурак. Только я точно знаю, что ты этот трюк провернул, и Щусь оказался совсем не там где должен был быть. Уши твои из этой истории торчат за версту. Где-то зачирикала чудом уцелевшая птица. Ее чириканье перекрыл гул взлетающих истребителей. — Мне, товарищ генерал, сейчас анекдот вспомнился про похороны картежника. — Это тот, где «Я лично результатом доволен»?.. — Так точно. Генерал заржал как старый мерин. Цыганков тоже позволил себе улыбнуться — в основном из вежливости. — Хорошие у тебя клыки, майор, ничего не скажешь, — перестав смеяться, произнес генерал. — Я, товарищ генерал, легавым родился. Видимо, поэтому. — Это я уже вижу. Удачи, Цыганков. Она тебе ой как понадобится. Вернувшись в избу, Проскуряков плюхнулся на стул, игнорируя вопросительный взгляд Костенецкого. Ходики на стене отсчитывали минуты. — Я надеюсь, — наконец, произнес Костенецкий куда-то в сторону, — что поставленная задача стоит возможных потерь. — Стоит, — ответил Проскуряков. — Вы даже не представляете, чего она стоит. — Будем надеяться, что разведгруппа вернется, — вздохнул Костенецкий. — Хотите чая? — Цыганков не вернется. Мне без сахара, пожалуйста. *** Яша вышел из избы, где на два баса похрапывали парни, свернул самокрутку, прокручивая в памяти беседу с московским генералом. Картина получалась интересная. Судя по неожиданному приступу веселья москвича, Данька был жив и здоров. Звезд с неба Данька действительно не хватал. Он всего-навсего рулил всеми операциями Мстителей, которые оставались отдельной боевой группой и в Конармии и в ВЧК, послал к черту всю парторганизацию и сумел уговорить Смирнова спасти Валерку. Всего-навсего — судя по его не частым оговоркам в подпитии, а после Валеркиного отъезда пили они только вдвоем, иногда с Ксанкой — был одним из тех, кто организовывал службу разведки. Всего-навсего в критический момент бросался спасать не себя. Какие уж тут звезды с неба. Второй вывод, прискорбный. Размотали, все же, его аферу с подменой Даньки Щуся Григорием Кандыбой и, видимо, по возвращении, если оно, конечно, состоится, ждут тебя, Цыган, бывшие коллеги, дорога дальняя, казенный дом. С другой стороны — почему сейчас не арестовали, чего тянуть-то? Васютина из-за линии фронта кто угодно притащить может, что, разведчиков мало? Третий вывод — чертов снимок. Чертов, чертов снимок. Из-за него и не спится, вспоминается тот яркий и солнечный день двадцатого года. Он тогда наловил кузнечиков, хотел Ксанку испугать, но у сидевшего прямо на земле Валерки так соблазнительно оттопыривался воротник гимнастерки, что кузнечики отправились прямиком ему за шиворот. Мещеряков заверещал, подскочил, пытаясь вытряхнуть щекочущих насекомых, споткнулся о Даньку и удирать пришлось уже от двоих. Валерка догнал, отвесил ему тумаков, получил сдачи, справедливый Данька не вмешивался — двое на одного нечестно! — и только что-то сердито обещал, Ксанка делала вид, что она с ними не знакома, дураки какие-то… Единственная фотография, которую он взял с собой, сгорела в сорок втором при отступлении. Тогда многое и многие сгорели, поэтому даже вспоминать о кусочке картона было неловко, но этого кусочка ему отчаянно не хватало. Может быть, в Херсоне удастся что-то разузнать, бывают же чудеса на свете, хотя на хорошие новости рассчитывать не приходилось. Ксанка, конечно, ни в какую эвакуацию не отправилась, осталась ждать возвращения сына — Валя за неделю до войны уехал с классом в Ленинград. Отправили малого мир посмотреть… Ксанка тогда против была, ой, как против, хотя вздорности за ней сроду не водилось. Кричала, что не отпустит, что денег нет, что огород сажать надо, дом красить надо, что-то еще на ходу выдумывала. Он жену тогда буквально в угол загнал: ты чего ребенку жизнь портишь, он на эту поездку год вкалывал, едут-то не все, только отличники учебы и БГТО, пацан все нормативы сдал, из аэроклуба не выкисал, год на отлично закончил, а ты ему в спину стреляешь? Она молчала долго, потом призналась, что предчувствия у нее. Какие предчувствия, женщина моя, в этой семье цыган я, помнишь? Это у меня должны быть предчувствия, заклятия, проклятия, наговоры, заговоры, что там еще, а, точно, сглаз, порча, медведь на цепи, кибитка за оградой и прочие атрибуты вольной жизни. Так что, уважаемая хохлушка, держите себя в руках и выдайте единственному сыну для поездки деньги, чемодан и что в тот чемодан положено класть. Выдала. После долгого монолога, что мать в этой семье ни в грош не ставят (они с Валеркой-младшим сидели молча, возражать было опасно), что ей в шестнадцать лет и в голову бы не пришло (Яшка не выдержал, закашлялся многозначительно, ее шестнадцать он хорошо помнил) и вообще она против. Против-то против, но Валя поехал, радостный, не зная, что через неделю война начнется и никакой малой крови на чужой территории не будет, а то, что будет никому в кошмарном сне привидеться не могло. И кто тебе, Цыган, виноват?.. На крыльцо вышел сонный Мирзалиев. — Тащ майор, пора? Цыганков посмотрел на часы. Минутная стрелка спешила к двенадцати. Через тридцать минут начнется войсковая операция, целью которой было прикрытие их перехода линии фронта. — Пора. Иванов где? Иванов, такой же заспанный, как и Мирзалиев, вырос рядом. — Здесь я. — Стартуем. *** Данька заснул как только самолет набрал высоту: всю прошедшую неделю с того момента как они покинули тюрьму Тегель и до выхода на заданную точку, где их ждал самолет, он не смыкал глаз, и Валерке было перед ним неловко. Сам он смотрел как исчезает за слоем облаков Германия и не испытывал ничего. Его немецкая жизнь таяла как сон — было и прошло. Мещеряков попытался найти в себе хоть какие-то эмоции по этому поводу, но ничего не получалось. Он укрыл Даньку своей курткой и подсунул ему под голову нашедшийся здесь же вещмешок немецкого образца с чем-то мягким. Данька что-то пробормотал во сне. Мещеряков усмехнулся, вспомнив их общежитское житье в комнате на троих (на четверых, но четвертый сосед куда-то делся, так что его койка стояла пустой, а они вполне себе дружно жили, даже график уборки соблюдали, что было, конечно, полной неожиданностью). Данька частенько нес какую-то чушь во сне, что-то типа «Заряжай фитиль тюльпанами», они с Яшкой караулили эти высказывания, потом цитировали их к месту и не к месту, Данька делал вид, что не понимает о чем речь — или вправду не понимал? Надо будет спросить — но от этого менее смешно не становилось. Мещеряков с внезапной грустью вспомнил сводчатый потолок комнаты, тусклую лампочку под ним, огромный шкаф для одежды, такой огромный, что было непонятно как его затащили в комнату, и окно с треснувшим стеклом. Это было первое жилье после всех фронтовых скитаний, наверное, поэтому в той комнате было как-то особенно уютно. Так уютно не было больше нигде — ни в выданной в качестве награды квартире, ни в общежитии немецкого университета (он там и не жил толком, скитался по подругам, а потом и вовсе ушел на съемное жилье), ни — тем более — в доме, обломки которого, наверное, уже вывезли с Липовой улицы. «Это было настоящее, — вдруг подумал Валерка. — Я был настоящим. То, что было после двадцать пятого… это был уже не я. Я остался там, в том дне, где Яшка растаскивал нас с Данькой, а потом они решали кто и в каком порядке будет рисковать жизнью, и нет, меня не было в этом списке…» Мещеряков закрыл глаза в попытке