Крещендо

                    А на следующий день так вообще праздник! Зиновий Веньяминович (он и есть Гельдович) меня повёз в филармонию на прослушивание вместо уроков. При выборе между общеобразовательной школой и филармонией мама всегда выберет наиболее возвышенное, а в школе только три этажа. Пожилая женщина, преподаватель консерватории, которая меня прослушивала, обратила внимание на вспухшую губу и синяки на шее. И с юмором заметила:       — Не смычком ли ты себя так изувечил?       А когда я ответил, что подрался (не упал ведь!), она удивлённо воскликнула:       — Первый раз вижу молодое дарование со скрипкой и боевым опытом. Ты, ребёнок, не только руки береги! Лицо для скрипача тоже имеет важное значение! Представь, исполняешь сонату Бетховена, трагизм, минор — а на лице веселится бланш. Слушатели не в трагизм, а в комизм скатятся! Ещё лучше с Тартини, его «Дьявольские трели» вкупе с кровоподтёками с ума сведут чувствительную публику. Лицо должно быть чистым, одухотворённым. Представь Иегуди Менухина с разбитой губой. Невозможно!       Что мне оставалось делать? Соглашаться и вздыхать. Кто бы ублюдку это внушил? Ещё смотрели мою скрипку, она у меня девушка немецкая, фрамусовская, дорогущая. Для меня она — «Лидочка», по её немецкому названию. Этот подарок отца искупает всё его неучастие в моей жизни. Лидочка — брюнетка, со светлым, прозрачным голосом, не капризная, ароматная. Моя скрипка уже не класса «студент», а «мастер». Думаю, что некоторые профессионалы позавидовали бы. Обожаю Лидочку, играю на ней нечасто, берегу, люблю. Сказали, что скрипка в хорошем состоянии, похвалили за инструмент. Домой вернулся довольным: мы с Лидочкой справились. Велено разучивать программу с Григом и дальше.       В пять незнакомый звонок на мобильный. Это редкость! Весело отвечаю:       — Али у аппарата!       — У аппарата искусственного дыхания? — и это Май. — Только это может тебя спасти!       — Это кто? — упавшим голосом тяну я время.       — Ты прекрасно понял, мышонок, кто с тобой вежливо так разговаривает.       — Чего тебе надо?       — Ты, сучонок, почему не явился в студию вчера? И где тебя носило весь сегодняшний день? Не от меня ли ты прятался?       — Много думаешь о себе! Что, у меня других дел, что ли, нет?       — Говори, где был!       — Да в филармонии! Доволен?       — Если ты сегодня не явишься в студию, то я явлюсь к тебе сам. И ты точно не будешь доволен. Усвоил?       — Пошёл ты!       — И не смей… — Но я уже нажал отбой. Кого он там на мой телефон раскрутил? Решил Арсену позвонить, тот, во-первых, долго трубку не брал. А во-вторых, вообще не он ответил, а его сестра старшая. Она мне и сообщила, что Арсен в больнице — по всей видимости, у него сотрясение мозга.       — Что же произошло? — потрясённо спрашиваю я.       — Он говорит, что дверью стукнулся, но знаешь, Али, я не верю. Мама, может, и проглотит, а мне кажется, что его побили. Сен не говорит...       — А может, в полицию?       — Как, если он не называет обидчиков? Нас засмеют там!       Но я сразу догадался, кто эти «обидчики». Конечно, Май и его шестёрки! Через полтора часа я всё-таки поговорил с Арсеном, и он подтвердил мои опасения. Сказал, что из него вытрясли мой номер телефона.       — Арсен! Надо было просто дать. Зачем так из-за меня геройствовать?       — Не делай из меня пионера-героя! Номер я и не давал, они сразу на меня налетели, чтобы мой телефон отобрать и твой номер скопировать. Потом ещё самый из идиотов, Май, стал из меня какую-то информацию о тебе выдавливать... Вот теперь красиво лежу в кровати, лечусь. Что ему от тебя вдруг понадобилось?       — Точно не знаю. Ему просто нужно, чтобы все вокруг пресмыкались перед его величеством.       — А ты «вокруг»? Он вообще на Марсе всегда проживал! Где мы и где он?       — Да... Я тут случайно пересёк его орбиту.       — Это ты неосторожно! Уходи в партизаны!       В общем, несмешные такие новости. Я-то за день уже отошёл от столь бурного знакомства, решил, что «нужен я этому Маю»! Ан нет! Одно расстройство.       Вижу, опять ублюдок звонит. Нет, не хочу с ним разговаривать! Отключаю телефон, нужно будет внести его в «чёрный список». Сегодня и репетиторства нет, буду валяться, да и домашку надо бы сделать. Звоню Титу, тот мне диктует алгебру, химию, и пару глав по литературе ещё читать нужно. С тоской иду делать! Алгебра быстро, а вот химия — мрак, три раза этот параграф прочитал, так и не понял, как эти задачи решать. Ну, не Менделеев! И мамы почему-то нет, ей ведь сегодня уезжать в восемь. Вижу, что чемоданчик свой она собрала, но побыть с родным сыном не торопится. Подхожу к окну, жду маму.       Октябрь на редкость тёплый, у нас в палисаднике всё жёлтое и золотистое. Дорожка к подъезду расчерчена соседкой Настёной на классики, на цифре «три» лужа. Когда в школу иду, всегда прыгаю по этим классикам, а троечку перелетаю. У нас двор хороший, мирный, богатый. Подъезд на четыре семьи, жильё для обеспеченных людей. Вокруг сплошная интеллигенция проживает, поэтому около парадной всегда чисто, в гипсовом вазоне уже хиреет когда-то пышный куст петуньи. До муравьиных новостроек далеко, да и до метро надо пройтись минут двадцать. Но спокойствие важнее для творческих людей, так мама всегда говорила. Меня в школу часто увозит Настёнин папа — Илья Родионович, Настя из первой квартиры учится в третьем классе в нашей школе. Рядом с нами в четвёртой квартире живёт довольно известный художник, но, по-моему, он живёт в основном в своей студии, а не дома. На первом же этаже — скро-о-о-омная такая семья директора завода. В общем, у нас парниковые условия жизни.       И вот вижу, что к этому парнику с рычанием прируливает мотоцикл красного цвета. Ничего не понимаю в марках, но мотоцикл какой-то хищный, блестящий, с красивыми кругляшами на колёсах. Это кто это? Художника вроде нет. У Малининых не может быть таких друзей. Может, к Илье Родионовичу кто-то приехал? Он врач — может, случилось чего? Мои размышления стремительно заканчиваются паникой. Ездок устанавливает слегка набок свою машинку, снимает шлем, и я вижу Мая. Чёрт! Сколько там времени? Половина восьмого! И что ему надо от меня? Стою, не дышу на штору, чтобы та не шевелилась. Наблюдаю за ублюдком.       Май подходит к двери парадной и жмёт на кнопку домофона. У нас верещит звонок. Я не шевелюсь, я статуя, я часы, я стул — в общем, меня нет! Тот жмёт и жмёт, звонок заливается аж до хрипоты. Нифига — не открою! Май психует, бьёт кулаком по двери, дёргает коленкой. Даже с высоты второго этажа мне видно, как гуляют его желваки на скулах, как он беззвучно матерится, смотрит на часы, потом достаёт телефон, ждёт... Никто не отвечает, и он психует ещё больше. Не мне ли он звонил? Он отходит от дома, шарит взглядом по нашим окнам! Ха-ха! Бесполезно, ты не увидишь меня! Потом он пошёл влево, за дом. Появился справа, значит обходил дом вокруг. Ещё один вход искал? Ха-ха! Но Май не уходит. Он опять идёт к домофону, снова верещит противным звонком. Уходи! Видишь, никого нет! Зачем тут светиться? Ублюдок направляется к мотоциклу. Ура! Он сейчас сгинет! Ха-ха! Я недосягаем! Но тот подходит к мотику, прислоняется задницей к седлу и ждёт, сложив руки на груди по-наполеоновски. Чёрт! И надолго это?       