Постучалась в дом боль незваная. Вот она, любовь окаянная! Коротаем мы ночи длинные Нелюбимые с нелюбимыми исполнитель: Н. Кадышева
Тёмно-синее небо светлеет и становится серо-голубым. За окном щебечут утренние птицы. Застывшие в неподвижном, спящем воздухе ветви деревьев не качают ни одним листочком. Стоящий на балконе Хуа Чэн не глядя открывает вторую пачку сигарет и закуривает, неотрывно глядя в телефон. Он листал страницу Се Ляня, наверно, ежедневно, но хорошо знакомые посты с годами не приедаются, напротив, становятся роднее. Жаль только, что очень мало фотографий. Выпускной по окончании её колледжа стал для Хуа Чэна настоящим праздником: столько фотографий он в последний раз видел четыре года назад, когда Се Лянь закончила школу. Но прошёл месяц, и ломка по новым снимкам вгрызлась с новой силой. Мало. И фотографии на рабочий пропуск мало. Есть фотографии, на которые он не смотрит. Не может, потому что грудь разрывает болью. Сердце просит дежурить в медцентре в её смены, но тогда пойдут слухи. Хуа Чэну всё равно, что болтают о нём, но если начнут порочить имя такой честной девушки, как Се Лянь, он не выдержит. Щёлкает замок входной двери. Хуа Чэн прячет телефон в кармане брюк и притворяется, что просто вышел на балкон полюбоваться приближающимся рассветом. Отец не должен узнать о его любви. Не должен тянуть свои грязные руки к этому ангелу. — Фу, опять надымил! — отец машет рукой перед лицом и прокашливается. — Хун-хун, сколько раз тебе говорить, не кури в квартире, выходи на улицу. Теперь из-за тебя лишний раз вызывать домработницу, чтобы привела в порядок весь текстиль. Ты вообще задумываешься, сколько стоит чистка всей нашей мебели и штор? Я не говорю уже о костюмах, которые нельзя стирать! Хуа Чэн не отвечает. Когда отец приходит с работы под утро, он всегда уставший и неразговорчивый. Поворчит немного и ляжет спать. — Хорошо, что мать умерла и не видит этой гадости, — продолжает бубнить отец, раздеваясь. — Инвалид, да ещё и курит! — Я не инвалид, — цедит Хуа Чэн, давит сигарету о балконные перила и бросает вниз. — Ты чёрт одноглазый! — подытоживает отец и уходит в душ. Хуа Чэн возвращается с балкона в спальню и смотрит на своё отражение в зеркале шкафа-купе. Отец прав. Хуа Чэн уродливый, как чёрт. Се Лянь никогда не посмотрит на такое страшилище. Он снова достаёт телефон, открывает приложение для настройки цвета искусственного глаза и включает цвет гречишного мёда, пронизанного солнечным светом. Как у неё. — Хун-хун! Помойся и переоденься, чтобы от тебя не воняло, — кричит из коридора отец. — Через четыре часа мы завтракаем с Уюн в Москва-Сити. Ты должен выглядеть прилично. И поставь нормальный чёрный глаз. И, не дождавшись ответа, хлопает дверью спальни. Хуа Чэн выдыхает сквозь сжатые зубы. Он ненавидит Москва-Сити. Рассадник продажности и лицемерия. Арендаторы и гости меняются, но не меняются их фальшивые улыбки и одинаковые, как с конвейера, лица их разукрашенных кукол, которых таскают с собой на манер модного аксессуара. Но статус обязывает проводить деловые встречи там, где нет бедноты. Даже если это встречи с давними партнёрами, семейством Уюн. Друзьями их назвать язык не поворачивается. Надавить пальцем на центр искусственной радужки, и вот она с тихим щелчком отстёгивается. Хуа Чэн ставит её на зарядку и пристёгивает вместо неё обычную, без аккумулятора, цветных электронных чернил и спецэффектов, зато детально прорисованную и предельно реалистичную чёрную радужку, сделанную по снимку его оставшегося живого глаза. Теперь он почти похож на человека, как говорит отец. Справедливо, на самом деле, говорит. По пути к гардеробной Хуа Чэн мысленно прикидывает: от их дома на Бережковской набережной до главного медцентра сети, «Призрачного города» на Сретенском