заснуть и тут же открыл их снова, ощутив, как заложило уши. Самолет снижался. — Твою ж мать, — произнес рядом Данька, который, оказывается уже не спал. — Что-то идет не так. — Мы не в Москву летим? — уточнил Валерка. — Предполагалось, что в Москву, но, судя по времени, — он глянул на запястье, — мы где-то над Херсоном. Родные места. До линии фронта мы не долетели. — Это неприятно. — Золотые твои слова, Гимназия… — Кстати, — вспомнил Мещеряков. — Давно хотел тебя спросить: что за странное название операции ты мне устроил? Почему опять «Глория»? Откуда ты ее взял? — Потому что Дора и розы с кровавыми лепестками, — ответил Данька. Ответ, наверняка, был точным, но совершенно непонятным. Юнкерс, подпрыгнув, прикоснулся к земле и покатился, подскакивая на кочках. Данька достал пистолет, Валерка последовал его примеру. Самолет остановился. За иллюминаторами была чернильная темнота. Распахнулась дверь в кабину экипажа и в салон шагнул летчик в немецкой форме. — Здравия желаю, товарищ Летнаб, — произнес он, отдавая честь. — Капитан Устинович. Вам пакет. Данька с непроницаемым лицом взял пакет в котором оказалось два машинописных листа и карта. — Карандаш, — сказал он через минуту. Устинович протянул ему химический карандаш, Данька что-то написал на листках, положил их обратно в пакет и протянул летчику. — Мы прилетели в заданную точку, — сообщил он ничего не понимающему Валерке. — Выходим. Снаружи было холодно. Валерка с наслаждением вдыхал сухой морозный воздух, глядя на светлеющее на востоке небо. Им овладела какая-то детская радость. Приключение. Это было приключение и черт с ней, с Москвой. Выкрутятся. — Ситуация изменилась, мы нужны здесь, — сообщил Данька. — Рассказывай. Суть задания Данька изложил в трех пунктах. Валерка только головой покачал. — Он действительно незаменим как источник информации. Видимо, приехал сюда подлечиться напоследок. Украину рано или поздно потеряют… в смысле, освободят. Но я был уверен, что Клапке погиб при взрыве в «Марго». — Да ты и в Овечкине с Перовым был уверен, — вздохнул Данька. — Чем масштабнее действие, тем больше погрешность результата. Напомни мне, кто два раза убивал Лютого? Данька фыркнул и беззвучно засмеялся. — Два километра до точки встречи. Спускаемся вон в ту балку, по ней выйдем, рассвет скоро, мы тут как на ладони. В балке было совсем темно, Данька, шедший впереди, споткнулся о торчащий из земли камень, негромко зашипел и замер. Выросшая как будто из-под земли черная фигура приставила к его лбу дуло пистолета. Мещеряков, ощутив странное спокойствие, очень медленно, как ему показалось, взял на мушку человека, целящегося в Даньку, но рядом выросла еще одна темная фигура и Валерка ощутил тупое давление в районе солнечного сплетения. Данька вдруг одним коротким жестом выбросил в сторону руку с пистолетом. — Это называется патовая ситуация, — прокомментировал он. — Опустите оружие, нас поровну. Ничья. — Не поровну, — раздался насмешливый голос откуда-то сбоку. — Вы, двое, оружие на землю. — Я выстрелю, — сообщил Мещеряков. — Стреляй, дядя, стреляй, — весело согласился невидимый собеседник. — Скоро солнце взойдет, зальет степи херсонские алым, а под этим солнцем ты лежать будешь, красивый и бледный. «Как странно, — подумал Мещеряков, — я был уверен, что только Яшка мог так поэтично запугивать…» — Ну раз уж ты про Херсонщину вспомнил, — внезапно произнес Данька, не опуская руку с пистолетом, — то скажи мне как погиб Сидор Лютый? — Лютому Щусенок должок отдал. Дважды. Ты мне скажи, что с Гриней Кандыбой приключилось? — Да что с ним будет, отсидел и вышел, — ответил Данька который сегодня был чемпионом по части странных ответов. — Пытался найти легавого, который его посадил, но тот как сквозь землю провалился. — Ой, дядя, не ищи цыгана в степи, найдешь ведь… Вольно, ребята, свои. Давление под ребрами исчезло. Стоящий напротив — в призрачном свете наступающего утра стали видны азиатские черты его лица — ловко и незаметно убрал оружие куда-то в складки одежды. Данька тоже выдохнул и опустил оружие. Валерка развернулся. — Здравия желаю, — произнес почти не изменившийся Яшка. — Майор Цыганков. Старший лейтенант Иванов, лейтенант Мирзалиев. — Меня зовут Чех, — произнес Данька. — Это Гимназист. — Да ладно, — восхитился Яшка. — Прямо вот Гимназист? — Как видишь, — хмыкнул Мещеряков. — Ну и будку же ты себе нажрал, Гимназия! — Я по тебе тоже скучал…- начал Валерка, но осекся, услышав лязг оружия за спиной. — Руки вверх! Их окружили люди с автоматами. Мещеряков поднял руки, заметив, что то же самое сделали остальные. Внезапный поворот сюжета. Как в кино. — Что, товарищ завхоз, — внезапно заговорил Яшка, — лошадей воровать надоело, теперь по степи с оружием бегаете?.. *** Костю Ленивкина казнили на рассвете. Ксанка, стоявшая в толпе у эшафота — она, наверное, была единственной, кто явился сюда без принуждения, фашисты сгоняли зрителей на площадь перед горкомом штыками — видела все. Как волоком протащили мальчишку, который был то ли без сознания (она надеялась на это), то ли уже не мог идти, до виселицы. Как командир айнзацкоманды Клапке обратился к людям, а его блядь старательно квакала, переводя (и все это время Костя лежал ничком под петлей) и говорила она, что Костя оказался обычным трусом и неразумным мальчишкой, и это объясняет его борьбу — только такие глупцы могут идти против законной власти. Костя дал показания, и скоро врагам Рейха в этом городе придет конец. Ксанка все бы отдала за возможность пристрелить Клапке прямо сейчас, но из оружия у нее были только сводки с фронта, которые она осторожно вкладывала в карманы и сумки собравшихся. Как накинули петлю на тонкую мальчишескую шею. Все закончилось быстро. Оцепление сняли и толпа поспешила разойтись, оставив виселицу с висящим в петле пареньком и воющую у этой виселицы мать. Костя не был подпольщиком. Он был обычным мальчишкой, вожаком местных пацанов, которые не так давно ограбили немецкий склад, забрав несколько плиток шоколада и ящик папирос. *** — В город надо войти тихо, — подвел Данька итог краткого совещания. — Без единого выстрела. — Я буду молчать, — покладисто кивнул Валерка, вспомнивший их дорогу в Ялту в двадцатом. — Хотя нет, не буду. Я так долго наращивал словарный запас на немецком, что немного забыл русский. Нужна практика. — Главное, слово товарищ не произноси, — припомнил Яшка и повернулся к завхозу Степанову. — Говорите, айнзацкоманда и Клапке расположились в здании горкома партии? — Да. Там же и тюрьма. Удобно, — с сарказмом добавил он. — Там и казнят, на площади. Товарищи, еще раз повторю, единственное, чем мы можем вам помочь — предоставим убежище, доведем до города и покажем как в него войти незаметно. У нас ни людей, ни патронов. И расскажем что знаем, конечно. *** Выйдя с площади Ксанка, пытаясь согреться, шла быстро, почти бежала. Мимо разрушенного завода, мимо уцелевшего здания горкома партии, где теперь сидел фактический правитель города Клапке. Почти на каждой стене мимо которой она проходила, висела размноженная типографским способом фотография Степанова — матерого преступника и врага Рейха. Ксанка подумала, что скромный и незаметный завхоз херсонского угро сделал невероятную карьеру. Первый этаж разбомбленного Дворца Пионеров горожане использовали как общественный туалет, но по обломкам лестницы можно было