Ненадолго. Так как буквально через пять минут нашего противостояния во двор подъехала машина и из неё выпорхнула мама! Май тут же изменил осанку и выражение лица, из озлобленного монстра он превратился в чудо-ангела с голубыми глазками. Не слышу, о чём они говорят! Но могу себе представить, поэтому я использую с максимальной пользой оставшееся до катастрофы время. Несусь в коридор, хватаю свою куртку, туфли, сумку с кошельком и всякой белибердой и тупо прячусь. Я чемпион по пряткам! В своём доме. Место незатейливое: шкаф-купе в моей комнате, там за пальто и коробками с обувью я и присаживаюсь. Пусть думают, что меня нет! Сижу — действительно мышь!       Ключ. Входят. Разговаривают, сначала не слышно, но направляются они явно к моей комнате.       — Вот видишь, Маюшка. — Ужас! Они уже перешли на сюсюкание! — Его здесь нет. Я же говорила, что спать в это время он не привык, музыку в наушниках он не слушает! Его просто нет дома!       — Да, — слышу, что голос ублюдка передвигается по моей комнате. — Ви-и-ижу. Но ведь люди меняются. Мало ли что могло произойти, я начал переживать. Он обещал быть! И не пришёл!       — Да, на него это не похоже. Знаете, Маюшка, Лёшенька такой дисциплинированный, такой верный своему слову! Он однажды пообещал, что не будет есть, пока не освоит концертное соло Соль мажор Данкеля, и ведь освоил, и ведь не ел!       — Он, наверное, талантливый?       — О, да! Его хвалят специалисты, у него будущее. В прошлом году он победил на конкурсе имени Когана, мы ездили в Зальцбург, там тоже в призах. Он тонко чувствует музыку, и у него способности! Конечно, это от папы!       — Ну что вы, мама-то ведь тоже музыкант!       — Ах, Май! Я просто скромный аккомпаниатор!       — Столько гастролей! И такая скромность! — льстит урод, и голос не дрогнул!       — Хи-хи-хи! — а мама явно довольна.       — Ах, какая интересная фотография!       — Это Лёля ещё в седьмом классе выступал на конкурсе Ротари. Эта фотография была в газетах! Посмотрите, какое красивое, одухотворённое лицо. А ведь он Мазаса играет, это очень сложно для этого возраста, очень! И обратите внимание на скрипку! Она профессиональная! Очень хороший инструмент!       — Я знаю толк в хороших инструментах! И знаю, что они очень дороги.       — Ах, это правда, — заливается мама.       — У меня была варвиковская гитара, сейчас «Фендер», но репетирую часто на русском ширпотребе, жалею своих девочек!       — Ох, как интересно! Лёлик свою скрипку тоже называет девочкой. Она родня варвику, тоже немецкая! Сегодня он на прослушивание с девочкой ездил, так инструмент оценили! А слушала сама Манойлова! Сказала, что мальчик, Лёлик то есть, хорош, а скрипка ещё лучше! Лёшик очень любит скрипку! Давайте я вам её покажу!       У меня от злости на этом месте заскрипели зубы. Этот ублюдок будет рассматривать мою Лидочку! Ещё не дай Бог, он к ней прикоснётся! Но что я могу сделать? Не вылезать же из шкафа: ап, здрасте! А вот и я! Сам, блин, виноват! Сижу, зубы сжал, терплю. А мои невидимые собеседники двигаются по комнате, мама достаёт футляр, щёлкает замочком.       — Да-а-а! Хороший инструмент... М-м-м! Как пахнет приятно! Можно я её возьму в руки? Я не буду играть! Умею только гамму!.. Ух! Какая скрипочка-красавица, фигуристая, стройняшка! Как он её берёт?       — Хи-хи-хи! Не так! Спину прямо держите, а скрипку немного вперёд... Во-о-от!       У меня одна мысль в голове: сейчас не сдержусь, выпрыгну, убью. Положи Лидочку! Не хватай её своими мерзкими лапами! Непонятно, как я сдержался и не заорал из утробы своего шкафа?       — Думаю, Лёше не понравилось бы, что я держу его скрипку... — задумчиво произнёс Май.       — Ох, это точно! Он с ней носится, как со своей возлюбленной! Хи-хи-хи! Нам, пианисткам, такая любовь к инструменту недоступна! Ничего страшного, подержите, Лёшик же нас не видит, — лукаво ответила мама тоненьким голосом. Эх, мама, мама!       — Нет, давайте всё-таки уберём! — Ну надо же, ублюдок может быть человеком! — Наина, а вот эта фотография Лёши где сделана?       — О! Это он с папой в Зальцбурге, вот видите — памятник Моцарту!       — Он у вас симпатичный!       — Сынуля-то? Правда? Вы заметили?       — Его отец кореец? Вы уж извините, что я об этом так в лоб спрашиваю!       — Нет, отец тоже не чистый кореец, хотя в нём дальневосточной крови больше, чем в Лёле!       — Вы знаете, метисы, мулаты мне всегда казались красивее чистокровных в расовом отношении людей!       — Ох, как вы тонко чувствуете! Мой Лёлик будет очень хорош, видите, какие глаза, не просто раскосые! Таких набрякших век, как у истинных китайцев или корейцев, нет! А какой формы губки! Полные, широкие, просто лепестки. — Блин, что мама несёт! Я опять еле сдерживаю себя, чтобы не взвыть из своего укрытия дурным голосом.       — И кожа очень чистая, — добавляет ублюдок, знаток красоты.       — Лёлик только переживает из-за роста и комплекции. Вы вон какой статный, плечистый, мотоцикл водите, высокий, а он весь такой миниатюрный. Но что же поделаешь?       — Да, он красив и миниатюрен в маму!       — Ой, вы мне льстите! Спасибо, Маюшка! Как хорошо, что у Лёли появились такие друзья!       — Вы же сейчас уезжаете, — их голоса стали отдаляться от меня. — Давайте я вам помогу! Сейчас попрошу отца, за вами машину пришлют!       — Ах! Что вы...       Вот ведь гад! Как он втёрся в мамино сердечко! Хотя, возможно, это не очень сложно, сердечко ведь на поверхности, но ведь это моя мама! От неё-то что ему нужно? Вынюхать что-то обо мне? И для чего опять же? Сидел ещё минут пятнадцать в укрытии! Разговоров практически не слышал. Только отрывки, пару раз опять обо мне. Потом услышал, что они в коридоре, гремят ключи, стучит дверь, и тишина!       Я осторожно выхожу из шкафа, прокрадываюсь к окну. Вижу, как ублюдок открывает перед мамой дверцу какой-то большой чёрной машины, целует ручку, захлопывает дверцу, машет уходящей машине вслед. Потом Май вдруг поворачивается к дому и внимательно смотрит прямо на меня! Конечно, он не может меня видеть, но мурашки по спине затанцевали какой-то судорожный твист. Страшно! Завтра в школе он меня прихлопнет, даже мокрого места не останется! Чего же это я ему так нужен-то оказался?       Май наконец надевает шлем, залихватски усаживается на мотоцикл, резко его взводит, нервно разворачивает и удаляется! Ура! Пока жив и свободен! Ищу телефон, понимаю, что тот выключен, исправляю и звоню маме. Выслушал много ценных советов и обстоятельный рассказ о беседе с чудесным мальчиком Маем. Мама велела за него держаться! Ага! За какое место? Потом ещё масса указаний по музыкальной подготовке и чмок в трубку. С завтрашнего дня за мной будет тётя Анечка присматривать.       Я примерный ученик, ещё литературу почитал! Но к десяти вечера стало совсем одиноко и тоскливо. Взял свою любимицу — Лидочку. Пожалел, погладил по гладкому стану: «Трогали тебя тут всякие уроды!» Провожу пальцем по фигурным эфам: «Ты у меня самая лучшая!» Достал ноты и решил, что буду репетировать — художника нет, а с первым этажом звукоизоляция хорошая! Правда, духота! Несмотря на то что я и так уже с час по дому в плавках рассекаю, батареи палят как бешеные, поэтому решил хотя бы ненадолго балкон открыть. Понятно, что картина не из