бульваре, в который устроилась работать Се Лянь, ехать около получаса. Встреча с Уюн назначена на восемь. От дома до Москва-Сити не больше пятнадцати минут, но отец заставит выйти заранее, в семь пятнадцать, чтобы ни в коем случае не опоздать из-за пробок. Значит, домой нужно вернуться к семи. Смена Се Ляня начинается в шесть. Если Хуа Чэн приедет буквально на полчаса… то успеет хотя бы издали полюбоваться на её перед тем, как окажется вынужден жрать лимон в лице Уюн и их дочери Цзюнь У. Нет, обычно его давняя знакомая Цзюнь У бывает вполне мила, но с момента, когда Хуа Чэн вновь увидел своего ангела, Се Ляня, о Цзюнь У даже думать неприятно. Особенно когда знаешь, о чём пойдёт разговор.***
В кафе на первом этаже медцентра почти никого нет, только пара столиков занята младшим медперсоналом и врачами, заканчивающими ночную смену. Заметив Хуа Чэна у входа, они торопливо допивают кофе, заворачивают завтрак в салфетки, и всех как ветром сдувает. Думают, что получат нагоняй, если будут в присутствие начальства расслабляться в рабочее время. Правильно думают. Хуа Чэн занимает столик напротив стеклянной стены, через которую очень хорошо видно ресепшн, и жестом приказывает подать ему ристретто. Хотя сна ни в одном глазу. Невольно пришедшее в голову выражение заставляет криво усмехнуться. Именно. Ни в одном из одного. Он не спал уже две ночи — с тех пор, как снова увидел Се Ляня. Стоит опустить горящие изнутри веки, и перед мысленным взором возникает её лицо. Воспоминания о каждом её слове, о каждой её улыбке звенят и искрятся в голове. Её отчаянно не хватает. Хуа Чэн отдал бы всё, что у него есть, за возможность ещё хотя бы один раз прикоснуться к ней. Пусть даже не к ней самой, а к краю её одежды. Нельзя — напоминает он себе. Нельзя думать о таком. Делать тем более нельзя. Он, негодный смертный, жалкий урод, глупец, никчёмный эгоист, не достоин ни прикосновения, ни взгляда, ни слова своего ангела. За то, что она приняла его помощь с работой и согласилась взять дополнительную карту, привязанную к его счёту, он уже должен быть благодарен судьбе и не имеет права просить большего. Без двадцати шесть. Секундная стрелка медленно ползёт по циферблату круглых белых часов. Хуа Чэн крутит на прозрачном стеклянном столе маленькую фарфоровую чашку с нетронутым ристретто, поправляет манжеты белоснежной рубашки с красным кантом и гипнотизирует взглядом администраторскую стойку. Своим единственным, левым глазом Хуа Чэн замечает движение у входа, и боковое зрение выцепляет знакомый силуэт. В следующее мгновение перед ресепшеном появляется Се Лянь с маленьким пучком на макушке, в который убраны передние пряди мягких каштановых волос, в длинном, ниже колена, светлом платье в цветочек, свободно облегающем её стройную талию и изящные руки. Видимо, это её любимое платье, раз она надевает его третий день подряд, и оно в самом деле украшает её. Такую девушку украсит что угодно. Впрочем, Хуа Чэн был бы счастлив, если бы она позволила ему одеть её во что-то подчёркивающее природную элегантность её красоты. Се Ляня отводят в раздевалку, и вечность спустя она появляется в белом халате. Похожая на святую, сошедшую с небес. Её отводят к моповой комнате и пытаются вручить швабру. Придётся вмешаться. Хуа Чэн оставляет кофе на столе и стремительными шагами выходит из кафе. При виде его работники почтительно замирают и опускают глаза. Только Се Лянь растерянно моргает. — Через год, после поступления в университет, эту должность буду занимать я. Вы можете представить себе меня — драющим полы? — с холодной яростью спрашивает Хуа Чэн и обводит взглядом собравшихся глупых девиц. — Нет, господин Чэнчжу, — лепечет старшая медсестра. — Поручайте этой девушке только те обязанности, которые без стыда поручили