подняться на второй этаж, если знать, как. Ксанка знала. Услышав осторожные, почти неслышные шаги, она метнулась в угол у пролома в стене — когда-то здесь была дверь — подняв обломок кирпичной стены. Но в закуток, образованный руинами стен и потолка, вошел Леня, связной. Ксанка выдохнула и опустила камень. — Ку-ку, — тихо сказал Леня. — Кукареку. — Что? — Ничего, детство вспомнила, — Ксанка потерла лоб. — Клапке сказал, что Костя не выдержал пыток. Леня кивнул. — Я об этом и хотел рассказать. Его взяли когда он пытался продать украденные папиросы. Решили, что он связан с подпольем. Под пытками он заговорил. Я не знаю деталей, но он сказал, что подпольщики в каменоломнях и что есть женщина, которая учит драться. — Кто-то в городе об этом еще не знает? — вздохнула Ксанка. — Леня… — Что? — Когда придут наши, расскажи, что Костя умер как герой. Он же совсем мальчишкой был. Словам Клапке веры нет. — Хорошо. Но что мы будем делать, когда немцы придут в каменоломни? Она пожала плечами. — Уходить. Скажи Степанову. Да, чуть не забыла. Ребята, с которыми Костя ограбил склад, у нас. Так что ищите их сколько угодно. — Хорошо. Возможно, сегодня удастся что-то еще узнать. Из-за этого гостя все на ушах стоят, нервничают, а значит, пробалтываются, — он невесело хохотнул. — Когда он едет в Скадовск? — Вроде бы завтра утром. У нас все получается? — Кажется, да. Если будут новости — ты знаешь, где меня найти. Ни пуха ни пера. — К черту, к черту, к черту… Леня, хромая, ушел. Ксанка подождала полчаса, стараясь не думать ни о бомбах, упавших на пассажирский поезд, ни о залитом кровью ковыле и уж тем более не вспоминать о последних минутах Кости, вытерла слезы и осторожно вышла на улицу. Рыночная площадь была за углом. *** Васютин отлепился от окна из которого открывался отличный вид на площадь и происходящую на ней казнь, протер глаза, уставшие от бинокля. Единственное важное, что сказал допрашиваемый мальчишка перед тем как окончательно потерять сознание и не реагировать уже ни на пинки, ни на ледяную воду ни на разряд тока, было то, что некая женщина тренирует подпольщиков. Васютин ждал этих слов как манны небесной и едва услышав их, пулей вылетел из комнаты, где шел допрос — запах в ней стоял такой, что Васютин в тот день не мог ни обедать, ни ужинать. Женщину надо было искать. Шерше ля фам. Если пацан, царство ему небесное, был связан с подпольем, то кто-то из них обязательно должен был оказаться у виселицы. Проверить, так сказать, размер ущерба. Он внимательно рассматривал людей на площади, выражения их лиц. Бабы, одни бабы, мужики либо на фронте, либо на том свете. Взгляд его зацепился за ничем не примечательную бабенку в старом полушубке и светлом платке. Васютин подкрутил бинокль, наводя резкость. Ну-ка, ну-ка… Бабенка повернулась в профиль. Из-за платка и поднятого воротника полушубка был виден только нос уточкой. Очень знакомый профиль. Васютин почувствовал как забилось сердце и горячая волна прошла по спине. Не может быть. Словно почувствовав, что за ней наблюдают, женщина нырнула в толпу, но уже через несколько мгновений появилась на том же месте и Васютину удалось разглядеть ее как следует. Сердце колотилось как сумасшедшее. Она. Ксанка Щусь. Собственной персоной. Он снова опустил бинокль, но тут же вскинул его к глазам, боясь упустить удачу. В голове с невероятной скоростью неслись мысли, складываясь в красивейший, сияющий алмазным блеском, идеальный план, способный его спасти. Иногда Васютину казалось, что он проклят. Глупая мысль, конечно, ничего не объясняющая и не меняющая, однако мысль эта возвращалась снова и снова. Надо же было поехать летом сорок первого в отпуск на Черное море! Надо же было отправиться, как идиот, в военкомат, чтобы попасть в окружение, оказаться в плену и концлагере, откуда он с таким трудом выбрался — и выбрался только для того, чтобы стать ветошью под ногами немцев. Его опыт и умения фашисты с удовольствием использовали, но его самого откровенно презирали. Что надо бежать Васютин понял быстро, осталось только понять — куда и как. Про возможных диверсантов в Greuthungland, а по-старому в Николаевской области, он в свое время сказал с далеко идущим прицелом — знал, что если все сложится, его туда отправят, на розыски, а там море рядом, уйти в Бессарабию, Румынию, куда угодно, лишь бы поскорее отсюда! Но, справедливости ради, его и в самом деле что-то смущало в описаниях диверсий. Слишком уж чисто работали товарищи партизаны. Слишком уж нагло и спокойно. Бесшумно. И травмы, травмы на погибших солдатах Рейха не давали ему покоя. Это считается, что перерезать горло — раз плюнуть. Черта с два. Надо понимать, где какая артерия находится и как организм себя ведет при повреждении каждой из них, это раз. Надо понимать, где голосовые связки расположены и что с ними делать, чтобы тревога раньше времени не поднялась — два. Третье — надо знать, где стоять, чтобы самому не угваздаться от пяток до макушки. Но горло это ерунда, были и другие повреждения, которые никак не мог нанести случайный народный мститель. Для них анатомию надо было знать вместе с физиологией. Либо бывалые фронтовики действовали, либо диверсанты. Впрочем, неважно, кем они были — машина Рейха перемалывала любое сопротивление и, хотя подпольщики все еще трепыхались, Клапке был как никогда близок к победе, о чем и заявил сегодня. Диверсии становились все реже, казней — все больше. Херсонщина становилась безопасным местом, даже из Берлина гости начали заглядывать, вот как сегодня, например. Направить-то сюда его направили, но оказалось, что Клапке ничем не отличается от надзирателя в концлагере. Все чаще Васютин замечал в его стылых глазах пустоту и пустота эта означала только одно — Клапке уже считает его покойником и если повезет, то смерть его будет чуть легче, чем у пойманных подпольщиков и партизан, но именно, что чуть. С одной стороны был Клапке, с другой — неумолимо приближающийся фронт. Хоть на стенку лезь. И тут такой подарок от умирающего мальчишки! И Ксанка как по заказу возникла! Васютин, конечно, не сходя с места, отправил людей за ней следить, но был внутри него некий червячок сомнения. А если это совпадение и она не связана с подпольем? Маловероятно, конечно, но вдруг?.. Слишком точно все совпало — старая подруга, отлично знающая все приемы выведения противника из строя и, кажется, работавшая так же как и он в разведшколе. Точно узнать было нельзя, но не зря же их тогда вместе к Спиридонову вызвали, после разработки и внедрения самбеза. Его тогда товарищи после короткого собеседования к работе инструктором и рекомендовали. Кроме того, Ксанка же идейная была, она уж точно в кустах отсиживаться не станет. Что-то еще важное было, надо бы вспомнить… Когда они в последний раз виделись? В тот день, когда его в разведшколу работать отправили? Они тогда вместе у кабинета Спиридонова сидели, трепались, про Лешего говорили, пусть ему земля пухом будет. И что-то она такое ему сказала, он еще пометил информацию как важную. Что же там было-то? Точно! Он едва не подпрыгнул от радости, вспомнив: «Моего цыгана не эксплуатируй». К чему она это говорила? Аааа, неважно. Есть объективный повод для ее ареста. Идеально все складывалось, идеально. Однако сомнения все же оставались — а вдруг?.. Однако уже через четверть он получил подтверждение лично от