How did it come to this?
Что вопиешь ты о ранах твоих, о жестокости болезни твоей?
– Иер. 30:15
– Мне кажется, я тону. Слова выбились тяжелее, чем я рассчитывал. Не то чтобы у меня было достаточно времени подумать и действительно рассчитать. – Я задыхаюсь. Я по-настоящему потерял контроль, но отчего-то находил в себе силы, чтобы на последнем издыхании – задыхаясь, верно, – держаться стойко. Может, я дрожал. Может, мой пульс был несколько не в норме. И все внутри погибало. Но я говорил. – Меня охватывает приступ. Раз за разом, один и тот же, но будто каждый… – Мэттью. Его голос звучал довольно успокаивающе – это в действительности было так. Его глаза хотели помочь, и, когда рука уже отпустила мое плечо, поддержка осталась кружить в воздухе. Разгоняясь потоками, передаваясь от него ко мне. Витиеватая. Я почти мог потрогать ее – она была теплой. Даже грела. Один из приступов вновь одолел. Голос успокоил. Глаза – хотят помочь, я вижу, вижу! – мысли вопили в моей голове. Бешено, по спирали – вверх! Я бегу – я бежал! – Расскажи мне, – попросил Доминик. – Все так противоречиво… – Я хочу эти противоречия. Еще ни один человек не умел давить настолько мягко. Плавно. Оставляя теплоту поддержки. И я рассказал. О паранойе. О паранойях – ведь их было несколько. О том, что мое время безвозвратно уходило, а я так и не сделал ничего, чтобы оставить след в истории после себя. Ведь я по-прежнему был такой маленький человечек. С такими большими трагедиями. И я был этим крошечным человечком, сидя подле него, и он казался мне одновременно искусством и самым человечным, что есть в мире. Искусством – потому что навечно останется в моей памяти, даже если его портрет будет представлять собой незримое полотно. Самым человечным – потому что… – Я не позволю тебе зарыть все это в землю. – Все – что ты имеешь в виду? – Твое творчество, Мэттью, – кивнул Доминик, как будто бы напоминая, что своими словами я враз обесценил наш труд. – Наше творчество, – и про наш труд он все же указал. Наш труд… Все эти двадцать чертовых лет. Я замялся. Нечего было ответить – я ведь по правде сглупил. Оглянуться назад, да и адекватно оценить настоящее – и вот я был не такой уж и крошечный человечек, не из маленьких людей. Но что есть адекватная оценка, когда я неадекватен? – Продолжай, – просили глаза. Продолжил. Моей второй паранойей стало усугубление. В один день своей перелопаченной тысячу раз жизни я проснулся другим. Я никогда не был обделен свободой, но вдруг – цепи. Вдруг – подавило. Вдруг… Меня сломало. Переломало, выкрутило, выбрило. Да, я отчетливо помню… Кажется… Был не слишком теплый вечер, но я начал задыхаться. Тонуть. Вновь задыхаться. Меня трясло, и я пытался как мог угомонить себя, утихомирить. Психика слетала. Что я сделал не так – ума не приложу! – ведь все было замечательно. До этого не слишком теплого вечера. До того, как я начал задыхаться. Тонуть. Задыха… – Я не позволю тебе задохнуться, – настаивал Доминик, все продолжая меня вытаскивать. Я сделал глубокий вдох. Он предложил мне прерваться, сходил за стаканом воды. Я упомянул, что мы сидели в моей комнате, совсем рядом со столом, где я имею честь и несвободу быть сейчас? Вода в моей квартире имеется только из-под крана – не самая чистая. Но я выпил ее, будто в последний раз, как перед смертью. Поставил пустой стакан на пол. Сделал еще один глубокий вдох – глубже. Снова готов был продолжать… Тогда, неожиданно и так предательски сломавшись, я хотел обратно. Я жаждал, я сердечно желал вернуться в «нормально», в «хорошо», в свою эйфорию, но мне не давали. Оковы крепчали. Свобода – а что была свобода? Когда меня начали жрать мои трагедии. Когда я проникся ими. Когда влюбился в каждую из этих жутких катастроф, самостоятельно же сделав их катастрофами… Я возвел все в абсолют. Я сам начал эту игру. Трагедии, трагедии, трагедии… И эти шаги. О них мне было боязливее всего рассказывать – так бы я точно сошел за сумасшедшего. Но осознание, что меня могли понять едва ли не на вселенском уровне, успокоило. На тот момент шаги, шорохи и крики еще не так плотно рвали мой график. Они еще не растерзали мою рутину – пока были соседями, как я писал ранее. И, кажется, выпив ту дрянную воду из-под крана, я влил их в себя. А они оказались как паразитирующие микробы. Они переносили мысль. Мысль, которая была способна перерасти в глобальную идею. – Ты напуган? – Доминик распознал тревогу на моем лице. – Я одержим, – признался я, выдыхая с разочарованием в самом себе. Я был одержим идеей, что трагедии и шаги были прочно связаны между собой. Ещё прочнее – с моими оковами, будто затягивая с двух сторон. Они давили. Они взаимодействовали. Они были союзниками. В здоровом смысле я