бы мне, — требует Хуа Чэн. — Иначе я посчитаю, что вы помышляете унизить меня! — Простите, господин Чэнчжу, — ещё тише отвечает нерадивая начальница, — я не так поняла то, что мне сказали. Это не повторится. Се Лянь не понимает его поступка. Это видно по глазам. Будет ли у него когда-нибудь возможность объяснить своему ангелу, что он просто хочет помочь ей и защитить её? Чтобы защитить, придётся молчать. Так долго, как получится. Ничего душа не просит так сильно, как постоять рядом с Се Лянем ещё несколько секунд, а лучше минут. Но приходится сразу уходить, пока ни у кого не возникло подозрений. Всё, что позволено Хуа Чэну — сидеть в кафе и молиться о том, чтобы Се Лянь вновь прошлась по холлу, пока не наступит время уезжать.***
На середину квадратного столика на четверых ставят большую фруктово-ягодную тарелку. Хуа Чэн, раскинувшийся на мягком стуле, помешивает соломинкой лёд в кофейном коктейле и бросает скучающий взгляд в панорамное окно, из которого открывается привычный вид на утреннюю Москву с шестьдесят второго этажа башни «Федерация». — Как вы добрались? — вежливо спрашивает отец у матери Цзюнь У, главы семейства Уюн. — Хорошо, благодарю, Чэнчжу, — сдержанно улыбается женщина тонкими бежевыми губами, сливающимися с лицом. — А как вы? Вам было не трудно найти свободное место на парковке? Мы с Цзюнь У… Пока родители обмениваются любезностями, Хуа Чэн смотрит куда угодно, но только не на ту, кого приличия требуют называть подругой детства. Не на её лёгкое белое платье с намёком на торжественность, от которой тошно, не на её по-праздничному уложенные тёмные волосы и тем более не в её холодные чёрные глаза. Они всегда остаются холодными, каким бы ласковым ни был её голос. — Хун-хун, ты какой-то невесёлый, — тихо произносит Цзюнь У и тянется, чтобы положить свою ладонь на его, но тот в последний момент меняет позу, чтобы убрать руку с подлокотника. — Ты расстроился из-за той статьи? — Какой статьи? — переспрашивает Хуа Чэн. — У нас с Хун-хуном для вас есть деловое предложение, — объявляет отец и хлопает его по плечу. — Говори. Хуа Чэн выпрямляется и натягивает самую вежливую улыбку, на которую способен. — Дорогая Цзюнь У. Ты была моей самой близкой подругой всю мою жизнь. Ты стала для меня доброй старшей сестрой. Никто так не понимал меня и не помогал мне, как ты. Кроме, разве что, моей покойной матери. Я бы очень хотел, чтобы мама была с нами в этот день, потому что сегодня я собираюсь совершить очень важный для нас с тобой и наших семей шаг. Три пронизывающих взгляда пришпиливают его к креслу, как булавки — бабочку. Шаг в сторону — расстрел. От того, что требуется сказать, невыносимо больно. — Цзюнь У. Пальцы, касающиеся кармана, холодеют. — Я бы почёл за честь. Ещё сотню булавок хочется вогнать себе в язык. Что угодно, но не это. — Если бы ты стала не только моим другом. Отрезать пальцы, отрезать руку по локоть, но не делать этого. — Но и моей женой. Хуа Чэн достаёт футляр раскрывает и протягивает невесте. На золотом кольце сверкает крупный бриллиант. Всё так, как требуется. Цзюнь У улыбается. Торжествующе и мягко. — Я не ожидала, — бархатным голосом произносит она и принимает подарок. — Кольцо восхитительное, но твоя речь ещё лучше. Я тронута. Отец расслабленно выдыхает и поднимает бокал шампанского. — За крепкую дружбу наших детей! Мать невесты чокается с ним молча, с ничего не выражающим лицом. Цзюнь У сияет ярче своего кольца. Хуа Чэн изо всех сил пытается выглядеть так же, но каждое движение рвёт его изнутри. «Так нужно, — твердит он себе, пусть от этого и не легче. — Так нужно, иначе я лишусь наследства и стану никем. И ничего не смогу сделать для Се Ляня». — Если моя дочь не против, то я тоже не против, — заставляет себя сказать глава семейства Уюн. — Но