Клапке, ворвавшегося в кабинет, где сидел, размышляя, Васютин. — Это что?! — Клапке с размаху хлопнул перед Васютиным размокший бумажный лист. Буквы, написанные химическим карандашом, расплылись, но читались легко. Васютин не отказал себе в удовольствии произнести текст вслух. — От Советского Информбюро. Сегодня наши войска освободили населенные пункты… Клапке растянул губы в улыбке и, достав пистолет, с размаху загнал его ствол Васютину в рот. Зрачки его были размером с иголку — видимо, уже употребил с утра. — Заткнись. Я знаю, что это. Я спрашиваю, как это попало на площадь? Что ты молчишь, сволочь?! — Я разберусь, — попытался сказать Васютин, но получилось только неразборчивое мычание. Однако Клапке его понял. — Разберись, — язвительно согласился он. — У тебя есть целый день. Брезгливо вытер пистолет об одежду Васютина и вышел. — Я разберусь, — повторил Васютин, ощупывая языком зубы. Вроде все на месте. Так вот почему она по толпе шныряла. Листовки распространяла. *** Данька с относительным комфортом расположился в развалинах магазина напротив здания горкома. Когда-то, до революции, здесь была лавка сладостей с огромными стеклянными окнами, в которых красовались груды конфет, пирожных и марципанов. Когда родители приезжали в город на ярмарку, они с Ксанкой прилипали к этим окнам, мечтая хотя бы один раз попробовать, отец их только что не силой уводил. Теперь ему казалось, что среди разбитых кирпичей и обвалившихся балок все еще витает кондитерский дух, но, конечно, это было наваждением. Валерка, отправившийся в разведку (сам он назвал это «пойду поработаю немцем») вернулся раньше, чем ожидал Данька, и был очень зол. — Плохие новости, — выплюнул раздосадованный Валерка. — План надо менять. — Что такое? — Ночью мы сюда не проберемся. Они боятся нападения и с наступлением темноты переходят в режим… черт, как это по-русски… того, что в Ленинграде сейчас, — он щелкнул пальцами в попытке вспомнить. — Блокада? — Иначе. Форт, укрепление… — Осажденная крепость? — Верно. Режим осажденной крепости. Блокируют все входы и на окнах опускают железные ставни. Никто не может ни войти ни выйти. Как можно быть такими трусами, а?!. — Фашисты, что с них взять. — Днем туда тоже так просто не войдешь — охрана усилена, принимаются все меры предосторожности, сам понимаешь. Надо думать дальше. Погоди-ка. Это Васютин? Данька вгляделся в фигуру мужчины, пересекающего площадь. На миг мужчина скрылся за виселицей, но вскоре появился снова. — Он. Как раз по направлению к Яшке спешит. Тот обрадуется. — Здорово. Все здесь. Так, глядишь, и Ксанка отыщется… Данька, ты чего? Данька помотал головой. Он в порядке, и зря Валерка так пристально смотрит. — Вряд ли она отыщется. Если она оказалась на оккупированной территории, то ее казнили как Яшкину жену. Или как коммунистку. Или как бойца Конармии. Или как дочь красного командира. Вот столько вариантов развития событий с одним исходом. Если бы она была вольна собой распоряжаться, она бы меня нашла. — Погоди, но у них же ребенок был. Что с ним? Данька прикрыл глаза чтобы не видеть радостно оскалившегося Гриню. Рано или поздно ему придется это произнести — и хорошо, что его слышит только Валерка. — Я пытался его найти, но Цыганков Валерий Яковлевич одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения не был призван ни в этом году, ни годом ранее. В списках действующих частей он не числится. Этому можно найти три объяснения, но ни одно из них не оставляет надежды. — Понятно, — потухшим голосом сказал Валерка. — Яшке сказал? — От меня он об этом не узнает. *** Когда-то на этот базар они приезжали вчетвером, всей семьей. Как на праздник собирались, мамка за неделю им одежду выбирала, штопала, отстирывала, обувь начищала — босиком пусть цыганята ходят, вы у меня в ботинках будете, пусть и не по размеру, дорастете. Сама голову покрывала своим самым красивым платком — красным с фиолетовыми цветами, к нему в пандан бусы в три ряда шли, отец бурчал, но пиджак на матроску надевал, голову картузом увенчивал. Выезжали затемно, пристраивались в хвост повозок, тянущихся аж до города. Пока отец торговал, Данька по ярмарочному столбу взбирался и на спор гири выжимал, а они с матерью все нужное в хату выбирали или просто любовались на скатерти кружевные и горшки расписные и даже, покосившись по сторонам, пробирались к тому прилавку, где радужными самоцветами лежали ожерелья, лаковые шкатулки и зеркала. Иногда, если торг хороший был, мамка доставала из-за пазухи узелок с деньгами, выбирала что-то красивое — то, доченька, тебе на приданое, чтобы муж твой знал, что тебя баловать надо. А еще реже мать, палец к губам прижав, шла в расположенную рядом цыганскую кибитку, к тетке Доре. Та белозубо усмехалась, сияла чернющими, как у сына, а потом и внука, глазами, насыпала Ксанке леденцов — ай, яхонтовая, хорошая же у тебя дочка, мне б такую, не боись, не украду. О чем-то они с матерью шептались, а Ксанка, пытаясь раскусить липкие сладкие камушки, сердито думала, что все это обман, и на самом деле Дора живет в доме у левады, а ни в какой не кибитке, и сын ее с Данькой в школу ходит, и все эти разговоры про трефовых королей и пиковый интерес — чтобы мамка ей заплатила и больше ни для чего. Все сгинуло, ушло в никуда, как Атлантида, про которую Валерка взахлеб рассказывал, легло на дно под толщей воды, вознеслось в райские кущи из проповедей отца Макея. Есть где-то на небесах Иерусалим, а в нем дом стоит, большой, светлый, где теперь отец с матерью живут, туда тетка Дора в гости заходит — и ругаются они с мамкой на чем свет стоит, а батя, покачав головой, уходит на завалинку покурить, возвращается, когда женщины, трижды расплевавшись, мирно чай пьют и о пустяках болтают. Ксанка тот дом как наяву видела, но знала, что ее в Иерусалим Небесный не пустят — и неверующая и натворили они с Данькой столько, что мать в ужасе отшатнулась бы, узнай она, какой ценой ее дети выжили. Народа на базаре мало было — в основном женщины, усталые, измученные голодом и страхом, продающие нехитрый скарб. Ксанка тоже стояла, держала в руках варежки. Так себе варежки были, мать за такое рукоделие ее ухватом вокруг хаты гоняла бы, но по ночам при свете каганца хорошего не свяжешь, да и стояла она не ради продажи. — Что хочешь, — полицай взял у нее из рук варежки, повертел их, попытался натянуть на лапищу, посмотрел критически. — Три стакана муки. — А не много? — он вернул ей варежки. — Дети у меня, кормить надо. — Так чем же ты думала когда рожала? — Он, хромая, пошел дальше. Ксанка вздохнула, посмотрела ему вслед, надела сама, в попытке согреться. Крохотный бумажный лепесток лег ей в ладонь. Она зажала его в кулаке, сунула в карман. Чуть позже, отойдя будто по нужде, достала, прочитала. «Абрикосовая». Когда она вернулась, ее неожиданно обняла громогласная женщина. — О це ж ты, Клавдия Николаевна, а я-то думала! — Та ни, — выдохнула Ксанка, сжатая в железной хватке. — Це Антонина Петровна! — И тихонько выдохнула на ухо женщине: — На Абрикосовой облава будет. Уходите скорее. — А смахиваешь на Клавдию, — подозрительно прищурилась женщина. — Уверена, что Тонька ты, не Клавдия? — Уверена, яхонтовая, — улыбнулась Ксанка — Ну раз так, то так, — согласилась женщина. — А чего ты хочешь за эту прелесть? — Три стакана муки хочу. — Ну давай, Неклавдия, режь меня без