Someone tell me who will take the prize And who takes the fall?
Дайте сикеру погибающему и вино огорченному душею. – Пр. 31:6
Предупреждая сразу: я не пропагандирую и никогда не собирался продвигать воздействие алкоголя на организм. Но во мне было вызвано жгучее желание выпить, и это оказалось единственным приемлемым способом забыться. Разговор по душам снял напряжение, сигарета затушила агрессию. Но я жаждал тумана в голове. Хотел окунуться в эти облака, пусть будут пахнуть спиртом и скажутся на печени. В конце концов, образ писателя часто связан с бутылкой чего-нибудь. Я выбрал вино. Вопрос о том, как я до этого докатился, уже совсем не волновал. Раздобытая в спешке бутылка вина спасла – отложила момент взрыва. Но это не отменяло того факта, что отныне и навсегда мое сердце – душа! – нарекалось бомбой замедленного действия. Потянешь не за тот провод – конец. Так мне оно и казалось, и об апокалипсисе я кричал. Начав на подоконнике, разместившись в окне, мы в пьянстве перешли к постели. Сознание плыло, туман был достигнут. Эта жажда окрасилась и сделалась страстной, пленила. И пленил момент, он как бы подначивал меня склоняться, довериться, начать шептать что-то откровенное – и апокалиптичное. Я плыл. Как от подоконника в постель, после – к стенам. – Ты когда-нибудь ощущал себя безумным? – еще стараясь подбирать слова и соблюдать дистанцию, я задавал вопрос мягко. Все-таки не терял своих писательских способностей. – Хоть раз в жизни? Доминик улыбнулся так, как я спрашивал – мягко. Это ощущалось почти что тактильно, я мог прочувствовать его улыбку на своих щеках, на плече, дуновением, легкой дрожью. В тот момент я вновь столкнулся с феноменом – безумие являлось ко мне. В человеческих одеяниях, укрытое теплой тенью. Сладкий запах – цветы? – Было, – Доминик кивал, отрывая меня от мыслей. – И много раз, достаточно безумно… – Хорошо, – я ответил, в сущности совершенно не понимая, чем было «хорошо». Но повторил: – Хорошо. Глоток с горла, оставалось меньше половины. Приятные вибрации бегали по мне, словно мурашки, но я знал, что это было не более чем действие алкоголя. Чисто химические реакции – и поговаривают, будто таковым, еще и гормональным, было ощущение… – Любовь, – так честно оторвал от себя Доминик. Я даже в темноте смог наблюдать, даже будучи пьяным и унесенным, как блестели его темные дымчатые глаза. Как переливались пшеничные, даже испускавшие свет волосы, пепельно-огненные в полумраке; как на мелких живых кудрях забавно играл легкий ветер от окна. Искренность, доброта, человечность – все он. Таковой была любовь? Неужели? – Почему она была для тебя безумием? – я говорил смелее. Бутылка передавались из рук в руки, и мы невзначай соприкасались пальцами. – Не знаю, – он смеялся, путаясь сам в себе. – Может быть, потому что все это переменчиво, как большая игра, где мы меняем маски, как хамелеон меняет цвета. Доминик сделал плотный глоток, но не убрал эмоций от лица – по-прежнему светился. – Или, может, потому что сперва в любви человек спасает тебя от падения, чтобы ты не разбился, а после разбивает твое сердце. Он пожимал плечами. А я не мог перестать глядеть на него. Словно сам ангел сошел с небес. Или я был настолько пьян. Но захотел быть ближе – и слова Доминика так до боли резонировали во мне, что я не смог. – И в этой игре один получает победу, проигравший – то самое падение, от которого обещали спасти, – я снизил тон до полушепота. Между нами были считанные дюймы. – Так что это лотерея, – подвел тот, объяснив свое безумие. Доминик передал мне бутылку, решив, что была моя очередь приложиться к вину. – Это азарт. А азарт – одержимость. И безумие. Я не нашел нужных слов, но сделал жадный глоток. А после жадничал воздухом вокруг и никак не мог успокоить свой пыл – горело. – Ты очарователен, – вырвалось изнутри. На меня посмотрели без осуждений, но удивленно, будто я сказал лишнего. Алкоголь не давал мне посчитать себя хамом, и я не сознавал, что мог выразиться некорректно. Но списывал на свою душу образ Доминика: искренность, доброту… Хотелось быть честным и открытым. Не менять маски, да и не облачаться в них. Не становиться хамелеоном. И не пообещать, но понадеяться, что буду спасателем. Однако ситуация выворачивалась так, что спасать меня придется Доминику. И вовсе не о роли спасателя будет речь. Доминик был призван стать спаси́телем. Чем-то выше, чем мог быть человек. Предотвратить не гибель, но