я не вполне поняла. Ты хочешь дать Хун-хуну разрешение на брак сейчас, пока он учится в школе, или дождёшься его совершеннолетия? — Я думаю, будет правильно устроить свадьбу через год, когда ему будет восемнадцать, — принимается рассказывать о планах отец. — Цзюнь У как раз исполнится двадцать пять. Если дети захотят, можно будет устроить один большой праздник. За год мы спокойно подготовимся. Дети закажут пошив костюмов без доплат за срочность, выберут красивую дату, решат, какие хотят получить подарки, заранее забронируют ресторан и закажут мишуру, какую им надо, певцов, там, шары, прочую дребедень. Найдём им подходящую квартиру. Дел много. Хун-хуну ещё надо будет съездить на курсы в Германию, а нам с тобой — решить, как переорганизовать наше сотрудничество. Хуа Чэн криво усмехается, нанизывая ломтик ананаса на вилку для фруктов. Разумеется. Курсы. Уюн не должны знать, что ему каждые два года меняют глаз. Этот грязный секрет не должен всплыть. Никогда. — Не подумай, Чэнчжу, я ничего не имею против тебя и твоего сына, я знаю Хун-хуна с детства и ценю тебя как делового партнёра, — осторожно начинает Уюн. — Я понимаю, что эти слухи необоснованны. Твой сын не стал бы… я надеюсь. — Но никогда не знаешь, какие черти водятся в чужом омуте, это хотите сказать? — посмеивается Хуа Чэн. — Чтобы про меня ни написали, я наверняка в самом деле там был и в самом деле выпил. Но наркотики — никогда. Я же собираюсь поступать на врача. Я знаю, чем это кончается. — Там ещё одна история про изнасилование и стрельбу, — сочувствующе заглядывает в лицо Цзюнь У. — Не бойся, я верю, что ты ни при чём. — Конечно. Из ножа не стреляют, — подтверждает Хуа Чэн и в одно движение достаёт из кармана любимый нож-бабочку. На него редко пытаются напасть, опасаются из-за слухов, но второй глаз ему слишком дорог. — Мы знаем, что Хун-хун не насильник и не дебошир, — подытоживает Уюн. — Но с его репутацией нужно что-то делать. Я бы не хотела, чтобы мою дочь считали несчастной жертвой абьюзера. — Я скоро на год запрусь дома с учебниками, — с притворной горечью вздыхает Хуа Чэн и подпирает голову рукой. — Про меня скажут, что я подался в монахи, и дело с концом. Кто бы знал, как ему всё равно. Как мало значения имеет всё что не связано с его ангелом.***
Поездки и переговоры по вопросам поставки препаратов со складов Уюн заканчиваются только к вечеру. Отец не отпускает до последнего. Это по-своему правильно. Скоро за многое из этого будет отвечать Хуа Чэн. Всё правильно и понятно, но сердце понимать не хочет. Как только дела позволяют, Хуа Чэн перепрыгивает из отцовской машины в свою и велит шофёру ехать к дому Се Ляня, но припарковаться где-нибудь в соседнем дворе. Открывает в телефоне приложение для заказа еды с доставкой и пролистывает меню, задумчиво покручивая красную серьгу в ухе. Ту самую, что потеряла Се Лянь семь лет назад, когда спасла его. Руки так и чешутся дать себе пощёчину. Он обязан этой девушке жизнью и всеми достижениями, на которые она его вдохновила, а он не удосужился за целых семь лет узнать хотя бы что-то о её вкусах. Хуа Чэн медленно вдыхает, выдыхает и решает пойти неумным, но простым путём: заказать ассорти из роллов и три маленьких, но разных пиццы. В комментарии он указывает: приложить записку о том, что заказ — подарок студсовета университета. К счастью, куда именно Се Лянь поступила, ему выяснить удалось. В окне спальни Се Ляня гаснет свет, и вскоре загорается свет на кухне. Хуа Чэн, скрывающийся в тени беседки, опускает руку к карману с сигаретами, но одёргивает себя. Нельзя. Огонь зажигалки может осветить его лицо. Курьер выходит из подъезда без пакетов. Значит, Се Лянь согласилась забрать еду. Тонкие губы Хуа Чэна трогает первая искренняя улыбка за длинный неприятный день.