ножа. Туточки ровно три стакана муки. Женщина протянула корзинку. Ксанка взяла ее, сдвинула в сторону тряпки. Три стакана, как и было сказано. Женщина забрала варежки и торопливой уточкой засеменила к выходу. Ксанка тоже начала собираться, стараясь не спешить, не навлекать подозрений. И поймала взгляд человека, стоящего напротив. Васютин. Откуда он здесь?.. *** Заметила она его, заметила. Пришлось подойти. Ксанка смотрела ясно и доверчиво. Улыбалась. Улыбка была той самой, из юности. — Расторговалась, хозяюшка? — Ты откуда здесь взялся?.. — Да вот… взялся. Стою и смотрю, ты или не ты… — Я, Вася, я. На них оборачивались. Васютин сообразил, что мужчины здесь появляются очень редко. — Пойдем, — решительно сказал он. — Расскажешь, что и как. Или тебе тут еще постоять надо? Ксанка махнула рукой. — Базар сегодня никудышний, еле одну пару продала, чего тут стоять. Пошли. Они вышли за ограду. Ксанка легко шагала впереди, держала в руке плетеную корзинку. Вызванный им патруль маячил вдалеке, ждал сигнала. Она дошла до перекрестка и остановилась. Дома со всех четырех сторон были превращены в развалины. Васютин подумал, что здесь идеальное место — никто ничего не увидит. — Ты как тут очутился, Васютин? Ты же на фронте должен был быть? — А я там и был, Ксана. Призвали, потом плен, потом бежал, вот, к своим пробираюсь. Ты сама как здесь оказалась? Она развела руками, жалобно улыбнулась. — Да вот так и оказалась. От мужа ушла, сюда приехала, на родину, еще до войны. — От мужа ушла? — очень натурально удивился он. — А чего так? У тебя ж ребенок был, вроде? — Ребенок с отцом остался, в Москве школы лучше. Должен был ко мне тем летом приехать, да война началась. — Ясно, — сказал он. — Как вообще живешь? — Тихонько живу, очень осторожно, — вздохнула Ксанка. — Вот, вяжу потихоньку на продажу. — А живешь-то где? — Дом немцы забрали, так я к невестке перебралась, у меня же вся родня здесь. Говоришь, к нашим пробираешься? — Пытаюсь. Плохо получается. — Да уж, нелегкое это дело. — Ксан, помоги, — вполне искренне сказал он. — Мне уже хоть в петлю. Если есть какие-то знакомые, кто документы мог бы сделать или проводить… Век не забуду, клянусь. Она задумалась, по-детски выпятив нижнюю губу. — Документы, говоришь, — наконец сказала она, качая корзинкой, по виду пустой. — Что там у тебя? — Да муки чутка выменяла, затируху сегодня сделаю, хоть поедим. Ты сам-то голодный небось? Васютин голоден не был, но кивнул. Ксанка достала из-за пазухи краюху черного хлеба — мука пополам с толокном и корой, есть это было невозможно — протянула ему. Васютин старательно впился зубами в землистое тесто и попытался прожевать вязкую массу. — Насчет документов я у кумы поспрошаю, она с кем-то из комендатуры живет… ну как живет, иногда поживает… может и получится что. Ты меня завтра тогда на базаре найди, расскажу, что узнала. — На базаре будешь? — Я там каждый день, жить же надо на что-то… — Да, — согласился он. — Жить всем надо. И отвернувшись от нее, высморкался. Патруль, дождавшийся знака, немедленно обступил их. У Ксанки расширились глаза, она метнулась назад, но ее уже держали двое, скрутили руки. Корзинка упала на землю, сероватый порошок рассыпался по черной грязи. — Вы что делаете, — негодующе и очень натурально закричал Васютин. — Вы не имеете права! Патрульные обругали его, велев замолчать. Васютин, будто в приступе ярости, взял командира патруля за воротник и потряс. Командир патруля молча отцепил его руки от своей шинели. — Разберемся, — кинул он. — Я постараюсь что-то сделать, — крикнул Васютин вслед патрулю, уводящему Ксанку. Она обернулась. От ее взгляда по спине прошел холодок. Поняла?.. Как бы там ни было, если он не вмешается, утром ее повесят. А он вмешается, он доступно, на пальцах, объяснит ей что к чему, выведет ее из камеры смертников, и когда ее друзья-подпольщики дадут ему проводника и документы, он сдаст их всех — или только ее, как получится — Клапке. Если начинаешь новую жизнь, надобно позаботиться о тех, кто остается в старой. Прекрасный день. Лучший в его жизни. *** Участок улицы между горкомом и рынком уцелел, но люди здесь больше не жили, так что коробки домов зияли выбитыми стеклами и медленно разрушались. Тут разведчики и обосновались, поджидая Васютина. Дорога была одна, рано или поздно Васютин должен был здесь пройти, рыночную площадь миновать никак не получилось бы. Площадь эту Яшка помнил с детства — когда-то здесь мать на ярмарках работала, возвращалась бледная и с головной болью. Дед ругался страшно, кричал, что она своей честностью цыган позорит, где это видано, гаджо правду говорить! Мать, не вставая с сундука, где отлеживалась, вяло возражала, что обманутые второй раз не придут, а так к ней очередь стоит, денег вон принесла, еды принесла, зачем кричишь? Яшка как-то набрался смелости, попросил ее перестать гадать, раз так тяжело ей это дается, он уже вырос, сам работать будет, она усмехнулась странно, пообещала, что будущая ярмарка последней станет. Так оно и вышло — месяца после ярмарки не прошло как ее и деда убили… — Идет, тащ майор, но с какой-то бабой, — сообщил Иванов, не отрываясь от бинокля. Фотографию Васютина они не то, что изучили — наизусть выучили. — Что за баба? — Яша хмыкнул про себя — Васютин без женщин не мог существовать как класс, война или не война, какая разница. Кремень мужик. — Черт ее знает, баба как баба. Елки! Патруль. — С патрулем мы не справимся, — констатировал Цыганков. — Ждем. — Все, патруль ушел, — Иванов покрутил головой. — И тетку забрали. Сссволочи. — А вот теперь, — Яша встал, — работаем. Схему помните? — Помним, — кивнул Мирзалиев. *** Васютин был прав — Ксанка все поняла, хотя и слишком поздно для того, чтобы что-то предпринять. Первый укол подозрения она ощутила, когда увидела его гримасу при виде черного хлеба. Секундную, быстро исчезнувшую гримасу, но ей хватило. Второй — когда она поняла, что он не отпустил ни одну из своих обычных сальных шуточек и не попытался залезть ей под юбку. Бросание на шею фашисту завершило картину — его должны были застрелить на месте, но его даже не пнули. — За что вы меня арестовали? — спросила она у командира патруля. Он остановился, развернулся к ней. — Надо было думать под кого ложишься, сука, — и ударил ее по лицу. Ее держали крепко, поэтому она не упала. По рассеченной щеке струилась кровь. Ксанка оторопела и неожиданно для себя расхохоталась. Вот так причина провала! Не сожженная комендатура в Збруевке, не связь с подпольем и партизанами. Не одна из тех диверсий в которых она участвовала. Не то, что она с сорок первого года и по сегодняшний день учила подпольщиков — вчерашних мальчишек — особому курсу самообороны. И даже не планируемая операция для особого гостя из Берлина: мука, которую ей передала женщина на базаре, была не мукой, а отравой. В Яшке дело. В том, что ее Цыган — цыган. Смешно. Взбешенный ее смехом, командир ударил ее снова. — Да пошел ты, — прошипела Ксанка, плюнув ему в лицо кровью. — Оно того стоило! И все время, пока ее избивали остальные патрульные, пока она не потеряла сознание, она думала только об одном — оно того стоило, Яшка того стоил, но как же жаль, что не состоится операция! Сколько сил было потрачено на то, чтобы заявить всем, что подполье еще существует и борется! Пара солдат оттащила бесчувственную женщину в камеру. Хотели