грехопадение. И защитить меня. – Ты хочешь рассказать о своем безумии? – поинтересовался он, подступаясь ко мне. Я заметил, что мои пальцы ненароком касались его бедер, но Доминик даже не попытался прервать контакт. Я посмотрел в его глаза глубоко. Не то чтобы пронзительно, но винный вкус на губах побуждал. – Не уверен, что когда-либо ощущал себя более безумным, чем сейчас, – шептал я признательно. – Но то, что есть во мне… Пальцы – дальше. Вино – внутрь. Губы – горели. И слепил свет от окна, что загонял меня во мрак, но ласкал Доминика. – Это здоровое безумие, – выяснил я, говоря от всего сердца. Дрожал. Волнение грело, но не сжигало, и обретался комфорт. – Возможно, последнее здоровое, что во мне осталось. Мы молчали еще пару минут. За окном кипела жизнь, город шумел: огни мерцали и рассеивались через стекло, даже были горазды сломать раму, лишь бы вытащить меня наружу. Но я был помещен сюда, в свой нежный карцер. С постелью, бездарным столом, хранившим пустые рукописи, и шагами… Вдруг я вскочил. Наверное, сильно напугал Доминика, но не стерпел – порыв во мне ужалил. Я сорвался к столу, лихорадочно выискивая конкретные рукописи, а после – книги, которые, быть может, еще остались у меня в самом нижнем дальнем ящике. Запрятанные, похороненные. Они не были истиной в последней инстанции, но только в них я мог отыскать ответ – объяснить, что со мной происходило в данный момент, что было внутри. Чтобы Доминик понял. Увидел. Прочитал. Мой почерк был хаотичен до беспредела. В нем кишели демоны и горела болезнь. Я царапал слова, я корчился над листом, почти потел, но все же выдавил ручкой – и отдал. Бьющийся и чистый, такой запредельно элементарный текст. Всего пара строк. Но я замер, пока Доминик напрягался, чтобы прочесть все в нашей тьме. Зажег свечу. Поднес ее к Доминику. Озарил его – волосы совсем сделались золотыми, дымчатые глаза преобразились, я замечал в них отражение строк. И дал разглядеть себя. Доминик плавно потушил пламя только что оживленной свечи. Потянулся вперед, смотря мне в глаза. Нежно отложил откровение, вычерченное на листе. Черная паста была впитана его взглядом. И не столь различным и неопознанным оказалось наше безумие. В чем-то мы переплелись – праведно. В самом мрачном, самом бездушно-предосудительном, что было в нас. Я поцеловал его беспорочно. Будто этот момент был уготован нам Богом – и я бы яро кинулся верить в это, если бы впереди всего верил в божественные силы, если бы знал молитвы, ходил на службу и причащался. Евхаристия, заключенная в освящении вина? Вряд ли, ведь я уже не помнил момент, когда и как между нами появился алкоголь. Соединились ли мы с Богом, как соединились губами? Я был уверен, что это стало нечто большим. Как от подоконника к постели, от постели – к стенам… Воск таял, сползая к одеялу, потушенное над фитилем пламя перемещалось в нас и горело во сто крат сильнее. Яркое, непобедимое, несомненно божественное. Безумие здесь и сейчас – единственное вероисповедание, что могло мне подойти. Доминик уходил, пока мы были не в силах оторваться. Смятая постель сохранила все наши секреты, отдались благодарности бутылке вина, откровения запечатлелись на подкорке сознания. Я вознесся – истинно вознесся. Целуя Доминика на прощание, чувственно сжимая его руки, огибая пояс своими грубыми пальцами, так и измазанными в пасте… Шаг к столу – нельзя оставлять этого при мне. Пара строк, что были важны, что свято горели черным по белому – они принадлежали теперь Доминику. Как ретивое средоточие всех моих мыслей. Душа. Проблематичность мысли. Мои падения и вся моя лихорадка. Я согнул листок пополам, неаккуратно и нетерпимо проводя по линии сгиба – вдавливая ее, почти разорвав. Отдал Доминику, вкладывая в его руки, словно отрывая от себя кусочек души – так дарят сердце. Момент стал моим чудом. Не предотвращая апокалипсис, но замедляя действие хаоса в голове. Последний поцелуй, я прикрывал глаза, Доминик буквально таял в моих руках. Переступит мой порог – и будто ничего и не было. За пределами моей комнаты мы стали вынуждены прятаться. Если позволили произойти тому, что произошло. Если подписались на связь друг с другом. Нелепо. И как-то по-библейски. Возвышенно. Духовно. Вино во мне еще тлело. Но что более явственно и главно, на моих губах тлел поцелуй. Момент слияния остался вытатуированным на моей душе. Так же упрямо, каким вышел тот фальц, изогнувший мое письмо. Бесконечно-вечно-бесперебойным.