мира импрессионизма, а что-то из сюрреализма! Тощий растрёпанный парень в нежных плавках стоит в свете торшера, почёсывает иногда голой ногой другую ногу, на полу пивная кружка с кефиром, в углу в беззвучном режиме работает телевизор — что-то мелькает типа камина — и музыка. Романтический Григ! Мне ещё учить и учить. А пассажи сложные, аппликатура на взрослые пальцы, да ещё и нет пианино. Но занимаюсь с упоением! Занимаюсь со своей девочкой, она поёт то плавно, то страстно. Жалуется мне на ублюдка и его мерзкие пальцы! Радуется, что кое-что получается исполнить легко и сразу! Мы общаемся с ней не менее двух часов, с перерывами на кефир. Иногда, лёжа на полу, приходится разбирать ноты голосом. Но когда часы забили двенадцать, всё-таки решил, что нужно остановиться, люди-то поди спать хотят, а сонаты Грига на колыбельные не тянут! Да и холодно стало, сквозняк от балкона, ещё простыну.       Поворачиваюсь к балкону, хочу пройти к нему, чтобы закрыть... и чуть не обделался тут же. В проходе, прислонившись к косяку, стоял Май. И выражение его лица не позволяло сомневаться: ко мне пришёл конец!       — А-а-а! — шёпотом закричал я, рефлекторно отходя назад, сжимая Лидочку за гриф.       А этот самый «конец» почему-то стоит, как замороженный, распахнув глаза свои, которые из масляных в стеклянные превратились. И стоит! Гипнотизирует меня, что ли? Я первый выхожу из ступора, вытягиваю смычок в качестве рапиры: «Защищайтесь, сэр!»       — Что тебе здесь надо? — по-мушкетерски прохрипел я и не сдержался: — Ублюдок!       Май встряхнул головой и расстеклянил глаза:       — Вот на концерт пришёл. Это Григ?       — Нужно было билеты сначала купить! Григ!       — А лишних билетиков не было! Поэтому я скромно на галёрочку! Соната для скрипки?       — И что, на галёрке — весь концерт? Или только что влез? Да, номер три.       — Может, и не весь концерт, я же не знаю, когда он начался! С часик! Но Григ-то сложно!       — С ча-а-асик? — И на Грига у меня уже не хватило, у меня дыхание спёрло, нехило я шоу для него устроил, и ведь даже не кашлянул!       Май совсем освоился и прошёл вокруг меня.       — Признайся, прятался от меня сегодня?       — Пошёл ты!       — Значит, прятался. Я надеюсь, не дома, в шкафу, например?       — Пошёл ты!       — Я же предупреждал тебя, чтобы ты был поосторожнее, обращаясь ко мне.       — Отвали от меня! Я сейчас в полицию позвоню! Незаконное вторжение в приватную территорию.       — Да уж привата тут до чёрта! Позвонит он! Ты, мышонок, лучше пискни что-нибудь о том, почему тебя опять не было сегодня в студии.       — А я и не собираюсь туда приходить! Пою плохо, гитара — не моё, тебя ненавижу! Что мне там делать?       — Что это ты меня ненавидишь? Я тебе ничего и не сделал — пока!       — Зато Арсену сделал! И вообще от таких, как ты, нужно держаться подальше!       Май выгнул бровь и сделал злобную маску. Наступает на меня — и хвать за смычок-рапиру.       — Хватит лирики! Пофиг мне, кого ты там ненавидишь! Ты мне нужен в группе! Со скрипкой! У нас есть новая песня, баллада. Хочу, чтобы ты сыграл соло!       — Завидуешь славе «Апокалиптики»?       — М-м-м? Значит, не только Григ? Но у «Апокалиптики» не скрипки, а виолончели... Нехрен тут умничать! Ты приходишь и репетируешь с нами соло!       — Почему я?       — Потому что ты — хороший исполнитель!       — Для твоей, я извиняюсь, музыки сойдёт любой исполнитель!       — Ты вновь заедаешься на мою музыку? — угрожающе наступает ублюдок.       — Я не буду играть в твоей долбаной группе! Уходи из моего дома!       