остаться, немного развлечься, но передумали — и старовата и без сознания… Не интересно. Ушли и заперли дверь. *** Дождавшись, пока патруль, уводящий Ксанку, уйдет подальше, Васютин медленно пошел вдоль разрушенных зданий. Надо будет зайти к ней под утро, чем дольше она проведет в камере, тем сговорчивей будет. Запрет на физические воздействия он не накладывал, но и порядка действий не диктовал, полагаясь на фантазию немцев и охранников. Как минимум ее изобьют. Как максимум… Ну прости, подруга, война, тут все средства хороши. Хотя вряд ли для нее что-то новое откроется — кто из закадычных дружков ее употреблял, в эскадроне так и не поняли, может и все разом — не просто же так она с ними жила! Васютин вдруг вспомнил их всех: Даньку Щуся, Валерку-умника, Яшку Цыгана и хмыкнул. Отбитые ребята были, даже для Гражданской и по меркам Конармии. Всегда вчетвером держались, наособицу, вечно их командование куда-то отправляло с какими-то заданиями, а потом хвалило как не в себя. Щусь вроде как командиром был. Идейная сволочь, все у него всегда по полочкам разложено — кто прав, кто не прав и как жить надо. Но Щусь ладно, с Щусем человеческий язык найти получалось, хоть и не сразу. Вот Валерку-Гимназиста обходить надо было за три версты. Вроде и нормальный парень был, дружелюбный, улыбчивый, а все равно охватывало порой ощущение, что ты для него букашка на белой скатерти. Поразглядывает-поразглядывает, потыкает палочкой да и смахнет к черту. Про Цыгана даже думать не хотелось — тот на всю голову ебнутый был, из тех, что сначала стреляют, потом имя спрашивают. Дикое племя, чертова поросль. Ксанка вроде нормальной бабой казалась, но вот связалась же… Он закурил на ходу, прикидывая ход разговора с Ксанкой. Не забыть упомянуть чего ему ее освобождение стоило… — Дядя, сигареткой не угостишь? — раздалось над ухом. И такой это был простой, обыденный вопрос из довоенного времени, что Васютин поперхнулся дымом. — Не курю, — машинально ответил он стандартной фразой. — А если найду? — дорогу ему преградила темная фигура. Его на гоп-стоп решили взять? Идиоты. — Пропусти, — потребовал он, осознав, что сзади тоже кто-то стоит и, не тратя время на пререкания, выкинул вперед руку с ножом. Однако нож ушел в пустоту, запястье будто тисками сжало, на плечах повисли двое и к лицу с чудовищной скоростью понеслась замерзшая грязь. Он попытался вскочить, но на спину обрушилась тяжесть, прижала к земле и встать не получилось. — Совсем ты, Васютин, одичал, — выдохнул Цыганков, скручивая лежащему Васютину локти за спиной. — На людей с ножом кидаешься. Родина тебя заждалась. Перевоспитывать будет. *** Вход в каменоломни представлял собой простую щель в известняковом обвале, не знаешь — пройдешь мимо, но под землей горные выработки образовали что-то вроде дворца — к широкому коридору примыкали разноразмерные залы, так что получалась анфилада помещений. Васютина Яшкина группа притащила сюда ровно в срок, как и договаривались. Первая — и самая легкая — часть задания была выполнена. Данька пронаблюдал как разведчики свалили связанного Васютина (действительно как кабана в мешке, все по заказу Проскурякова) в угол. — Ну здравствуй, — обратился он к Васютину. — Мы тебя потеряли, видишь ли. Васютин помолчал. — В Москву меня вывезти хотите? — наконец спросил он. Разговаривать с ним было не о чем, но Щусь все же ответил. — Как только ты догадался… — Не выйдет, — Васютин обнажил в улыбке желтые зубы. — Никакой Москвы. Я не желаю. — Свихнулся? — посочувствовал Щусь. — По голове тебя вроде не били. Или били? Мирзалиев отрицательно помотал головой. — Мы гуманисты, — сообщил он. Иванов согласно кивнул. — Я тебе, Щусь, больше скажу, — гнул свою линию Васютин. — Ты сейчас меня развяжешь, пожмешь мне руку и прощения попросишь, а потом меня отпустишь. — Прощения попросить у тебя? Это за что же? — А за все, — ответил Васютин. — За то, что пока ты в своей Москве икру ложками жрал и баб в койку укладывал, я в концлагере гнил. Пока я с гранатами на танки кидался, ты бумажки перекладывал и чай генералам носил. Что, не так все было, скажешь? Сидишь теперь передо мной с кислой рожей, мораль читать готовишься. Только срать я на твою мораль хотел, понял? На моей стороне сила сейчас, не на твоей. — Продолжай, — кивнул Данька, почуявший, что Васютин не просто так хорохорится. — Рассказывай про свою силу. — У меня, видишь ли, есть очень важная для тебя информация. Ты даже не представляешь себе насколько важная. Так что я думаю, ты не только прощения попросишь, но и сапоги мои вылижешь. Данька внезапно улыбнулся. — Так ты мне скажи что у тебя за информация. Может, ты и прав, отпущу я тебя, Москва далеко, кто там узнает как дело было. — Развяжи, — потребовал Васютин. Данька, пожав плечами, ослабил веревки. Перед тем как начать говорить, Васютин размял руки и прошелся взад-вперед по помещению. — Так вот, Щусь. Предлагаю я тебе свою помощь в очень важном для тебя деле… Когда Васютин закончил говорить, Щусь все еще улыбался, только улыбка теперь была ледяной, застывшей. — Когда ты окажешься в Москве, я позабочусь о том, чтобы тебя не расстреляли. Ты будешь жить долго, Васютин. Очень долго. Слишком долго, — тихо сказал он и повернулся к Иванову и Мирзалиеву. — Где майор? — С командиром местным беседует. — С этого глаз не спускать. И связать. Он вышел в коридор-штольню, заглянул в несколько помещений. В одном из них нашлись Степанов и Яшка, сидящие у импровизированного стола, представляющего собой огромный кусок камня, стесанный с одной стороны. Данька остановился у входа, прислушался к их разговору. — Сразу после объявления войны учителя повезли наших школьников обратно, — глухо рассказывал Степанов. — Спешили вернуться домой. Тогда поезда на запад еще ходили. Но под Ростовом поезд разбомбили — одна из первых бомбежек была, все только начиналось. Вашего Валю никто с тех пор не видел — ни живым, ни мертвым. Он помолчал. — А моего Мишку видели, — внезапно сказал Степанов. — Там же и похоронили. И еще нескольких человек, вместе с учителями. Тяжелая тишина была. Мертвая. — Спасибо, — с трудом сказал Яшка и, судя по звукам, встал. — Спасибо, что рассказали. — Ксения Ивановна то же самое сказала. Слово в слово. — Что? Она здесь? — Вы не знали? — удивился Степанов. — Да, она здесь, мы с сорок первого и партизаним вместе. Удивительно отважная дама. Просто Жанна Д’Арк. Твою мать. Они в Херсон сбежали, как же он сам не догадался! Пора было вмешаться. Данька шагнул внутрь. — Да, Ксанка здесь. Васютин только что рассказал. Плохая новость — она в гестапо. Хорошая новость — завтра утром ее повесят. Произнес и ощутил, что тишина перестала быть мертвой — в ней будто шаровая молния повисла Яшкина боль и нарастающая ярость и это было прекрасно — пусть он взорвется и сорвется сейчас, пока еще можно. В помещение спиной вперед вошел Валерка. — Извините, — Валерка пинком загнал в зал какой-то ящик. — Откуда это у вас? Степанов, ошарашенный Данькиным заявлением, только рукой махнул. — Это мы эшелон под откос пустили и кое-что удалось забрать, только вот приспособить к делу не получилось. — Почему-то я так и подумал, — Мещеряков присел над ящиком и ласково улыбнулся его содержимому. — Как же вы приспособите это к делу, если это модифицированная взрывчатка, экспериментальная серия, радость моя… — проворковал он, перебирая упакованные в серую бумагу бруски. — Немцы идут, — раздалось от двери. Данька повернулся. Валерка поднял голову от ящика и поправил очки. Яшка прицелился в пришедшего. У входа стоял белокурый полицай. — Через два часа айнзацгруппа будет здесь. Надо уходить, — отрывисто сказал он. — Здравствуй, Леня, — кивнул Степанов. — Спасибо, попробуем в плавни уйти. — У вас раненые. Вас перестреляют по дороге. Степанов пожал плечами. Он выглядел как человек, давно все для себя решивший. — Останусь прикрывать отход. Надо собрать все патроны, которые у нас остались. — Я с вами. У меня еще целая обойма. «Черта с два у них получится, — внезапно подумал Данька. — Их уже, по сути, нет в живых, ни Степанова, ни этого парня в немецкой форме, как и тех, кто сейчас стоит за их спинами и надеется уйти в плавни, где половина умрет от переохлаждения и воспаления легких, а вторую половину перестреляют немцы. Плавни так себе убежище, я-то знаю. Нас в ту войну не нашли только потому, что не искали — Лютый считал нас детьми, а от Бурнаша мы вовремя сбежали. Ааааа, семь бед — один ответ, год в лагере прожил — проживу и десять…» — Сколько у вас людей? — спросил командир Мстителей Щусь. — Пятнадцать, среди них раненые, женщины и подростки. — Понятно, — Данька достал карту, разложил ее на камне. — В этом квадрате должен приземлиться Дуглас. С немецкими опознавательными знаками. За штурвалом будет капитан Устинович. Передадите ему эту записку. Как только доберетесь до самолета, улетайте, нас не ждите. — В записке было буквально три слова. Устиновичу должно хватить. — Хорошо, товарищ Чех. Но как же… — Мы остаемся здесь. Цыган, твоих надо тоже отправить, с Васютиным. Главное, чтобы он не сбежал. Если Яшкина группа доставит Васютина, Яшка сумеет выкрутиться. Валерку он отправит… надо придумать, куда отправить Валерку. Есть, конечно, шанс, что удастся выполнить задание, спасти Ксанку и вернуться к своим, но определение шанс тут как нельзя более уместно. Шанс. Один. Яшка, не бледный, а пепельно-серый, шагнул к выходу. Через минуту за стеной раздался выстрел и долгий вой Васютина. Данька с Валеркой переглянулись. — Как ты думаешь, он в порядке? — Цыган точно нет, а на Васютина мне плевать. Ты что с ним сделал? — Колено, — Яшка положил пистолет на стол. — Не смертельно, но не сбежит. — Мы вас, товарищ майор, очень уважаем за умение решать вопросы так, чтобы раз и навсегда, — в дверях стоял Иванов. — Дайте бинт и ампулу, пожалуйста. Этого обезболить и перевязать теперь надо. Яшка выложил необходимое на стол. — Вы прикрываете отход партизан и уходите с ними. Это приказ. Я остаюсь здесь. Иванов весь как-то подобрался. — Что Костенецкому говорить? — И Костенецкому и особистам и всем, кто спросит, говорить одно и то же — у вас был приказ старшего по званию. Валите все на меня. Разведчики исчезли. — У тебя проблем не будет? — спросил Данька. — Будут. Меня снова сделают лейтенантом, делов-то… Переживу. — Яшка закрыл глаза и откинулся к стене. — Как оказалось, я переживу абсолютно все, — внезапно добавил он. Данька покачал головой. Здесь он уже ничего не мог сделать. — Валер, — Данька присел на корточки у увлеченно мастерящего что-то Валерки. — Тут такое дело… Выслушав его, Валерка оторвался от разложенных по земле проводов и молча ткнул Даньке под нос выставленный средний палец. — Уверен? — Дай-ка подумать, — Валерка поправил очки на переносице. — Ксанку утром казнят, вы идете на верную смерть, а я под чужим именем отправляюсь в глубокий тыл? Планируй получше, пока я тебе морду не набил. — Хорошо. Товарищ полицай, ответьте мне, пожалуйста, на несколько вопросов, — Данька отвел полицая в сторону. Партизаны тем временем собирались у выхода — дюжина мужчин (многие с ранениями, один перемещался на костылях), трое подростков, на лицах которых было написано яростное сопротивление происходящему, и женщины. Васютин был тут же, опирался на разведчиков. — Это все? — спросил Данька. — Все, — кивнул Степанов. — Здесь те, кому нельзя показываться в городе. Данька проводил их до балки, надеясь, что им удастся улететь. В том, что это удастся его отряду, он уверен не был. — Валерка, — вернувшись, спросил он у Валерки, увлеченно мастерящего что-то из найденных в ящиках предметов. — А что ты вообще делаешь? Валерка поднял голову от собранной им конструкции и засмеялся. — При тебе же говорилось: есть взрыв — нет проблемы. Крым меня непоправимо испортил. *** — Мама, — расстроенно произнес Валя. — Ну что ты себе такое придумываешь? Все ведь хорошо! Ксанка хотела сказать, что она скучает, чудовищно, невероятно скучает, но вошедший в камеру полицай пнул ее и Ксанка открыла глаза. Она лежала на земляном полу. Тело болело от побоев. — Раздевайся давай, вешать тебя будут, — полицай смотрел на нее тяжело, с видимым отвращением. Ксанка попыталась сфокусировать на нем взгляд — перед глазами все плыло, пол шатался, она подумала, что это следствие ударов по голове, скоро должно пройти, но никакого скоро у нее не будет. — Зачем?.. — как-то сумела выдавить она из себя. — Порядок такой, — сообщил полицай. Видно было, что ему все это не приносит никакой радости — сколько обреченных баб перед ним вот так раздевались?!. — и что будь его воля, он пристрелил бы ее прямо тут, не медля. Чтобы не мучаться. — Отвернись. — Обойдешься. Она не стала отвечать. Расстегнула блузку — старую, довоенную, шагнула из упавшей на пол юбки. И пошла босиком по ледяной ноябрьской земле, не ощущая холода. …Всадники появились с востока, со стороны рассвета. Первый — в форме штурмбанфюрера — уверенно таранил толпу, пробираясь как можно ближе к эшафоту и стоявшему на нем эсэсовцу, готовящемуся выбить деревянную подставку из-под ног женщины на шею которой уже накинули петлю. — Вы что творите, — тихо и зло спросил он на хох-дойче, языке высших слоев общества. Серо-зеленые глаза с презрением смотрели из-за стекол очков. — Вы что, не знаете, что оберфюрер Клапке должен допрашивать партизан лично? Вы хотите угодить под трибунал?! Откуда-то со стороны каменоломен раздался громкий хлопок, а потом — раскатистый гул. Эсэсовец развернулся в сторону звуковой волны, но штурмбанфюрер, схватившись за его подбородок, заставил снова повернуться к себе. — Вы не смеете отвлекаться, когда я говорю с вами. Я забираю эту женщину. Ее ждет оберфюрер Клапке для беседы. На вашем месте я бы задумался о своей дальнейшей участи. Он смерил распорядителя казни презрительным взглядом и развернул лошадь. Эсэсовец внезапно понял, что эшафот уже пуст — один из спутников штурмбанфюрера успел снять петлю с шеи жертвы и усадил ее на своего коня. Казнь на сегодня отменялась. Он раздосадовано махнул рукой, дав команду на снятие оцепления. Всадники уверенно направлялись к резиденции Клапке, где в настоящее время находился и личный секретарь Гиммлера, остановившийся здесь на одну ночь по пути на морской курорт Скадовск. Существовало немало описаний этого дня, но ни один из исследователей так и не сумел создать версию, полно и достоверно объясняющую все произошедшие события. Сложности начинались уже с самых простых определений. Например, что назвать главным событием? Казалось бы, простой вопрос, но на него не было ответа. Гибель почти всей айнзацкоманды в каменоломнях? Хорошая версия, но не слишком понятно в результате чего эта самая гибель произошла. Это было обрушение кровли