В его глазах зажигается бешенство, ублюдок вырывает смычок из моей руки, размахивается и... прижимает смычком за шею прямо под подбородком, типа приподнимает моё лицо. Я обнимаю Лидочку, стараюсь отступать, гад наступает, припирает меня к стенке. Блин, мне реально страшно! Ублюдок говорит неожиданно елейным голосом:       — А если я тебя попрошу?       — А ты умеешь просить? По-моему, это не твой стиль!       — Ты не знаешь, как я умею.       Май вдруг бросает смычок на ковёр, делает ко мне широкий, решительный шаг. Проводит двумя пальцами, обеими руками мне от локтей до плеч, до шеи, захватывает мою голову ладонями и... мамочки, целует и прямо в губы! У меня просто шок! Никогда никто раньше не... Он очень-очень нежен, он не втягивает меня в себя, а только захватывает губы губами, проводит кончиком языка по дёснам, отрывается и опять просительно как-то прикладывается ко мне! Между нами только Лидочка. Между моими ногами его коленка в кожаных штанах. Май ласково поворачивает мою голову чуть набок, целует ещё и ещё, щекой осторожно стирает с губ мокрое. Ах... У меня почему-то дрожат коленки... Глаза вытаращены, челюсть отвисла... Я не знаю, что сказать.       — Ну, хорошо я попросил?       — Я... я... — это я задыхаюсь, я не могу определиться — это негодование или восторг? Вылетело из головы, что это тот самый ублюдок, что ненавижу. — Я не п-п-понял...       — Хорошо, повторим просьбу!       Что он сказал? Уже неважно, ибо он опять на моих губах со вкусом каких-то сигарет. Чувствую его язык во мне, и это не противно? Он недолго на губах, его мучительные и неожиданно робкие губы на скулах, под ухом, на шее, а потом опять в рот. Вот оно как! Вот почему о поцелуях так грезят неискушённые юнцы! Я закрыл глаза, чтобы только чувствовать это, чтобы не видеть, кто меня целует, чтобы не думать, зачем...       Через какое-то время я понял, что стою вытянувшись, чуть ли не на носочках, на губах и на шее холодно от его губ и от того, что их больше там нет. Резко ясность в голове! Распахиваю глаза. Май стоит близко, но не касается меня, смотрит пристально и серьёзно мне в лицо.       — Ты! — выдыхаю я в него. — Как ты мог? Кто тебе разрешал? Как ты посмел? Зачем?       — Ты мне нравишься.       — И что?       — И я тебе.       — Ты? Мне? Ты ублюдок! Как ты можешь нравиться?       Май сжал зубы, сдвинул брови и прошипел:       — Ты сейчас поступаешь неосторожно. Заметь, я тебе не сказал ни одного ругательного слова! Я очень нежно тебя попросил. Ты думаешь, что я так со всеми церемонюсь?       — Мне неинтересно, как с другими, наверно, со всеми по-разному. Но цели у тебя оправдывают средства, и нечего тут про «нравиться» говорить! Ты ни с кем не церемонишься!       У него что-то дёрнулось на лице, он тыльной стороной кисти руки провёл вокруг моего лица!       — Мышонок. Не нужно корчить из себя удалого молодца, геройского храбреца. Никто тебе орден за отвагу в борьбе против подонка Мая не выдаст. Если завтра ты не приедешь на репетицию, то вся моя нежность к мышонку исчезнет. Я найду способ (я даже уже знаю, какой). Ты будешь играть в «Маёвке»! Понял?       — Уходи.       — Не слышу, понял?       — Я понял, уходи.       — Ты завтра придёшь?       — Уходи... Я подумаю.       — Вот упрямый осёл!       — Мышонок!       — Хе-хе! Согласен. Но ты мне нравишься всё равно. Думай, мышатина, думай лучше.       Май ставит мне ласковый подзатыльник и стремительно выходит на балкон, растворяясь в стеклянной темноте двери. А я стою в трусах, прижавшись к стене, вобрав в себя скрипку, выпучив глаза, и слушаю тишину ночи после того, как шум мотора раскатисто проехал из моей комнаты куда-то в неизвестность. Я влип!