выработки из-за естественных причин или взрыв? Если взрыв, то произошел ли он в результате неосторожного обращения кого-то из солдат с гранатой или явился результатом минирования каменоломен подпольщиками? Товарищ Степанов, вернувшийся после войны на должность завхоза херсонской милиции, в своих мемуарах «По ту сторону фронта» упоминал, что перед тем как покинуть каменоломни, партизаны установили нестандартную мину-ловушку, чем всех окончательно запутал, потому, что тремя страницами ранее он писал, что подполье испытывало острую нужду в боеприпасах, и специалистах, умеющих обращаться со взрывчаткой. Может быть, главным событием того дня стала смерть командира айнзацкоманды штурмбанфюрера Клапке? Возможно, но это самая таинственная часть истории. Секретарь и любовница Клапке, например, утверждала, что его убил призрак. Ранним утром в кабинет Клапке вошел высокий мужчина в очках, с заметными залысинами в светлых волосах и Клапке смертельно испугался. — Шульц, вы же умерли! — воскликнул он. Пришедший кивнул. — Я умер, это верно, — сообщил он. — Но у меня есть для вас сообщение от Бёмма. Подойдите ко мне, я шепну его вам на ухо. Секретарь, знавшая, что Бёмм погиб из-за взрыва в Берлине, начала кричать, но появившаяся откуда-то уборщица огрела ее шваброй и засунула тряпку в рот. Когда секретарь пришла в себя, ни призрака, ни даже уборщицы в кабинете не было, а был только Клапке, лежащий в луже своей крови с выражением крайнего возмущения на лице. Поскольку уважающие себя люди не могут всерьез думать о призраках, то были версии о спецназе ГРУ, о партизанах, о каре божьей, и даже о группе евреев-мстителей, вырезавших на лбу Клапке свастику, но ни для одной из них не нашлось даже косвенного подтверждения. Несмотря на отсутствие подтверждений, эти версии горячо обсуждались в самом посещаемом и оживленном месте нюнбергского Дворца Юстиции — в курилке. Услышав некоторые предположения, Райнер Шульц засмеялся, вдавил окурок в песок и сообщил, что все было намного проще. — Клапке, несмотря на свою палаческую должность, оказался крайне впечатлительным человеком. Он не сумел опровергнуть утверждения, что единственным народом, пришедшим из Индии, то есть настоящими ариями, были цыгане, ужасно расстроился, и тут же умер от огорчения. Вот так все и было, — сказал он. — Но его подчиненные? — Совершили коллективное самоубийство. — Вы рассказываете чертовски интересные и чертовски странные вещи, — сообщил представитель американской делегации. — Разве? Насколько я помню, примерно так же закончили жизнь сотрудники Дахау после освобождения лагеря. — Это была самооборона. — Разумеется, — легко согласился Шульц. — Самооборона. И я об этом же. «Ну да, — подумал он. — Мы оборонялись. Защита людей от бешеных животных, так оно и было…» На какой-то момент Мещеряков снова ощутил запах пороха, крови и страха, пропитавший здание. Вот только когда он, держа под руку еле стоявшую на ногах Ксанку, требовал пропустить их к Клапке, чтобы тот мог лично допросить подпольщицу, порохом там не пахло. Запах пороха стал ощущаться в воздухе уже когда они стаскивали по черной лестнице мирно сопящего старичка. Он кивнул собравшимся и вышел. Пора было давать показания. Как ни странно, но похищение личного секретаря Гиммлера среди прочих событий этого дня осталось почти незамеченным — не в последнюю очередь и потому, что похищение это всячески замалчивалось и СССР и Германией и о нем стало известно уже в годы холодной войны, не подразумевающей какой-либо обмен информацией. В конце семидесятых, когда уже стало можно, к Даниле Ивановичу Щусю обратилась группа историков из ГДР с просьбой рассказать о похищении, но, к сожалению, генерал в отставке, напоив их чаем и продемонстрировав фотографии внуков, не ответил ни на один вопрос, сославшись на возрастную забывчивость. — А что я им расскажу? — спросил он жену, наблюдая, как разочарованные историки идут к станции. — Цель и руководитель операции, номер приказа? Так это совсекретные сведения. Честно рассказать как дело было? Они в жизни не поверят, что нас было только четверо. Да даже если и поверят, что им это даст? У нас схема взаимодействия с девятнадцатого года отработана, пока мы с Цыганом зачищали территорию, другими словами, надеясь только и исключительно на внезапность, стреляли во всех, кого видели, зная, что один промах станет роковым, Валерка разбирался с Клапке, а Ксанка, раздетая и избитая Ксанка, которую за десять минут до этого Яшка вытащил из петли, отыскала чертового секретаря и сделала ему укол препарата, который вводит людей в состояние летаргического сна. Потом Яшка — а он был не в себе, в таком состоянии я его ни до ни после, слава богу, не видел — спрашивал у конюхов во дворе не видели ли они его табор, и пока они приходили в себя от такой наглости, я перестрелял их всех. Мы ни разу не промахнулись, ни он, ни я. Что из этого я должен был рассказать? Может быть, их интересовал антураж и надо было рассказать про висящего в петле ребенка?.. Про вонь, стоящую в том здании?.. — Правильно ты все им сказал, — жена поцеловала его в макушку. — Сейчас я тебе еще чая сделаю, сахар у нас, слава богу, есть. Если им так интересно, почитали бы немецкие архивы, зачем они нас дергают? Справедливости ради, историки из ГДР читали архивы, прежде, чем пуститься на розыски причастных. Проблема была в том, что показания уцелевших подчиненных Клапке отдавали сущим безумием. Они, услышав крик секретаря, побежали к нему в кабинет, но не добежали — какая-то сволочь полила пол машинным маслом! Лестница оказалась так же полита маслом, поэтому, прежде, чем достигнуть улицы, некоторые сотрудники айнзацкоманды получили травмы. Тогда же выяснилось, что в личинку замка на двери в оружейку кто-то напихал щепок, так что дверь пришлось снимать с петель. С машинами так же произошла какая-то ерунда. Моторы начали кашлять и чихать уже на выезде из двора. Начальник гаража, найденный там же, в гараже, под грудой ветоши, рассказал о каком-то механике, подошедшем к нему слишком близко, а потом он не помнит. Так же во время всеобщего переполоха по двору начал бегать конюх с криком, что цыгане свели лошадей со двора, но его высмеяли и немножечко побили, хотя лошади — пять прекрасных коней господина Клапке — от этого в конюшню не вернулись. Верить этому было совершенно нельзя. Никто и не поверил. *** — Рассвет, — мрачно сообщил капитан Устинович. — Чем позже мы взлетим, тем меньше шансов, что мы доберемся до точки назначения. Старший лейтенант Иванов вздохнул. — Понимаете, если мы упадем, это будет, конечно, больно и обидно, но это случится один только раз. — А вот если мы вернемся без майора, полковник Костенецкий будет грызть нас каждый час и каждую минуту каждого дня, — певуче продолжил Мирзалиев. — Почти так же сильно как наша совесть. — Потому что мы бросили командира, хотя у нас и был приказ. — И мы не могли ослушаться этого приказа, хотя знали, что он бы нас не бросил. — Сволочи, — сообщил Устинович. — Так-то я тоже старший по званию. — С вами, товарищ капитан, мы в разведку не ходили. — И вы нас не тащили через линию фронта. — Однако, товарищ капитан, — внезапно сообщил вглядывающийся в линию горизонта Иванов, — заводите двигатель. Вон там я вижу нашего майора и не только его. Всадники приближались. Рассветное солнце заливало алым степи Херсонщины.